Впрочем, на этот образ работает и время: за восемь лет существования серии те ее качества, которые вначале могли бы быть спорными, устоялись, превратились в данность. Значит, речь может идти только об иллюстрациях.
Хлебников – поэт такого рода, что его не то, что иллюстрировать, а и издавать страшновато. Недаром слова «Избранное» в издании нет: кто осмелится признать за собой право избирать одно – и отвергать тем самым другое? Поэзия Хлебникова. существует вся целиком, как одно огромное произведение, и даже не произведение, а целый мир, вновь возникающая вселенная. Не только единомышленники – даже Мандельштам, уж никак не относивший себя к «будетлянам», писал о Хлебникове: «…возится со словами, как крот, он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие».
Вселенная же может включать в себя не только отдельные предметы и факты, но и целые явления, такие, например, как футуристическая книга.
Вне этого художественного языка представить себе поэзию Хлебникова сложно, подражать этому языку – бессмысленно: оказавшись в компании небожителей, современный художник обрек бы себя на заведомый проигрыш. Но художник Петр Перевезенцев и не собирается играть на чужом поле: он создает свое и помещает на него своих предшественников. Помещает бережно, деликатно – как в музейную витрину, в архивную папку.
Тема музея, архива для Петра Перевезенцева не просто не новая – родная. Придуманная им почти двадцать лет назад ископаемая страна Копыса только и существует, что в своих архивах, создание которых было ее сутью и стало, по легенде, ее гибелью.
 Но, много лет скрывая свое лицо художника под маской археолога, Перевезенцев и к иллюстрированию Хлебникова подходит, не снимая этой маски. Он не имитирует современную поэту графику, но и не переводит его на язык графики современной: он бережно собирает его вселенную из клочков и обрывков, нейтральнейшим, стерильным штрихом перенося на них образы, из которых эта вселенная была создана.
 
Впрочем, внимательный и пристрастный глаз и в этой стерильности рассмотрит и узорное шитье Филонова, и разноцветные наклейки Крученых, и самостоятельно разгуливающие буквы Ильязда – но тоже скорее в качестве экспонатов, архивных единиц хранения, а не языковых заимствований. Важнее, что та же пристрастность требует вглядеться в сами образы, которые оказываются вовсе не исключительно образами поэта Хлебникова, не иллюстрациями к конкретным его стихотворениям. Это знаки, маркирующие те самые «ходы на столетие», первичные элементы, из которых будет складываться поэзия 20 века: звезды, рыбы и квадраты, позвонки умерших животных, падающий вниз головой и чуть ли даже не знаменитая единственная нога – Маяковский читал Хлебникова очень, очень внимательно.
 Все сказанное, впрочем, не означает, что художник требует от читателей какой-то немыслимой эрудиции, предлагает им заняться расшифровкой художественного текста, отгадыванием загадок. Напротив, он просто-таки настаивает на самостоятельной ценности этих листов, на их материальных качествах, соответствующих демонстративной материальности самой книги. Для этого он использует даже вовсе небывалый прием: в книге воспроизведены не только лицевые, но и оборотные стороны картинок, с карандашными эскизами и заметками, с наклейками и печатями.
 
Но эта сугубая, подчеркнутая материальность неожиданно создает сугубый же, двойной эффект: листы теряют свой характер технической детали, подложки для архивных редкостей, и, несмотря на ясно читаемую подпись художника, сами превращаются в экспонаты. Так бережно сохраняемые, снабженные столькими номерами и штемпелями – что же это, как не драгоценные листки из легендарной наволочки Хлебникова, в которой бесприютный поэт носил по свету свои великие тексты?
Велимир Хлебников. Сердце речаря: Стихотворения и поэмы. – СПб.: Вита Нова, 2009. Художественное оформление серии Сергея Борина. Иллюстрации Петра Перевезенцева.

На одном из листов вписал в горизонт Дон Кихота и Санчо Пансу. Тощего и тучного, большого и маленького – в одном культурном организме. Еще убрал историю в «компотные» костюмы лилипутов. Заметил: «Блефуску, как я понимаю, – торговый соперник Лилипутии, и, как, обычно бывает на земле, за тупым или острым концом маячит кошелек, а когда дело касается кошелька, то годится любая причина ненависти к соседу…» Темп иллюстраций ничуть туристический. Гулливер – естествоиспытатель, ученый, ему бы деталей. Даже в пересказе понятно – роман зрения. Заново увидены повседневные вещи вроде башмака и табакерок. Выброшенная морем на берег шляпа поглощает опасливое внимание лилипутов. Рассматривают все же Гулливера. Куклы играют в человека, гора он или ямка, расстилают ковер – носовой платок, утопают в табачной пыльце на дне сундука. Свифт отправлял Гулливера в кривые зеркала. Калиновский допускает небольшую деформацию. Человек перестает нуждаться в росте ввиду мелочных житейских обстоятельств. Рост заметен у одного в толпе все маленькие. Оптика снова меняется, когда Гулливер улепетывает морем, синь, белила, шторм, вы помните, точка в щепочке, подхваченной большой водой. Калиновский насытил пересказ спокойной глубокой синевой. Колкости Свифта в адрес человеческой натуры предстали в философском свете. Это вот книжная культура. Орнамент полей уже не декор, а дистанция, подобие рамы для потускневшего зеркала. Номер раз в домашней библиотеке. Потом уже кожаный переплет, золотое тиснение. 

Виктор Лунин. Мой дом – волшебный.

Настоящая зимняя книга получилась у издательства «Вита Нова», похожая на не успевшую растаять бандероль от Деда Мороза. Заиндевевший серебристый переплет, заплетенный морозным узором. В надышанный посреди обложки глазок виднеется дом в сугробах, уютные окошки, елка со снежными лапами, над крышей луна. Внутри, как в натопленной комнате, теплые деликатные иллюстрации художницы Галины Лавренко, первые стихотворные автобиографические строчки о детском тепле. Книжное, немного старомодное волшебство в духе Оле Лукойе. Путеводитель по чудесному миру этого дома начинается с кабинета хозяина. Автор, поэт и переводчик – в кресле и тапочках, на столе – зеленая лампа, за окном – снежинки, у ног – усатый полосатый кот Марсик, тот, кто читателя и поведет по стихотворным страницам-коридорам вплоть до самой сказочной повести «Приключения сдобной Лизы». До того будут не только коты, но и обидчивые киты, и летучие слоны, и лошадки, и все звери-загадки и птицы-скороговорки из «Азбуки» от «А» до «Я»: «но превратится крот в кота, и будет жить у вас, коль букву «Р» вы у крота отнимите сейчас». Так что все-таки коты: нежный Мяука трется об руку, кошка, с которой дружит Сережка. Лиза, сдобная кошка, свежеиспеченная кондитером Кремом Марципановичем из муки, с глазами из янтарного изюма и полосками из душистой корицы, с характером, как огонь. Рецепт ее приготовления можно испробовать по прочтении. Неукоснительно соблюдая традицию самого серьезного отношения к книжной культуре, издательство снабдило книгу послесловием Михаила Яснова, рассказом о художнице и краткой библиографией автора.

Цитата: «В карманах моих шаровар лежали стибренная ложка, небольшая заточка, рогатка,  изготовленная собственноручно в детприёмовские ночные амнистии, и два мотка
медной проволоки, аккурат на два профиля — товарища Сталина и товарища Ленина.
На вокзалах, в ресторанах, столовых, буфетах, на базарах, рынках победивший в Великой Отечественной войне фронтовой народ не мог отказать голодному пацанку
в жратве, тем более за выполняемые на их глазах из медной проволоки профили любимых вождей, в особенности генералиссимуса».

Г.К.: Санкт-Петербург тогда буквально кишел военными инвалидами, чьи жуткие увечья были единственной наградой за взятие Кёнигсберга и Берлина. У них не было пенсий, квартир, протезов, инвалидных колясок, ничего. Они спасались водкой и напивались в пивных, появившихся в великом множестве, словно грибы после дождя.
Незадолго до смерти Сталина в 1953 году бездомные, беспомощные и никому не нужные инвалиды были высланы на Север, в приюты, больше напоминающие тюрьмы.

Цитата: «В бывший женский монастырь со всего Северо-Запада свезены были полные обрубки войны, то есть люди, лишённые абсолютно рук и ног, называемые в народе «самоварами». Так вот, Василий, бывший матрос Краснознамённого балтфлота, которому война обрубила мощные ноги по самую сиделку, со своей певческой страстью и способностями из этих остатков людей создал хор — хор «самоваров» — и в этом обрёл свой смысл жизни».
     
Г.К.: Кочергин обращается к образному жаргону бывших зеков и проституток. Но он написал не просто поэтически насыщенную, плотную книгу, его рассказы смело разрушают политические табу. В советское время оборотная сторона победы, нищета, которую принесла с собой война в Россию, была запретной темой. Вторая мировая война, в России – Великая Отечественная, до сих пор остаётся сердцем и ядром русской культуры памяти. Сталин обожествлён, как победитель и спаситель мира от фашизма. Книга Кочергина врывается диссонансом в хор русских патриотов. Это тем более удивительно, что в России книга выдержала уже три издания. Самая проникновенная кочергинская история, рассказанная сдержанно, безэмоцинально и всё же трогающая до слёз, дала название всему сборнику: "Ангелова кукла". 12-летняя Пашка, по прозвищу Бездомная, становится малолетней проституткой. У неё нет никаких шансов выжить, кроме как продавать своё тело. Один из её клиентов, моряк, дарит маленькой проститутке свой немецкий трофей, огромную куклу. Однако другие проститутки, с которыми Пашка так дружила, сжигают куклу на костре. Кукольная жертва становится становится символом зависти и недоброжелательства. Девиз таков: Никому не должно быть лучше, ем мне, а если ему лучше, надо сделать всё, чтобы ему стало так же плохо, как и мне.

Кочергинский паноптикум русской жизни был бы неполон без любовно-иронического изображения рокового, но одновременно и утишающего любую нищету и потому благотворного воздействия алкоголя.

Цитата: «Поутру, выйдя со сна на крыльцо, мы обалдели от увиденного — вся площадь до краёв была забита безликою молчаливою толпой. Что здесь происходит? Тьма людей в такую рань! Что за демонстрация? Война, что ли, объявлена или новая революция началась?»

Г.К.: Ни то, ни другое: народные массы ждали открытия винного магазина. Кочергин показывает, что народный характер и повседневный быт русского человека не так уж сильно изменились со сталинских и советских времён, как многим хотелось бы верить. Поэтому его книга так важна для понимания современной России.