Публикации

"Человек - это звучит больно", - глубинный мотив книги. < ... > Именно в этих людях, выброшенных, казалось бы, на обочину жизни, теплится подлинная человеческая правда. Именно в них, отторгнутых и бесправных, Кочергин угадывает другой полюс, противоположный большому Бесправию и Злу. Изувеченные и убогие, они предстают на страницах "Ангеловой куклы" как настоящие "герои", привлекательные своей жизнеспособностью и органической, инстинктивной нравственностью, постулаты которой далеки от морального кодекса советского человека и не вполне совпадают с христианскими заповедями, хотя странным образом им созвучны. Кажется, будто люди, обреченные жить опущенной жизнью, смутно их помнят или догадываются об их существовании - в глубине своих искалеченных душ". К. М. Азадовский
В новое издание "Ангеловой куклы" включено 35 рассказов, два из которых в книжном варианте публикуются впервые. Иллюстрациями к книге стали картины Бориса Заборова, известнейшего современного художника, чьи работы хранятся в крупнейших музейных коллекциях мира. В юности он учился в Минске, потом - в Репинском и Суриковском училищах, с 1981 года живет и работает в Париже. Немало российских художников обосновалось в Париже, и большинство из них затерялось среди десятков тысяч других. Заборов - один из немногих, кто выдержал испытание Парижем и после первых же выставок в знаменитой галерее Клода Бернара естественно вошел в художественную жизнь Европы. О нем пишут диссертации, издают монографии. В 2007 году книгу о Заборове выпустило знаменитое швейцарское издательство "Skira". Персональные выставки Заборова с успехом проходили не только во Франции, но и в Америке, Голландии, Японии, где его творчество получило высокую оценку. Заборов иллюстрировал книги, выпускал серии уникальной графики, оформлял спектакли в "Комеди Франсез", но главным для него стала живопись. Картины Заборова удивительным образом соотносятся с текстом Эдуарда Кочергина. Это почувствовал и сам автор: на полотнах Бориса Заборова Кочергин узнавал своих героев. Художники вместе выбирали иллюстрации для книги. Кочергин говорил, указывая на картины: "Это - Машка Коровья Нога, это - Аришка Порченая, а вот это - Мытарка Коломенская".
"Живопись Заборова - странный и поэтичный камертон восприятия историй Кочергина. Это пленэр, в котором находят свое место питерские островитяне с их битвой за жизнь и верой в нее вопреки всей безысходности". В. Ракитин
В диалоге двух удивительных художников происходит взаимное обогащение текста одного и живописи другого.

Днём он работал, вечером пил с приятелями, ночами писал музыку, рассказы, повести и романы. Днём он работал чиновником и сделал, ей-ей, неплохую карьеру, потому что не было чиновника опрятнее, тщательнее, точнее, суше и добросовестнее его. Вечером он пил с артистами и музыкантами, и пил так, что сделался достопримечательностью Берлина. А ночью писал и писал так, что по сию пору известен во всём мире, немецкий романтик, Эрнст Теодор Амадей Гофман. Его называли ночной Гофман, и из-за ночного происхождения его рассказов, и из-за мрачного, страшного их колорита. По нынешним-то временам страшный колорит выветрился. Остался талант, умело сталкивающий обыденный мир и мир фантастики; быт и смешные или страшные сны. Гофман первый додумался до того, что берлинский архивариус, может быть, на самом-то деле, драконом, а торговка с яблоками злой ведьмой.

Он и сам был двоемирен, всегда на грани, на границе и на краю. Он был пунктуальным чиновником и богемным кутилой; точным юристом и безудержным фантастом. Он родился и долгое время жил в Восточной Пруссии. Кёнигсберг, ныне Калининград, его родина. Рядом были славянские земли, Польша, Россия. Жена у него была полячка, Михаэлина, и называл её Гофман на славянский манер «Мишка». Его, как и прочих прусских чиновников, выгнала из Кёнигсберга армия Наполеона. Гофман перебрался в Пруссию, осел в Берлине, ощутил зыбкость и ненадёжность существования, и с той поры это ощущение стало ему родным и близким, понятным и постоянным.

Это ощущение куда как хорошо передаёт художник Михаил Гавричков в своих иллюстрациях к самой задушевной книге Гофмана «Житейские воззрения кота Мура…» Выставка иллюстраций проходит в филиале библиотеке имени Лермонтова, библиотеке книжной графики той, что на Измайловском проспекте.

Романные обстоятельства

Мало есть книг, которые так обновили романную форму, как «Житейские воззрения кота Мурра…». Гофман придумал такой фокус: живёт гениальный композитор, Крайслер. Он ведёт дневник. В дневник записывает все свои творческие и житейские переживания. А рядом с ним живёт-поживает его кот Мурр. Кот Мурр, глядючи на хозяина, выучивается писать и тоже принимается за своё жизнеописание.

Однако вот беда! Слишком много клякс, ведь кошачья лапа не приспособлена для писания. Тогда котяра раздирает жизнеописание своего хозяина на промокашки и прослаивает листы своей жизни, кота и мещанина, листами жизни своего хозяина, гения и композитора. Впервые Гофман применяет в искусстве монтажный метод. И применяет его осмысленно, ибо мятущаяся, раздёрганная, неустойчивая, таинственная жизнь художника как раз и описывается такой – раздёрганной, разорванной, вне хронологии…(кот ведь рвал тетрадки Крайслера, не заботясь о порядке), тогда как размеренная, спокойная жизнь филистера, сытого котяры, такой именно и предстаёт в ровном движении его дневника.

Есть удивительный парадокс этой книги. Самодовольный филистер, кот Мурр, вот так обошедшийся с сердечными излияниями своего хозяина, должен вызывать возмущение, неприятие читателя. Не вызывает. Более того, он очень симпатичен, этот раздиратель рукописи художника. Более того, по нынешним временам романтические излияния Крайслера скучноваты, тогда как признания его кота на редкость смешны и обаятельны.

Головой понимаешь, что Гофман пишет о трагической судьбе художника, разодранной когтями филистера и мещанина, но … читать тебе приятнее и интереснее признания филистера, а не экстатические вопли капельмейстера. Получается, что Гофман написал не то, что хотел написать. Это сплошь и рядом случается с теми, кто работает по ночам, а днём ходит на службу. Он хотел написать про тяжёлую судьбу художника, которого сводят с ума мелкие и не мелкие житейские помехи, а написал про то, что без этих помех и не было бы великого художника.

Умный художник

Зато Михаил Гавричков нарисовал как раз то, что хотел написать Гофман. Может быть, потому, что с 12 лет, как только захотел рисовать, сразу стал рисовать героев Гофмана, которые с детства были ему милы и близки; а может быть потому, что он – умный художник. Он понимает, про что хотел написать автор, и пытается это понимание зафиксировать образами.

Его кот Мурр – страшен. На кошачьей морде – остановившиеся, человечьи глаза убийцы. Он держит гусиное перо, как нож, и кляксы падает с этого пера, как кровь. Его кот Мурр – огромен. В нём неуклюжесть и сила медведя. А самое главное его кот Мурр – вездесущ. Куда бы ни обращал стопы Крайслер, за ним повсюду следует не кот Мурр, но, что ещё страшнее, его образ. Крайслер не видит этого, но мы-то зрители – видим! Мы-то – зрители – понимаем: вот это и есть судьба композитора Крайслера, вот это раздерёт его жизнь когтями на части. Домашнее, милое существо, кот-мурлыка – его рок и злосчастье.

Гигантский кот висит над Крайслером облаком в небе. Огромная кошачья голова-гора смотрит вслед Крайслеру, уходящему по дороге. Кот-дерево, кот-куст, кот-дом, с горящими окнами-глазами. Крайслер бежит от мира и не замечает, что пойман миром по-кошачьи цепко. Он мечется в лабиринте, а над лабиринтом – ухмыляющаяся кошачья морда. Не вырвешься -- попался.

Гавричков выкидывает из своих иллюстраций всякую сентиментальность. Его Гофман – мрачен. Его Гофман не просто писатель-фантаст, но писатель-фантаст, любимый Достоевским и Эдгаром По. Его Гофман не просто чиновник, но чиновник, служивший по юридическому ведомству. Это тот чиновник и писатель, что имел дело с самыми тёмными проявлениями человеческой природы. Впрочем, романтическая ирония, одним из отцов-основателей которой был Гофман берёт своё: смешно бояться кота, даже если у кота человеческие, остановившиеся глаза убийцы.

По таковой причине рисунки Гавричкова настолько же страшны, насколько и ироничны. В них соблюдён тот баланс страха и смеха, который был с подлинным верно фирменным знаком Гофмана. Проходя по второму разу вдоль всех рисунков Гавричкова, понимаешь главный парадокс удивительного романа: гениального композитора раздерут на промокашки когти кота-филистера, однако благодаря этим когтям он, вмурованный в
чужой текст, сохранится навеки.

Житейское

Здесь срабатывает уже не голова, но сердце. Капельмейстер Иоханнес Крайслер – alter ego писателя Гофмана. А можно ли любить самого себя? Крепко и самозабвенно? Наверное, можно, но не художникам, в особенности не тем художникам, что имеют дело с ночной стороной души и жизни, таким, как Гофман, Достоевский или Эдгар По. Нет, Крайслера Гофман не слишком-то любил. Уважал, побаивался, иногда жалел, но … не любил.

Поэтому описание зло-и-приключений Крайслера, крайслеровские серьёзные рассуждения и признания столь холодны в отличие от всего того, что связано с котом Мурром. Тому есть житейское объяснение: У Гофмана был серый кот Мурр. От его лица хозяин весело писал прозу. В четыре года (век не кошачий) кот умер. Хозяин разослал друзьям извещение о кончине ВОСПИТАННИКА. Романтическая ранняя смерть. Всё, как было в то время принято. Кота Мурра Гофман любил, как любят иное, живущее бок о бок, но вовсе на тебя не похожее, весёлое, спокойное и пушистое существо.

Тогда становится слышен сожалеющий вздох, встроенный в структуру книги. Эх, лучше бы умер я, а не ты. Пусть бы ты разодрал моё жизнеописание на клочки своими когтями, но остался жив. Я сделаю так, как если бы это произошло в действительности. Ты будешь жить в моём романе, весёлый, самодовольный кот. Мои страсти-мордасти пойдут на твои промокашки. Не жалко.

Собственно, этот вздох слышен и в графической сюите Гавричкова о коте Мурре и его хозяине. Огромные, остановившиеся, женские глаза на кошачьей морде могут быть проинтерпретированы, не как глаза убийцы, но как глаза умершего, любимого существа. Вездесущность кота может быть прочитана и как невозможность избавиться от этого образа любящим его писателем. Так, вообще-то, и должно вертеться произведение искусства восприятии зрителя или читателя, поворачиваясь то одной, то другой, порой дополняющей, а порой отрицающей её гранью.

– Да, совершенно верно, 73й год. А годом позже была моя первая выставка на Западе с моим присутствием. Ну, естественно, не без присмотра определенных органов, которые во все страны были внедрены. Конечно, такая фигура, как Шемякин, не могла оставаться без внимания. Хотя никаким диссидентом я никогда не был, политикой не занимался. Просто был инакомыслящим. Но в то время и мыслить инако от партии было грешно и преступно. И, естественно, на мою выставку первыми пришли искусствоведы в штатском, которые были при посольстве Советского Союза. Я сразу вычислил трех гэбэшников, которые толклись с мрачными физиономиями, разглядывая мои работы. Но больше всего их поразили не работы, а то, что в зале звучала – постоянно крутили песню из кинофильма «Щит и меч» – «С чего начинается Родина?». Гэбэшники както переглянулись между собой, очень хитро на меня посмотрели и вышли. И больше не появлялись. Может, они песню приняли как какойто знак, а меня за разведчика или за «крота», которого внедряют во Французскую Республику.
Нам с моим другом, философом и искусствоведом Владимиром Ивановым, очень нравился фильм «Щит и меч». И в то время многие мои рисунки (начинал я их делать в России, а продолжил на Западе, в эмиграции) носили название – рефрен популярной песни – «С чего начинается Родина?..». Там и зарисовки моего детства, которое проходило в Кенигсберге, и те, что связаны с романтической, нищенской юностью в Петербурге.
– Так с чего же всетаки для вас начинается Родина? Я так понимаю: у Шемякина есть все основания сказать: «Со старой отцовской буденновки…»
– Совершенно верно. В том числе и со старой отцовской буденновки. Отец мой служил в Гражданскую, и его буденновка у нас хранилась дома. Я ее таскал. То, что сейчас иногда под видом буденновки втюхивается иностранцам на сувенирных лотках, – натуральные «фальшаки». Буденновский шлем – утепленный, в нем не страшны никакие морозы, и он необычайно тяжелый.
Хотя по рождению я и принадлежу к старинным дворянским родам (по матери – к Предтеченским), в душе всегда был революционером. Я с детства помню почти все песни времен Гражданской войны. Я слышал рассказы отца, который фактически был воспитанником маршала Жукова. Человеком, как вы знаете, имеющим шесть боевых орденов Красного Знамени. А три – у меня есть документы – были, как говорят в России, простонапросто зажилены. Потому что иначе это был бы «перебор» и у людей возникал бы естественный вопрос: почему же полковник Шемякин, имея столько высших наград, не получил генеральские погоны? 
– Михаил, вы родились в Москве, но, по большому счету, для вас Родина должна была начаться в подростковом возрасте, когда вы вместе с отцом вернулись в Советский Союз из Германии.
– Да. Гдето с 12 лет. Я рос в Саксонии, среди гор и фантастических замков; некоторые были руинами, некоторые – в прекрасном состоянии, те, которым удалось избежать бомбежек. И попав в прямой, вычерченный Петром I по линейке город, я себя чувствовал в нем предельно неуютно. Я, безусловно, привыкал к Петербургу долго. Мне он не очень нравился. А потом, когда я его понял и разгадал, влюбился на всю жизнь. И он стал одним из любимейших моих городов.
– У вас была возможность сравнивать и уровень жизни в Германии и Советском Союзе…
– Ну, конечно, в Германии была иная жизнь. Спокойная. Тем более что мой отец занимал должности коменданта нескольких городов, у него были некоторые привилегии: большой дом, адъютанты… Охота на кабанов, на оленей, зайцев. Послевоенные леса Германии были заполнены дичью. Немцам запрещалось иметь оружие, даже охотничье. Поэтому русские солдаты возвращались с охоты – машины загружены оленями, кабанами. Отец обычно брал меня с собой на охоту. Я приходил в восторг от природы, совершенно сказочной. И в общем, любой город на меня действовал удручающе. А прямые улицы – это то, к чему я не привык. Да и немецкого уюта в Питере не было.
– В Питере вас ждала коммуналка, где, как пел ваш друг Владимир Высоцкий, «на сорок восемь комнаток всего одна уборная…».
– Да, здесь – коммунальная квартира! Отец был уволен из армии за то, что проявил верность маршалу Жукову, оказавшемуся в опале. Четверо офицеров – помоему, все они были северокавказцами, и отец в их числе – поехали навестить Георгия Константиновича. Поехали, понимая всю ответственность этого своего шага. Но отец иначе поступить не мог. И через две недели его попросили из армии. И когда мы приехали в Россию, нас запихнули в шестиметровую комнату. А мы – отец, мама, я и сестра – приехали с 12 охотничьими собаками. Представляете: в шестиметровой комнате?! И проход в комнату был через кухню!
– Так за что же можно было полюбить Родину? Там – особняк, охота поцарски, а здесь – шестиметровая комната, проход через кухню…
– Когда я поступил в художественную школу, для меня открылся Эрмитаж, Русский музей, Этнографический музей. Я настолько был увлечен искусством, что влюблялся во все, что с ним связано. В конце концов, кабаны – это не самое главное.
– От одного из ваших соучеников по СХШ я слышал, что вы тогда уже, 15летним подростком, утверждали, что хотите и будете великим художником… Помните, тот же Высоцкий в анкете писал: «Хочешь ли ты быть великим?» – «Хочу и буду». И второе – что вы уже тогда мечтали жить во Франции.
– О Франции я мечтал и никогда не скрывал этого. А вот что я буду великим – это явное преувеличение.
– Художником, художником! Не просто великим человеком, а художником.
– Нет, нет, – я просто хотел стать профессионалом. Мании величия у меня нет и не было. К счастью. Что дает мне возможность экспериментировать, отказываться от какихто поисков, которые я считаю неудачными. Сегодня Шемякин работает, допустим, в технике акварели, завтра он переключается на театральные костюмы. Мне удается избегать однообразия. Когда художник изобретает один стиль и настолько боится, что его не узнают, он всю жизнь его придерживается. Мой старший товарищ и учитель Леонард Баскин называл это самоедством. Он Шагала называл самоедом. Многих художников. Войдите, допустим, на громадную экспозицию Уорхолла, от скуки просто сядете на пол. Для меня всегда был идеалом Пабло Пикассо. То есть человек, который сегодня мог заниматься голубым периодом, послезавтра – кубизмом, абстракционизмом.
– В данном случае меня больше интересует, в самом ли деле вы мечтали о Франции.
– О Франции? Да. Почему? Потому что для нас, молодых, в 60е годы «Париж – это праздник, который всегда с тобой», «увидеть Париж и – умереть!». Конечно, все мы бредили Парижем. Сезан, Ван Гог… «Письма Ван Гога» в то время были опубликованы. Душа рвалась именно во Францию, в Париж, в котором я… прожил десять лет, и оттуда, изрядно разочаровавшись, бежал в Америку. На долгие три десятилетия.
– Вам «предложили» уехать не в Германию, не в ФРГ, Австрию, а именно во Францию?
– Нет, мне КГБ предложил любую страну, я выбрал, естественно, Францию. Хотя, скажу вам по правде, если бы мне, знаете, как говорится, снова была подарена жизнь и было бы, допустим, 27 лет, я бы снова уехал в Америку. Потому что я попрежнему считаю, что это одна из самых динамичных стран. Пусть там не совершенная демократия – совершенного ничего нет на этом свете. Но для меня самое главное, что там можно все время с чемто экспериментировать. Это страна нескончаемых экспериментов. Чего про Россию не скажешь. Ибо здесь – один и тот же нескончаемо повторяющийся эксперимент.
– Владимир Семенович Высоцкий пел: «Не волнуйтесь, я не уехал, и не надейтесь, я не уеду!» Вы уехали. Не будем говорить, по каким причинам. Хотя скажем! Почему? Потому, что прозвучало: я инакомыслящий. А один умный человек сказал: я не инакомыслящий – я мыслящий.
– Гм. Это хорошо сказано.
– Высоцкий в силу того, чем он занимался, для чего он был предназначен, не смог бы жить вне России. Художник может. Может жить в любой точке мира и…
– Вы знаете, мы с Володей говорили об этом много раз. И Володя знал с моих слов печальную судьбу в эмиграции Александра Галича. Галич как певец кончился раньше, нежели его убил ток. Первый концерт Галича – в престижнейшем зале, аншлагпереаншлаг. Не пробиться. Еще была жива эмиграция первой волны. Когда Галич стал петь о сортирах, многие пожилые дамы, княгини, принцессы, демонстративно поднеся платок к носу, выходили из зала. Ихние ушки не могли это слушать, да и то, о чем он пел, не воспринимали, не понимали. Второй концерт – зал наполовину. Третий концерт – не собрали и четверти зала. Галич поехал в Израиль. Потом – полная бездеятельность. И он решил сам выпускать свои пластинки, потому что никто ничего не предлагал. Вот он и купил сложнейшую аппаратуру и решил сам ее освоить…
Володя знал это все. И он мне говорил: «Мишка, ну что я могу? Я бы хотел, допустим, жить, условно скажем, на Западе и работать. Языка не знаю. Как Галич дам дватри концерта, а потом что? Петь гденибудь в ресторанах? Я этого не хочу». Но когда он вернулся из Америки, она настолько его увлекла, что он стал говорить (помоему, у меня гдето даже письмо есть): «Мишка, мы с тобой должны жить в Америке!» В Америку он просто влюбился. Так же, как влюбился я. Его уже мало интересовало: будет он петь, не будет он петь. Наверное, это был просто такой душевный порыв. Никуда он, конечно бы, не уехал. Это было незадолго до его смерти.
 – Я знаю, что Россия вам близка не только как историческая родина. Вы интересуетесь всем, что здесь происходит. Даже сериалы наши смотрите…
– В любом случае я все равно в России бы не остался. Потому что тратить свою молодость на борьбу с этим бюрократическим аппаратом, который разрастается день и ночь, я все равно бы не стал. И не стал бы рисковать. Потому что я все равно персона, не совсем угодная многиммногим власть имущим. И по сегодняшний день. Не скажу, что я себя чувствую уютно здесь. Не скажу, что я не опасаюсь за свою жизнь. И у меня есть все основания за нее опасаться. Но я считаю, что понятие родины – высокое чувство людей, которые обладают определенными духовными качествами. Может, это слишком сложное и слишком большое понятие. А понятие служения родине – это еще более сложное понятие. Я фактически всю свою жизнь служил и служу России. В области изобразительного искусства нельзя не заметить мое постоянное подчеркивание, что я – русский художник, российский художник. Уже долгие годы, где бы мне ни хотелось жить, в Америке – не в Америке, я знаю: я нужен родине. И я совершил сложнейший переезд из Америки во Францию. Девятнадцать контейнеров – представляете? Никто не думал, что можно решиться на такой переезд! Для того чтобы не мотаться через океан.
– Я понимаю, что вы по Петербургу не ходите пешком…
– А я не могу ходить пешком. По одной причине – меня узнают!
– Но и из окна машины видны разрушения в исторической части города…
– Я полностью согласен с Даниилом Граниным, который сказал, что немцы во время войны не нанесли Петербургу такого ущерба. Но говорить, кричать, орать кажется уже бессмысленным. К тому же, как только начинаешь этим возмущаться, начинаются угрозы. У меня пытались отнять помещения фонда – то, что дал мне Путин, Сокурова выбросили из театра, ну и так далее.
– Михаил, интервью вы даете не только в России. Говорите ли вы там о том, что творится в Петербурге? Насколько людям на Западе близки наши проблемы?
– Ну, вы знаете, простые французы вообще не знают, что Петербург существует. Слышали, что Наполеон ходил на Москву. А интеллигентные люди, особенно те, кто бывал и бывает в Петербурге, пытаются както повлиять на происходящее. В том числе и через ЮНЕСКО. Но это опять же узкая группа людей. Ктото из них имеет вес, а ктото из них простонапросто очень любит Петербург, и только.
Я недавно читал об одной англичанке, которая долгие годы живет в Ковенском переулке. И когда там взорвали несколько домов ради того, чтобы построить какойто пятизвездочный отель, она написала: «Я англичанка, но я так люблю этот город, что я не понимаю, как вы можете допускать этот вандализм».
– Существует две вечные российские беды – дураки и дороги…
– Только две, считаете?
– Я как раз и хотел спросить: с течением времени количество бед не увеличивается? Вы еще назвали чиновников, которые далеко не всегда дураки, чаще – негодяи.
– К несчастью, у советского человека, так же как и у постсоветского, нет понятия того, что у него должна быть своя земля, свой дом. Своя родина. Что должен существовать и исполняться закон. Все эти аля патриотические лозунги типа «Мы возродим Россию!» – ерунда. Надо возрождать прежде всего самого себя. А потом уже будем говорить о возрождении великой России. Россия из чего состоит? Она состоит из нас, верно? А здесь что? Раскованность начинают путать с распущенностью. Свободу и демократию – с анархией. Это все, к сожалению, «наследие прошлых времен».
– Сколько, по-вашему, должно смениться поколений, чтобы в России наконецто был наведен относительный порядок?
– Думаю, что, если будет продолжаться то, что сейчас продолжается, очень много. Оптимисты говорили: одно, два, три. Но, наблюдая, что происходит, я думаю (не дай, конечно, бог!): процесс может затянуться.

Все началось с того, что руководитель международного «Чаплин-клуба» (общество клоунов и всех, для кого юмор профессия) Лев Немировский показал издателям сохранившийся у него экземпляр публикации повести Михаила Барканова 1927 года. С тех пор мастерски стилизованное под гоголевскую прозу продолжение знаменитого сюжета не издавалось. Редактора идея заинтересовала. Но об авторе ничего не было известно, только фамилия и первая буква имени.

Решили привлечь к работе крупного специалиста по русской литературе ХХ века доктора филологических наук Мариэтту Чудакову. Благодаря работе в архивах и личной встрече с внуками Барканова повесть о перемирии героев Гоголя удалось дополнить приложением: фотографиями и документами, удостоверяющими личность писателя. Мариэтта Чудакова специально для книги написала исследовательскую статью о его жизни и творчестве.

Барканов помещает двух Иванов в центр страшных событий ХХ века, заставляя их воевать, писать друг на друга доносы: «...прошу подвергнуть расстрелу товарища Ивана Никифоровича, как саботажника и спекулянта». И в конце концов устраивает им встречу в остроге, на арестантских нарах – там и помирились.

Будто состаренная временем бумага, крупный шрифт и цветные картинки с элементами шаржа – художники братья Траугот в своем репертуаре остроумных карикатуристов и злых шаржистов. У героев книги не лица, а рожи. На последних страницах художники изобразили обоих – половины одного целого – сидящих на нарах. У них уже не рожи. И даже не лица – почти лики. Дорогой ценой досталось бедным Иванам их примирение.

В общем, в двух томах хватило места и вымыслу, и правде, и смеху, и грусти.

Две повести о вечной ссоре русских бар изданы тиражом 1100 экземпляров.

Гоголь из тех великих писателей, что в какой-то момент отказываются от писательства. Что-то сгорает в них, какая-то пружина ломается – и Толстой становится социальным проповедником, Артюр Рембо торгует оружием, слоновой костью и рабами, а Гоголь просто сжигает все недавно написанное и перестает жить.

Барканов сыграл в Гоголя. И, по всей видимости, стал Гоголем. Нет, не умер, но, написав одну-единственную гоголевскую повесть, больше играть в такие игры не стал. Зарыл свое писательское умение в песок. Вспомнил совет Льва Толстого молодому писателю: «Если можете не писать, не пишите».

Автор

На повесть Барканова обратил внимание художественный руководитель питерского Чаплин-клуба Лев Немировский. Раскопала биографию автора известная исследовательница российской литературы ХХ века Мариэтта Чудакова с помощью работников издательства «Вита Нова» Натальи Введенской и Алексея Дмитренко. Барканов ничего не написал после первой повести. Стать Гоголем – тяжелый труд, после которого перестаешь быть Гоголем. Он работал экономистом в Наркомате пищевой промышленности. Он умудрился на пару с домоуправом построить во дворе многоэтажного дома в Москве на Тверской-Ямской двухэтажный домик, в котором вместе со своей семьей занимал этаж.

Он добрался до того мещанского счастья, которое высмеивал в своей первой и последней повести. Это счастье оказалось взорвано. Его сына посадили в начале войны. И сам нарком пищевой промышленности Анастас Микоян смог помочь своему ведущему экономисту только одним – лагерь сменился фронтом. Сын Барканова провоевал до 1945 года и умер от ран в госпитале.

Сам Барканов был во время войны в Управлении тыла 31−й армии и дослужился до полковника. В Москву не вернулся, поскольку полюбил другую женщину. Уехал с ней в Свердловск, где и умер в 1946 году. Двухэтажный домик на Тверской-Ямской сломали в середине 1970−х.

Одна повесть. Никаких рукописей. Внуки и правнуки. Все. Из него мог бы получиться большой писатель, но он ушел в сторону. Гоголь ему в этом помог.

Повесть

Иван Иванович и Иван Никифорович дожаловались друг на друга до того, что оба оказались в подвале ЧК. Там-то они и помирились. Текст Барканова встраивается в целую серию сатирических текстов конца 1920−х годов. Один полюс этой литературы – трагические «Голубые города» и «Гадюка» Алексея Толстого, другой – комические «Записки Андрея Ковякина о городе Гогулеве» Леонида Леонова. Баркановская повесть ближе всего к леоновскому бурлеску. Разумеется, издевательство над мещанской, мелкобуржуазной стихией. Разумеется, доносчики и трусы, обыватели и мелкие собственники Иван Иванович и Иван Никифорович, а также все их друзья и приятели заслужили пули, и очень жаль, что их все-таки выпускают. Но это на уровне социального заказа.

На уровне же эмоциональном, на том, на котором, собственно, и действует искусство, их… жалко. Они – смешные, нелепые. Они – живые, а на них надвигается гибель. Гибель отсрочена, но ненадолго. Барканов очень точно понял финал гоголевской повести. Тот самый, где Гоголь оставляет одну из самых печальных своих фраз: «Скучно жить на этом свете!» Автор повести, сам Николай Васильевич, под неумолчный, непрекращающийся дождь въезжает в городок, встречается с Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем. Они продолжают писать друг на друга кляузы.

Что это за непрекращающийся дождь? Да это же дождь Всемирного потопа, намекает великий мистик, притворившийся сатириком и реалистом: разверзнутся хляби небесные, наступят последние времена, а они так и будут строчить жалобы и ссориться. Нет, нет, спешит возразить Гоголю бывший командир Красной армии, успевший повоевать и в первую мировую, и в гражданскую. Что вы! В самые-то последние времена они помирятся, и это внушает надежду, правда?

Никита Елисеев