Петербургский писатель Валерий Шубинский подошел к решению своей задачи с предельной обстоятельностью: по каждому персонажу своей книги, каждому упомянутому в ней историческому событию автор не ленится дать вполне содержательную справку. Эти “лирические отступления”, с одной стороны, достаточно основательны, чтобы прояснить ситуацию для самого далекого от истории, науки и литературоведения читателя, с другой же — они вполне корректны и не раздражают читателя более сведущего. Впечатляет и справочный аппарат книги: двуязычная библиография из 117 позиций и 37-страничный именной указатель.

Разумеется, в таком большом деле невозможно избежать огрехов. Так, рассказывая о посещении Петром Первым Холмогор в 1702 году, автор описывает эпизод возмещения царем ущерба, причиненного невзначай какому-то горшечнику. Царь-де, узнав, что ущерб — 46 алтын, жалует гончару червонец. 46 алтын — поясняет Шубинский — это 1 рубль 38 копеек, тогда как червонец — 10 рублей. На самом же деле червонец 1701 года — это золотая двухрублевая монета, использовавшаяся не столько для платежей, сколько для награждений, — Петр Великий вообще был довольно прижимист. Еще “денежная” несуразность (с. 247): “…в тогдашней России не было монеты номиналом больше, чем рубль, причем рубль этот представлял собой огромный кусок меди четырехугольной формы…”. Опуская уже упомянутые золотые червонцы, отметим, что серебряный рубль, весом около унции, был в широком обороте с 1704 года.

Вот несуразность медицинская (с. 276): “…несчастный латинист <…> обрезал себе язык и был на три года посажен в дом умалишенных. Меланхолия <…> прошла, язык отрос (эта часть тела обладает свойством регенерации)”. Современные хирурги, увы, не то что регенерации — а даже и трансплантации этого органа добиться не могут.

Вот историческая (с. 126): город Бреслау в 1679 году едва ли относился к прусским владениям, ибо был захвачен пруссаками лишь в 1740 году в ходе так называемой Первой Силезской войны.

Филологическая: на с. 269, повествуя о фактическом создании Ломоносовым стилевой палитры русского языка, Шубинский делает следующее примечание: “<…> в украинском языке <…> причастий и деепричастий нет”. Это неверно по крайней мере для современного украинского — см. З. Терлак, О. Сербеньска. “Украинский язык для начинающих” (Львов, “Свит”, 1999. http://www.franklang.ru/315/ ).

Тем не менее, это все мелочи. В целом книга достоверна, информативна, написана хорошим, не лишенным мягкого юмора языком, и при этом — вполне актуальна, поскольку жизнеописание человека, сподобившегося занять в русской культуре столь уникальную позицию, не может не быть актуально в наши беспокойные дни.

В самом деле, едва ли найдется в нашей истории другая столь же консенсусная фигура — уже два с половиной века представители всех без исключения идеологических лагерей стремятся начертать имя Ломоносова на своих знаменах. Его с легкостью объявляли величайшим научным умом и беззаветнейшим патриотом, борцом с немецким засильем и, напротив, проводником европейских ценностей. Духовным отцом славянофилов и западников, предшественником русских революционеров и вернейшим монархистом. Причиной этого наверняка является уникальное сочетание двух применимых к этому человеку качеств: неоднозначности и широты интересов.

Вопреки лубочно-патриотической агиографии Ломоносов с ранних лет был очень конфликтным человеком. Причем конфликты эти зачастую носили исключительно мелочный, бытовой характер — а то и вовсе были вызваны злоупотреблением горячительными напитками. Ломоносов ссорился (вплоть до рукоприкладства) практически со всеми, кто его окружал. Впрочем, гипервозбудимость и мнительность Михаила Васильевича едва ли выделяли его на фоне академической публики: все были примерно такими же — детьми своего времени, жесткого и нервного… Надо сказать, что приводимые Шубинским описания этих свар, в большей части которых Ломоносов был полностью либо частично неправ, парадоксальным образом располагает читателя к герою, а не наоборот. Мы видим живого человека, стесненного ограничениями, накладываемыми временем, борющегося за свои интересы, срывающегося, ошибающегося. Доказанная “настоящесть” героя книги позволяет автору приступить наконец к главному, ради чего, как видно, и был затеян шестисотстраничный труд: к инвентаризации разнородных достижений Ломоносова, которого Пушкин, как известно, назвал “нашим первым университетом”.

Проще всего обстоит дело с оценкой Ломоносова-стихотворца. Говоря лапидарно, Ломоносов “изобрел” русский четырехстопный ямб, каковой для русского поэта является тем же примерно, чем для французского винодела — лоза шардоне. Более того, он был первым русским поэтом, от стихов которого и сегодня можно получать удовольствие, не будучи специалистом-филологом. Ни его знаменитый предшественник Антиох Кантемир, ни современники Тредиаковский и Сумароков не достигли подобного. По версии Шубинского, именно поэтическая одаренность и осознание себя поэтом
прежде всего и есть основа личности Ломоносова. Причем, по мнению автора,
она скорее мешала, чем помогала Великому Холмогорцу в его работе на иных,
непоэтических поприщах.

В разные периоды своей научной деятельности Ломоносов занимался (в нашей современной терминологии) проблемами термодинамики, геофизики, физики атмосферы, электричества, физической химии и химии общей, истории и этнографии и во всех этих областях в полной мере обладал знаниями, доступными тогдашней науке. Он поддерживал непрерывную научную коммуникацию с зарубежными коллегами (наиболее значительным ученым из его многолетних корреспондентов был Леонард Эйлер), публиковался в русских и (вопреки одной из расхожих легенд) зарубежных научных журналах. Причем в первых — часто, а в последних, разумеется, — всегда на латыни либо немецком. Был избран почетным членом Академии наук и искусств Болонского института, а также почетным членом Шведской королевской академии наук.

Каких-либо значительных феноменологических открытий Ломоносов не совершил. Ряд сформулированных им концепций в разных областях знания действительно нашел подтверждение в научных результатах последующих эпох, однако Ломоносову это славы не добавило: недоказанная догадка имеет в науке ценность лишь в редчайших (большая теорема Ферма) случаях. Ошибочных концепций он также наплодил немало, однако полноправное участие в научной дискуссии — это уже много, ибо создает незаменимый для развития науки элемент — научную среду. Тем более важно для нас, что Ломоносов участвовал в этой дискуссии на русском языке — он, собственно, и создал русский научный язык, введя в научный оборот значительную долю привычной для нас сегодня научной терминологии.

Впрочем, один принципиально новый феномен Ломоносов открыть все-таки сумел. Речь идет об атмосфере на Венере — открытии в астрономии, которой Ломоносов практически не занимался. Более того, даже в не слишком насыщенной ученой среде Петербурга присутствовали астрономы более искушенные, чем Ломоносов. Они к тому же пользовались лучшими, чем он, инструментами, проводя в тот же день и час наблюдения того же самого явления: прохождения Венеры по краю солнечного диска. Нет сомнения, что и они видели то, что заметил Ломоносов: рефракцию солнечного света в венерианской толще. Но вот обратить на это внимание и объяснить увиденное не удосужились — возможно, для этого надо было взглянуть на дело шире астрономических абстракций, работающих с твердыми шарами и светящимися точками. Ломоносов же смог, причем, в отличие от А.С. Попова, А.Ф. Можайского, братьев Черепановых и прочих героев советского ультрапатриотического нарратива, довел приоритет своего результата до положенной регистрации, опубликовав соответствующую статью (по-русски и по-немецки) в русском научном журнале. Тем не менее никто не обратил на это внимания: венерианскую атмосферу открыли заново несколько десятилетий спустя.

Теперь коснемся административной деятельности нашего героя. Он сыграл одну из ключевых ролей в создании Московского университета. В структуре Академии наук он был администратором (в тех случаях, когда ему подобная роль поручалась) вполне вменяемым и дельным. Разработанный и “продавленный” им проект масштабных полярных исследований начал осуществляться уже после его смерти. В ходе реализации этот проект доказал ошибочность исходных предпосылок Ломоносова, но и это — научный результат. Особняком стоит “мозаичный проект” — затея по возрождению (фактически воссозданию) в России производства стеклянных мозаик. Здесь, согласно Шубинскому, Ломоносов потерпел фиаско, однако не по своей вине. Он сделал, пожалуй, самое главное — разработал технологию и обеспечил первоначальный интерес “инвесторов” и “заказчиков”. То есть создал потенциал — возможный путь, по которому должны были пойти другие люди. Увы, последователей не нашлось. Как не нашлось последователей во многих начинаниях Петра Великого, Пушкина — колоссов, ценных для русской культуры не только собственными творениями, но и созданием пространства для чужого творчества. В этом смысле Михаил Васильевич Ломоносов действительно был похож на университет — учреждение, не столько самостоятельно развивающее науку, сколько создающее людей, способных делать это в будущем.

Впрочем, на заре своей академической карьеры, году так в 1742, Ломоносов безусловно имел возможность выбора. Он мог, подобно другим ученым в России и за ее пределами, сосредоточиться на тихих исследованиях в какой-нибудь узкой области. Учитывая его безусловную, признаваемую и недругами, одаренность, надо полагать, что результаты наверняка были бы выдающимися — имя его вошло бы в анналы и хрестоматии. Однако это едва ли сделало бы его тем, чем он стал для русской культуры. Ибо значило бы — уклониться от ее главного вызова — необходимости создания комплексного описания России, соответствующего новой эпохе по содержанию и языку. Ее истории, географии и этнографии, законодательства и принципов общественной коммуникации. Нужно было создать не только это описание, но и сам язык такого описания. Это была героическая задача — ибо не подкреплялась необходимыми для ее решения ресурсами: денежными, людскими, интеллектуальными, пропагандистскими. Именно самоотверженность деятелей русского Просвещения в конце концов преодолела такой дефицит. Их было не так много — героев, проделавших для нас тогда эту работу, — и мы обязаны помнить их поименно. И писать о них толстые книги.

Но родным языком Шекспира был елизаветинский, все особенности и тайны которого не могут передать даже переводы на современный английский, не говоря уже об иных языках. К этим естественным трудностям перевода добавляется еще одна, искусственная — пресловутая проблема авторства, затуманившая мозг не одному поколению читателей. Она состоит в предположении, что произведения Шекспира написаны не малограмотным актером из Стратфорда. а кем-то иным, наделенным как минимум голубой кровью и университетским дипломом. У этой «нестратфордианской" концепции (особенно в современной России) оказалась масса поклонников. Пример тому — прошумевшая несколько лет назад книга Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире», которая стала поводом для активной научной дискуссии, в том числе и на страницах «РГ».
Между тем серьезная научная литература о самом Шекспире на нынешних книжных полках представлена на удивление плохо.
Все это, а также блистательные переводы Александра Финкеля 1976 года, делает роскошное подарочное издание «Сонетов», предпринятое петербургским издательством «Вита Нова», явлением беспрецедентным в отечественном шекспироведении. Оно снабжено двумя вариантами английского текста сонетов — современный перевод помещен вместе с русским переводом Финкеля, а прижизненное «кварто» 1609 года предваряет статьи обо всех 137 сонетах в разделе «Комментарии». Этому последнему предшествует и солидная вступительная статья автора комментариев Сергея Радлова, а замыкает его составленная им избранная хронология жизни и творчества Шекспира.
Во вступительной статье во многом проясняется для читателя и проблема пресловутого «авторства».
Об истинном авторе сонетов и пьес Сергей Радлов размышляет со сдержанной основательностью. При этом научная добросовестность и чувство языка, на котором писал Шекспир, позволяют Радлову делать лаконичные и глубокие обобщения, касающиеся личности и творчества того, кто именуется Шекспиром. Так, комментируя 27-й сонет, он делится своей интуицией: «Характерная для всей шекспировской поэзии нераздельность тела и души обретает сюжет путешествия, рождая необъяснимо острое ... физическое ощущение бессонницы». А вслушиваясь в дыхание соседнего, 29-го сонета, пытается расслышать живую интонацию поэта: «... в робкой полудетской скороговорке шестой строки like him, like him слышны отчаянье и беспомощность простого смертного». Сдвинувшись ближе к концу цикла, к 129-му сонету, дав прозвучать голосам предшественников, комментатор соглашается с Бернардом Шоу, увидевшим в этом сонете «безжалостность — чувство предельное, то есть шекспировское». И продолжает с интонацией доподлинного знания: «Когда в отчаянии человек уничтожает себя с подобным неистовством, он не ищет покаяниям просветления, а снова и снова возвращается, вопреки времени и здравому смыслу, в то ослепившее рассудок мгновение, когда он знал, что есть счастье»

Возвращение
С ним все непонятно. Все зыбко. Русский художник, иллюстратор, аниматор, родившийся в 1901 году в Константинополе, умерший в 1982 году в Париже, живший в Риге, Гатчине, Петербурге, Чите, Владивостоке, Пекине, Дели, Париже, Нью-Йорке, снова в Париже, учившийся в Первом кадетском корпусе в Питере в 1912-1917 годах, в Школе искусств друга Маяковского Давида Бурлюка в Чите в 1918-1920 годах, работавший театральным художником в Париже под водительством Сергея Судейкина в начале 1920-х, занявшийся книжной графикой в середине 1920-х, анимацией - в 1930-х... Все, причастные обороты надо обламывать, надо завершать предложение: дескать, сегодня он возвращается на родину.
Но это - неправда. Он никуда не возвращается, потому что он никогда не жил и не был здесь художником и аниматором. Нет, нет, возвращение Алексеева - правда, потому что отрочество и юность он прожил в России и более всего любил работать с русским материалом. Три знаменитые книги, проиллюстрированные им во Франции и ныне выпущенные питерским издательством «Вита Нова», - «Братья Карамазовы», «Анна Каренина», «Доктор Живаго» - самые российские из всех книг России.

Классик
С Алексеевым все ненадежно. Он - классик? Несомненно. Без него, без его мультфильмов, снятых особым способом
на изобретенном им самим игольчатом экране, не обходится ни одна история кино. Его иллюстрации к «Доктору Живаго», выполненные на все том же игольчатом экране, успел получить Пастернак и успел восхититься странным, зловещим, но точным воплощением образов его книги.
Орсон Уэллс, создатель одного из двенадцати «лучших фильмов всех времен и народов», пригласил Алексеева принять участие в работе над экранизацией «Процесса» Франца Кафки. Алексеев сделал для фильма пролог и эпилог, вошедшие в историю мирового кинематографа с той же несомненной убедительностью, как и сам фильм. Орсон Уэллс верно почувствовал родственность, близость Кафки и Алексеева. Зыбкость, ненадежность существования - даже не дым, а тень от дыма. Алексеев - классик? Разве бывают малоизвестные классики? Бывают. Александр Алексеев из их числа.

Изобретатель
Его иллюстрации кажутся стоп-кадрами. Еще секунда - и они изменятся или исчезнут. Глядя на эти иллюстрации, понимаешь, почему он стал аниматором, почему попытался оживить гравюры. Свои мультфильмы он так и называл - «ожившие гравюры». Алексеев изо всех сил старался передать движение в остановленном мгновении. Невероятная гравюра из «Братьев Карамазовых» - обыск Мити Карамазова. Множество рук, появившихся ниоткуда, обшаривают беспомощного, сдавшегося человека.
Иллюстрируя, Алексеев готовился к кинематографу, думал о нем. Он не иллюстрировал книгу. Он делал раскадровку. Любил изображать руки. Одна из самых зловещих иллюстраций в «Анне Карениной» - вскинутые руки в белых перчатках, аплодирующие задернутому занавесу. Миг остановлен. Сейчас ладони сомкнутся и занавес раздвинется. У Гете Фауст проиграет дьяволу тогда, когда произнесет: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Алексеев старается остановить любое мгновение - ужасное, печальное, смешное, отвратительное. Остановленное, оно становится прекрасным.
В середине 1920-х он стал известен во Франции, иллюстрируя роскошные малотиражные издания. Алексеев оформил книги Жана Жироду, Андре Мальро, Гоголя, Достоевского, Гофмана, Андерсена. В дорогие книги для богатых он втискивал свою тревогу, свой страх, свой неуют эмигранта - человека воздуха, а не крови и почвы. В 1920-м Алексеев бежал из России от большевиков. В 1940-м - из Франции от нацистов. В Нью-Йорке он спросил у дочери: «Грустишь по Парижу?» «Да»,- отвечала она. «Вспомни нашу улицу и нарисуй». - посоветовал отец.
Он приоткрыл свой секрет. Он рисовал то, по чему грустил. В конце 1920-х, работая с гравюрами, Алексеев отравился кислотами и сжег себе легкое. Легкое удалили. Шесть месяцев он лежал в госпитале, читал Марселя Пруста и придумывал игольчатый экран. Рамку, в которую вделано множество иголок. Если иголки выдвигать и освещать под разными углами, получается изображение. Его фотографируют, потом делают следующее изображение. Подобным образом можно смонтировать и фильм, и книгу.
И снова зыбкость и ненадежность - амбивалентность, если можно так выразиться. Он изобрел этот игольчатый экран для себя одного. Изобретение не получило широкого хода. С помощью этого экрана Алексеев снял всего пять фильмов, но зато каких! Каждый фильм - шедевр. «Ночь на Лысой горе» 1931 года - первый опыт зримого воплощения музыки (спустя почти десять лет Дисней в своей манере повторит этот опыт в «Фантазии»), «Мимоходом» 1943-го, «Нос» 1963-го, «Картинки с выставки» 1973-го и «Три темы» 1980-го. Деньги он зарабатывал, делая рекламные мультфильмы для самых разных фирм.
В 1950-х годах Алексеев попытался приспособить игольчатый экран для иллюстраций. «Доктор Живаго» был сделан с помощью этого приспособления. Никакой пестроты, никакого разноцветья - черное, белое и все градации этих тонов.

— Есенин в массовом сознании — фигура скандальная. Вы пытались развеять шлейф скандальности?..
М. С.: — Нет, мы не пытались развеять шлейф скандальности, потому что он был инициирован самим Есениным. Это была его сознательная политика — он же, помните, называл себя скандалистом в стихах и делал все, чтобы и бытовое поведение этому определению соответствовало. Наша задача была проследить эту линию. Он был настоящим стратегом и тактиком, очень хитрым и расчетливым — до поры до времени, — и скандалы входили в эту тактику. Мы очень внимательно, подробно разбирали его поведение, но — без придыхания. Цитировали свидетелей, мемуаристов, самого Есенина, разбирая стихи поэта с этой точки зрения.
— Какие расхожие представления о Есенине вы попытались опровергнуть?
О. Л.: — Первое, что приходит в голову — миф, родившийся уже после смерти Есенина: дескать, Есенин не покончил жизнь самоубийством, а был убит большевиками, евреями или кем-то еще. Появился он довольно поздно, в середине 1980-х. Люди, которые этот миф распространяют, совсем недавно сами были коммунистами, и мы не без мстительности приводим их высказывания разных лет: сейчас они оплакивают убиенного императора Николая, а в советские время восхищались Лениным.
— Периодически начинают ходить слухи, что Маяковского тоже убили, хотя был живой свидетель его самоубийства — Вероника Полонская. Наверное, этот факт и помешал широкой популярности версии убийства Маяковского.
М. С.: — Не только. К Маяковскому не было такого «религиозного» отношения. Есенин — не просто, как сейчас говорят, культовая фигура, а действительно объект  культа.

С ВЛАСТЬЮ НЕ ССОРИЛСЯ

— Советские учебники твердили, что Есенин буквально «от сохи» стал поэтом...
М. С.: — И этого мифа мы касаемся и, надеюсь, существенно корректируем такого рода представления, но не хочется выплеснуть младенца вместе с водой: стремительный поэтический взлет Есенина очень необычен. Он в поразительно короткие сроки прошел путь от графомании до высокой поэзии, и никакое развенчание мифа о «поэте от сохи» чуда Есенина не отнимает. Чудо есть.
О. Л.: — Есенин действительно происходил из крестьянской среды, лучше, чем многие поэты его поколения, эту среду знал. Замечательный филолог, к сожалению недавно ушедший из жизни, Михаил Леонович Гаспаров, очень точно заметил: были в то время настоящие крестьянские поэты — Иван Белоусов, например; они писали стихи о трудной доле хлебопашца, восходящие к Никитину, Кольцову, Некрасову... и их теперь почти никто не знает, а Есенин и Клюев — совсем другое дело. Ранний Есенин — это такое причудливое соединение крестьянской тематики и символистской поэтики. Прежде чем появиться в Петербурге, Есенин несколько лет жил в Москве, внимательно читал Бальмонта, Блока, других символистов, которые, собственно, и создали ему реноме. Мы в книге пытаемся показать, что старших модернистов поразило именно это: он такой чужой, а пишет «как они». Крестьянская составляющая в поэзии Есенина была, но крестьянином он не был, а скорее на ранних порах своей карьеры разыгрывал роль крестьянского паренька.
— А советский миф о том, что Есенин безоговорочно принял революцию?..
М. С.: — Он принимал советскую власть ровно в той мере, в какой она его устраивала. Она, в общем, была ему выгодна и на первых порах вдохновляла. А когда ему что-то не нравилось, он разражался бранью и позволял себе всевозможные выходки. Но всегда помнил, что его в Советской стране любят, — и никогда решительно с властью не ссорился.
О. Л.: — Собственно, Есенин ни с одной властью не был в жесткой конфронтации. Когда было самодержавие, он вполне уживался и с ним...

СЕРИАЛ ДОСТОИН КНИГИ

— Если я правильно понимаю, как раз когда вы работали над книгой, на экраны вышел сериал «Есенин». И как, смотрели?..
О. Л.: — И смотрели, и читали книгу Виталия Безрукова, отца актера Сергея Безрукова, по которой этот сериал поставлен. Надо было решать, будем ли мы на это как-то в своей книге реагировать. Вопрос не такой уж простой: пройдет несколько лет, и сериал забудется, а книга наша, надеемся, дольше проживет. Тем не менее мы отреагировали: несколько страниц биографии специально посвящены сериалу и книге. Книга хамская и холуйская, сериал — в общем, еще большая мерзость, но не потому, что он «хуже книги», а потому, что его показали по Первому каналу.
М. С.: — В сериале «Есенин» антисемитские моменты завуалированы, но сериал отсылает к книге, а книга так прямо и заканчивается: «Одолели нас люди заезжие». Содержание книги чудовищно и с литературной, и с исторической точки зрения. Семейный бизнес поставлен у Безруковых на широкую ногу: отец пишет книгу, сын играет в сериале по этой книге, чем увеличивает ее тираж, — вполне экономический проект. Так что люди они хитрые... правда, не очень образованные и изощренные.

Отрывки из книги О. Лекманова и М. Свердлова «Сергей Есенин: Биография»

…В головах новоявленных отечественных черносотенцев родился миф о русском поэте, умученном за свою русскость евреями-чекистами... Николаи Дмитриев: «Слишком мешал кровавым «интернационалистам самый русский поэт, слишком любил деревню, хранительницу национального духа…» Непосредственный же убийца подбирался авторам версий из более или менее близкого окружения Ленина по одному признаку: он должен был носить нерусскую фамилию. Так в поле зрения мифотворцев попали имажинисты (Анатолий Мариенгоф и Вадим Шершеневич), Яков Блюмкин, Вольф Эрлих, Лев Сосновский, Леопольд Авербах и даже (совсем уж сбоку припека) — Моисей Наппельбаум, фотографировавший тело умершего поэта.
Подобно любому другому мифу, сюжет о смерти Есенина от рук иудейских палачей, икак из зерна, вырос из архетипа… Это, разумеется, архетип безвинного страстотерпца, образ Христа…

Автор (Виталий Безруков. — Т. К.)... противопоставляет богатырскую половую силу Есенина сексуальной неполноценности еврейских поэтов: «Поэт ты, слов нету, большой, — объясняет Есенин Пастернаку в романе. — А он у тебя, ей-богу, такой маленький…  Я слыхал, что вам обрезают, но чтобы так…» …По контрасту, сам поэт в постели творит чудеса… С первых страниц романа великий русский поэт оказывается в плотном кольце евреев. Сначала его бьют советские еврейские поэты Пастернак, Безыменский и Уткин, бьют подло и жестоко... Затем уже американские еврейские поэты связывают Есенина, лупят па щекам, издеваются… А он им в ответ. «Распинайте! Чего вы ждете, вам не впервой! Распинайте русского поэта!» Неудивительно, что есенинский «черный человек» оказывается тоже евреем; перед смертью Есенин успевает бросить в морду убийце русскую гармонь...

Он (Сергей Безруков. — Т. K.) хотел сыграть «русского Гамлета, а не допившегося до белой горячки самородка». Спрашивается, зачем тогда «русский Гамлет» является к Блоку с синяком под глазом, зачем жонглирует пирожными на обеде у царицы, с какой стати, улетая в Европу с Айседорой Дункан, бегает на четвереньках по самолету? Тем более что все это не более чем художественный вымысел… Именно «алкоголик» и «праздный гуляка», да еще в донельзя утрированном, карикатурном виде, навязан народу в сериале «Есенин»… Так битва за Сергея Есенина оборачивается битвой с Сергеем Есениным. Эта подмена характерна для фанатичного есениноведения в целом… В ответ Есенинской комиссии приходится публиковать документы, которые тактичнее было бы широко не тиражировать: например, подробный акт о вскрытии его трупа.

«Опубликованные ныне версии об убийстве поэта с последующей инсценировкой повешения… являются вульгарным, некомпетентным толкованием специальных сведений, порой фальсифицирующим результаты экспертизы (Из официального ответа профессора по кафедре судебной медицины доктора медицинских наук Б. С. Свадковского на запрос председателя комиссии Есенинского комитета Ю. Л. Прокушева).

Не то чтобы эта посмертная судьба коснулась только Есенина: искажение исторической перспективы есть обыденный способ разговора современников о современнике, а последующие разговоры основаны на сути сложившейся репутации, и даже разоблачении. Отрицание - часть подобного подхода. Беда в том, что Есенин отлично уложился в некоторую предзаданную нишу, полочку, отведенную для Народного Гения.
Ценность биографического исследования Олега Лекманова и Михаила Свердлова – именно в убедительной попытке преодолеть долго и упорно формировавшийся миф, постичь личность Сергея Есенина, поэта Сергея Есенина, — а не его кривозеркальные отражения. Естественно, это не обходится без анализа этих кривых зеркал – именно это и есть контекст существования любой значимой культурной фигуры. Но важно описание и критическое исследование подоплеки этих зеркальных интерпретаций. Огромная база источников, использованная исследователями, позволяет применить стереоскопический взгляд к не столь давней, казалось бы, но безнадежно утраченной эпохе, когда поэт был фигурой общенационального масштаба, существом, способным изменять мировоззрение людей и даже их судьбы — и, конечно, платить за это соответствующую цену.