Майковские ласточки
В десятилетнем возрасте Ходасевичу довелось беседовать с Аполлоном Майковым. Дачная местность, семидесятипятилетний поэт в кресле-качалке у обрыва один. «Я вас знаю», — сказал ему мальчик, и запомнил, что минут десять они о чем-то говорили. Прочел старику его же «Ласточек», столь уместных на склоне лет.

Мне грустно! Меня раздражает И солнца осеннего блеск, И лист, что с березы спадает, И поздних кузнечиков треск…

Сам-то мальчик, понимал он значения этой грусти? В воспоминаниях потом писал себе в похвалу, что имел довольно такта, чтобы не признаться поэту в любви. Хотя, казалось бы, почему нет? Почему это было бы бестактным?

Вылетающие птички
«Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,/Бруни его обучал мягкою кистью водить». Происходил отец из обедневшего польско-литовского дворянского рода, живописи учился неофициально, очень любил делать копии со знаменитой картины Матейко, где Коперник, окруженный астролябиями, всматривается в небеса. Позже увлекся фотографией и владел одним из первых в Москве магазинов фотопринадлежностей.

Мать поэта была еврейкой, рано крещеной в католичество и выросшей в католической семье. Еврейские свои корни Ходасевич иногда упоминал, с боевой бравадой признавая, правда, что самым известным его еврейским предком гордиться не приходится — дед по матери Яков Брафман, перейдя в православие, жизнь положил на ненависть к еврейству, разоблачению его тайных и явных пороков… случается.

Мама Ходасевича, слава богу, с отцом не росла. Воспитывалась в польской семье. Для будущего поэта — «Бог — Польша — Мицкевич: невидимое и непонятное, но родное». Ходасевич, не слишком владея иными наречиями, польский знал хорошо, и был в его жизни период, когда переводы с языка Мицкевича были основным источником его существования.

Родился будущий великий русский поэт в Москве 16 мая (по старому стилю) 1886 года в Москве. Когда в перестройку стало можно и модно печатать бывших эмигрантов, в первые подборки неизменно включался стих «Не матерью, а тульскою крестьянкой/Еленой Кузиной я выкормлен». В то же время собственный ребенок Елены Кузиной умер в воспитательном доме, и у Ходасевича долгое время сохранялось некое представление, что его жизнь как-то связана с несостоявшейся жизнью этого иного младенца.

Все эти перипетии кровей и судеб биограф не слишком склонен концептуализировать. Он любит подкинуть читателю вкусный факт — вроде того, что московский день рождения поэта соответствует дню основания Петербурга. А благодарный читатель сам выискивает в толщах тома близкие ему символы и сюжеты.

Не зная вкуса икры
Скажем, с неподдельной тревогой следит за здоровьем поэта, родившегося с огромным типуном на языке, из-за которого не мог принимать пищу. Типун прижгли ляписом, но родители крайне осторожно относились к питанию ребенка, «Бог весть до какого времени кормили меня кашкою да куриными котлетками». У Ходасевича выработался «вкусовой инфантилизм», он не пробовал никогда ни икры, ни устриц, питался самой простой и не самой здоровой пищей (мясо да макароны), всю жизнь его преследовали болезни желудка, кожи, легких, в младенчестве он едва не выпал из окна; выпал даже, зацепился за желоб. Всю жизнь у него болел позвоночник, в принципиально сухом письме Шубинского отдельные эпизоды звучат как выписки из фантасмагорической истории болезни. «Уже зимой позвонок начал пухнуть, к весне Ходасевичу было трудно самому надевать носки и туфли». Герою в этот момент всего тридцать лет. На фотографиях он всегда мрачен, многочисленные словесные его описания отмечают зеленый свет лица… Нина Петровская просто называла Владислава Фелициановича в письмах «Мой зеленый друг». Тут я не удержусь от шутливого символа — в поэзии нашей Ходасевич представляется именно что зеленолицым инопланетянином, все редкие стилистические совпадения которого с теми или иными извивами эпохи — не более чем случайность.

А также и вкуса устриц
Вкусы устриц и икры ведомы почти всем читателям этой статьи, да ведь и Бог бы с ними, никогда бы больше их не изведать, если бы это оказалось гарантией от лишений, подобных тем, что даровала нашим предкам советская власть. Не хотелось бы узнать в тактильных подробностях, как выживали, скажем, в эпоху гражданской войны или военного коммунизма. Михаил Гершензон изобрел ящик, изнутри обитый газетной бумагой: туда можно было ставить кипящую кашу, она доходила сама, без дальнейшего перевода дров, которых решительно не было. Если были вдруг, возись с ними на морозе при вспыхнувшем фурункулезе. Ходасевича пытались призвать, в армию много раз. Несмотря на то что болезней у него хватало на десяток белых билетов, ситуация постоянно возобновлялась, однажды пришлось выкручиваться аж через Ленина — посредничеством Горького.

Проболтавшись в нищете и отчаянии около двух лет в московских совучреждениях (в частности, занимал видный пост в Книжной палате), Ходасевич в 1920-м вместе со своей второй женой Анной Чулковой и ее сыном решаются перебраться в Петербург-Петроград. Там функционировал спасительный для десятков деятелей культуры ДИСК (Дом искусств, клуб-общежитие, открытый на углу Невского и Мойки в бывшем особняке Елисеева, который тогда был не столь нарядной раскраски, а имел свекольно-надсадный вид; такой же, как Зимний дворец, когда его брали большевики). В ДИСКе была, например, ванная, которой можно было пользоваться по предварительной записи — раз в месяц. В одном из писем Ходасевич воспевает свою комнату, в которой бывает девять градусов тепла. Тут пусть, пожалуй, следует точка, ведущая в глубь книги.

Тем паче, что советские ужасы описаны в миллиардах томов, также как и советские фантасмагории. Вот невероятная: осенью 1919-го, когда Петрограду угрожал Юденич, «Всемирная литература» поручила Ходасевичу попросить у правительства некую сумму «керенок», чтобы, пока город ВРЕМЕННО будет под белыми, закупить на них в Финляндии бумаги. Книга хорошо нашпигована прелюбопытными фактами.

Далеко не всем известен такой — Ходасевич «принял революцию». Согласен был поставить Россию вверх ногами, чтобы в результате решительного перебуторивания породилось бы небывалое новое Нечто.

Вот, скажем, полная публикация пушкинской «Гаврилиады» состоялась лишь благодаря революции, и Ходасевич воспевает этот факт, «видя в богохульной пушкинской поэме аналогию итальянской живописи эпохи Возрождения», когда Веронезе начал рисовать куртизанок, и это, видите ли, было близко народу (слово, магическое даже для нашего мудрого, аки змея, гения).

Короче, «и человек душой неутолимой/Бросается в желанную пучину».

Горло после свадьбы
Риторический вопрос, что творилось в головах у людей Серебряного века, прежде чем они шмякнулись в желанную пучину, задавать не хочется, поскольку не совсем ясно, что творится в головах у людей сегодня и какие нас ожидают в ближайшем будущем волшебные приключения.

Вот «роковое горение» — это что такое? То есть я понимаю, что можно назначать свидания на три, четыре, пять утра, понимаю (а в молодости еще лучше понимал), что в спорах о поэзии легко сжечь целую ночь (белую-то тем паче), и, помнится, когда-то мне было ясно, почему это правильно, когда по городу скачет с тикающей (конь-слон, коннь-слонн…) шахматной доской подмышкой человек в красном домино. Промискуитет там со свечами на какой-нибудь башне на рассвете — отчего ж не понять. Еще легче постичь желание «идти до конца, сжигая душу», как о том мечтал Ходасевич в 21 год — отчего не постичь, поскольку это ведь все же слова, всего слова.

Но соответствующие главы книги переполнены деталями типа «имярек перерезал себе горло наутро после своей свадьбы». Самоубийцу Ходасевич однажды и сам наблюдал, так сказать, из партера — тот висел на дереве в Петровском парке.

А Надежда Львова застрелилась из пистолета, который подарил ей Брюсов, из которого (пистолета) в Брюсова стреляла некогда Нина Петровская: как все замкнулось! Разверзлось сразу несколько бездн.

В итоге захотелось оказаться от них подальше. Занятно, что, обосновавшись к 1925-му в Париже, наш герой получил аванс под повесть о Серебряном веке, с прототипами в виде Брюсова и Львовой. Не на писал.

Бегство с Ниной
У всякого летописца есть коробочка с маленькими скелетиками про своего героя, и он сто раз отмерит, прежде чем доверить скелетик печати.

За границу летом 1922-го Ходасевич сбежал с молодой любовницей Ниной Берберовой втайне не от властей, а от жены Анны Чулковой. У Шубинского даже есть предположение, что этой парочке Луначарский подписал выездные документы из бонвиванских соображений: орел, дескать, Владислав Фелициа нович.

Не скрывая этой некрасивой истории, Шубинский в дальнейшем останавливается на всяком случае показать, как поэт заботился об обманутой жене. За ней остались и комната в ДИСКе, удалось выхлопотать назад и отобранный было паек. Ходасевич специально старался печатать любой стишок и в эмиграции, и в России, чтобы Анна Ивановна получала гонорар. Какое-то время слал посылки. Состоял в довольно активной переписке. Приятно, как Шубинский не забывает отмечать, что Ходасевич не забывал.

Между тем, как это ни странно, мысли вернуться в Совдепию не оставляли писателя. Не бранился на большевиков на всяком углу, ставил в письмах, явно имея в виду, что цензура доложит куда следует — «Я к советской власти отношусь лучше, чем те, кто ее втайне ненавидят, но подлизываются». С возмущением высказывался о НЭПе, который предал чистые идеалы революции. Вместе с Горьким затевал журнал «Беседа», который предполагал печатать авторов с двух берегов. Слоняясь по Европе (Ходасевич с Ниной жили в Берлине, Мариенбаде, в Сорренто на вилле Горького), таскали с собой советские паспорта и пытались продлить их в римском полпредстве. Только получив отказ, стали настоящими парижскими эмигрантами.

Вкус к чужой жизни
Одно из замечательных наблюдений Шубинского — о вкусе Ходасевича к чужой жизни, «тоскливой и чарующей, отвратительной и загадочной». Оно даже концептуализировано — московская жизнь происходила во дворах просторных и зеленых, за ней можно было наблюдать из окна; собственно, даже есть соответствующий стишок «Окна во двор». А пуще в чужой жизни притягивали особо острые, крайние ее формы. Лучшим другом его был Самуил Киссин (Муни) — страннейший человек, о котором вы много прочтете в отчетной книжке.

В Бельском Устье (где работал недолгое время санаторий для творческой интеллигенции) у него образовался едва ли не флирт с глухой дочерью кучера Женей Вихровой: читал ей стихи, рассказывал о каких-то литературных ссорах (Шубинский
замечает, что если бы Женя чтото и слышала, то все равно бы не поняла: тут, я думаю, он заблуждается; что-то понимала, конечно, как понимают малые дети и кошки, и мы были бы потрясены, узнай, что на самом деле они понимают).

Знаменитый стишок про незрячего:

А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова, —
Клочья неба голубого —
Все, чего не видит он.

Не менее знаменитое про инвалида:

Я не умею быть собой,
Мне хочется сойти с ума.
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.

Тут уж не просто интерес к другой жизни, а какой-то недоуменный вопрос создателю: как же это все попускается?

В стишке «Под землей» описан старик, мастурбирующий в общественном туалете близ пансиона, где наш поэт жил с Берберовой — описан и как глубоко несчастное создание (автор сказал потом Берберовой, что и не старик вовсе, мужчина лет 50), и как безумный демиург, ворочающий громами и скалами — «создает и разрушает сладострастные миры». Ходасевич еще довольно долго шел за онанистом, проводил его зачем-то до Курфюрстендамм…

Хлеб насущный
Основным источником заработка всю жизнь для Ходасевича была литературная поденщина. Хорошо еще, если переводы; не в том смысле, что они легче, а в том, что передаешь чужие смыслы. Скетчи для «Летучей мыши» — это попросту даже и весело. Составление сборников, антологий. Но главная поденщина — это литературные заметки. Исторические штудии, воспоминания о старых тенях и актуальная полемика.

И нужно быть воистину инопланетянином, чтобы вести актуальную полемику в том режиме, в котором вел ее Ходасевич. Ему мало что нравилось, крайне мало. После смерти Блока не только в частном письме подчеркивал, что осталось теперь три поэта: «Белый, Ахматова да я», но и публично редко появлялся на публике без хорошей связки оплеух.

Бывали, конечно, исключения в виде прозы Набокова, хваливал он Цветаеву и, что неожиданнее, Есенина, но в целом справедливо писал о себе, что внушает желторотым поэтам отвращенье и страх. Нещадно выжигал футуристику, после смерти Маяковского перепечатал старую ругательную о нем статью, за что Ходасевича даже и Шубинский осуждает. Шугал пролетарских поэтов… молотил не только Эренбурга, но Платонова с Вагиновым… последние главы «Чающего и говорящего» дают если не исчерпывающий, то очень полный связанных с именем Ходасевича свод скандалов-разборок. Ушла к тому же Берберова, которой надоело опасаться, что «Владя» вот-вот вышагнет в окно, и это не способствовало смягчению характера критика. Благо нашлась добрая душа Ольга Марголина, подставившая поэту плечо в страшные его последние желчные годы. Всего, кстати, жен у Ходасевича было четыре (если считать неофициальную, но самую близкую Берберову), первой была Марина Рындина, девушка знатная и богатая, что как-то не в тему. Я упомянул Марину не для полноты картины, которой нет в моих растрепанных заметках, а что ли для порядку.

Кстати, о порядке
Смущает в работе Шубинского уверенность его представлений об иерархии русской поэзии. Он про всех подозрительно точно знает, кто какое место занимает, словно Боги ему спустили с сургучной печатью реестр. Книга полна максим типа «Фет — поэт великий, Майков и Полонский — просто очень хорошие», «Брюсов получил целую страницу в истории отечественной словесности», «Липскеров остался типичным «малым поэтом».

С одними оценками соглашаешься, другим удивляешься, третьи откровенно комичны (Шубинский всерьез считает большим поэтом Георгия Иванова, например). Над этой бухгалтерией можно вволю поиронизировать, но не хочется. В конце концов именно наличие в голове исследователя такого порядка позволяет ему держать махину жизнеописания.

Что до Ходасевича, то он в юности, скажем, очень много танцевал: пример упорядоченного движения (фигуры, па), творящего беспорядок — мельтешение в залах, смена ритмов и смятение в сердцах. Гармония в его прыжках по страстям и городам и не ночевала.

Периоды стихов относительно благостных (вторая книжка «Счастливый домик», совпавшая по времени с попытками построить таковой совместно с Анной Чулковой) были краткими, большей частью мы наблюдаем у Ходасевича выгнутый в невероятном напряжении, дискомфортный, дерганый мир, чреватый в любую секунду катастрофой:

Все жду: кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль,
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль.

И с этого пойдет, начнется:
Раскачка, выворот, беда,
Звезда на землю оборвется
И станет горькою вода.

Не хочется заканчивать на этой ноте, тем более подчеркнув, что звучит она пренеприятнейше актуально.

Пусть все же последней мелькнет строка, обращенная к Богу: про «невероятный Твой подарок». Это сообщение из самой сердцевины наследия поэта, набитого шрамами шрапнели и ранами противопехотных мин. У поэтов всегда есть одно преимущество — раскоряченной реальности он всегда может противопоставить творческую волю.

Пока она есть, конечно. Он умер в 53 года за пару месяцев до начала Второй мировой. Если наши сообщения доходят до Вашей нынешней обители (см. цитату), Владислав Фелицианович, то пусть вслед за увесистой посылкой Шубинского поспешит и моя депеша: нас многия тысячи здесь, по сю сторону, любящих вас надрывно-высокой любовью.

Досье
Валерий Шубинский (1965, Киев). Окончил Ленинградский финансово-экономический институт. Работал экскурсоводом, служил в газетах и издательствах.

Во второй половине 1980-х — участник литературной группы «Камера хранения», с 1995-го — руководитель литературного общества «Утконос». Печатается с 1984-го. Автор нескольких книг стихов и фундаментальных биографий Гумилева, Ломоносова и Хармса. Живет в Петербурге.

Первая точка
Итак, художница Татьяна Козьмина проиллюстрировала трехтомник Владимира Даля. Ее цветные литографии выставлены в Музее Державина, что в бывшей усадьбе Гавриила Романовича на Фонтанке. Первая точка — Даль, Владимир Иванович. Датчанин. Сын военного врача, прапрадед великого артиста. Врач, чиновник МВД, занимавшийся делами русских сектантов. Фольклорист, лингвист, писатель. Друг Пушкина. Вместе с ним ездил в бывшую ставку Пугачева Бердскую слободу — столицу пугачевского движения.

По дороге рассказал Пушкину сказку о золотой рыбке. По-видимому, навеяло. Ведь чуть-чуть не хватило Пугачеву до Москвы. Еще немного — и подфартило бы. Пушкин подарил Далю свои сказки с надписью: «Сказочнику Казаку Луганскому от сказочника Александра Пушкина». Казак Луганский — такой был псевдоним у датчанина на русской службе Владимира Даля. Особая тема – иностранцы на службе России. В конце концов, прадедом и прабабкой великого русского поэта Пушкина были эфиоп Абрам Ганнибал и шведка Христина Шёберг.

Империя на то и империя, чтобы быть многонациональной и обращать внимание только на работу и службу, а не на происхождение. Когда в империи начинают обращать внимание на происхождение, она рушится. Здесь есть еще одна тема — имперская, неожиданная. Тема народа. Помните начало самого великого русского романа «Война и мир»? Начало — фантастическое, невозможное в любой другой литературе, в любой другой культуре. Представьте себе немецкий роман, который начался бы с длиннющего разговора… по-русски. Начало «Войны и мира» — длинный разговор по-французски в салоне Анны Павловны Шерер.

Это язык дворянства, язык культурного общества. Они настолько далеки от народа, что говорят на другом языке. Их рабы говорят по-русски, а они — по-французски. А потом рабы взяли и выиграли войну. Именно они, потому что все войны с Наполеоном до 1812 года русская армия проигрывала. А в 1812-м войну выиграла не армия, а народ. Народом заинтересовались. Заинтересовались его языком. Как он, вообще, разговаривает? Думает? Шутит?

Врач Даль озаботился этим вопросом. Огромный словарь живого великорусского языка, а следом за словарем — собрание пословиц. Выяснилось, что народ разговаривает, думает и шутит парадоксально, чтобы не сказать абсурдно: «Рука руку моет, да обе свербят», «Два сапога пара, оба — левые», «Чем черт не шутит, когда Бог спит». Насчет спящего Бога особенно хорошо, словно какой-то народный мудрец успокоил еще не родившегося Фридриха Ницше, вылепившего: «Бог умер…» Не волнуйтесь, он только уснул, а когда проснется, шутникам мало не покажется.

В общем, трехтомник Даля настолько не понравился в тогдашней (николаевской) академии наук, что работнику МВД, участнику русско-турецкой и русско-персидской войн посоветовали это безобразие сжечь. От греха. А потом грянула эпоха великих реформ — освобождение крестьян, суд присяжных, земское самоуправление, гласность, начало отмены телесных наказаний. И, как обычно бывает в России, то, что в пору реакции (застоя) годилось в печку, чтобы никто никогда не узнал, что такое было, в пору оттепели идет на ура, хлопается на прилавки.

Писатели в России так и живут. Пока реакция — набивают письменные столы рукописями, а приходит пора свободы — тут и пожалуйста, мы готовы. Трехтомник Даля вышел в год освобождения крестьян от крепостного права. Получилось в самую пору: вот так они говорят, те, которых освободили. Это — первая точка.

Вторая точка
О ней уже сказано. Старая Ладога — древнее село. В средневековье — город. Сюда приехал «княжить и володеть» Рюрик. Неподалеку — три кургана. Один из курганов, по легенде, — могила Вещего Олега, там его укусила змея. Единственное село в России, которому посвящена научная монография с 90 листами иллюстраций. В 1896 году ее написал археолог, генерал, основатель Артиллерийского музея в Петербурге Николай Ефимович Бранденбург. Отчитался о своей археологической экспедиции.

Старая Ладога — первое место в России, где стали проводить научные археологические изыскания. В 1708 году здесь собирал древности, славянские и варяжские, тщательно их выкапывал первый протестантский пастор новой столицы новой империи, Вильгельм Толле. Знал несколько языков, вел проповеди на немецком, шведском, голландском, финском — на всех языках своих прихожан. Увлекся древней историей новой империи, собрал хорошую, убедительную коллекцию.

В Старой Ладоге обожали селиться художники. В начале XIX века здесь жил меценат Алексей Томилов, друг Кипренского, Варнеке, Айвазовского. Собрал огромную коллекцию картин, офортов. Была у него крупнейшая коллекция офортов Рембрандта в Европе. Подарил ее Дмитрию Ровинскому, исследователю народного лубка и гравюр, в частности гравюр Рембрандта. Вся остальная коллекция вспыхнула бы синим пламенем в 1927 году, когда сгорела усадьба Томилова, если бы в 1917-1918 годах муж его внучки, Евгений Шварц, «чуя рокот событий мятежных», не передал картины и офорты Русскому музею.

В Старой Ладоге близка история. Она здесь под ногами, на огороде. Наклонишься, копнешь — и вот она, древняя бусина, девятисотлетнего возраста. В Старой Ладоге живет тот народ, в который вглядывался и вслушивался датчанин Даль, полюбивший Россию. Именно тут и можно иллюстрировать собранные им пословицы и поговорки. История, которая в земле, — под ногами, и народная деревенская жизнь, которая вокруг, — перед глазами.

Третья точка
Художница. С нее-то мы и начали. Татьяна Козьмина, живущая в Старой Ладоге. Три точки совпали удивительно, едва ли не мистически, потому что Козьмина давно мечтала проиллюстрировать далевские поговорки-пословицы: она их видела. Даже рисовать начала. А тут как в сказке — заказ от издательства «Вита Нова»: иллюстрации к трехтомнику. Заказ работы, о которой мечтала, — это ли не счастье? Оно и есть.

Строго говоря, это и не иллюстрации даже. Это большие цветные литографии. Их печатал в Академии художеств на старом печатном камне — баварском известняке, на котором давным-давно печатались банкноты, опытный печатник Михаил Муськин. В книге (вернее, в книгах — трехтомник же) они воспроизведены фототипическим способом и очень хороши, но лучше их разглядывать так, как разглядывают литографии, — на стене в музее.

Они смешные, трогательные, печальные. Главным образом трогательные. Козьмина поняла, что пословицы и поговорки расположены где-то посередине между афоризмом и сказкой. Афоризм иллюстрировать почти невозможно. Есть исключения, конечно. Паскалевское «Меня ужасает вечное молчание этих беспредельных пространств. От него не заслониться креслом» — сюжет для сюрреалистической картины Сальвадора Дали или Рене Магритта. Философ, вцепившийся в подлокотники кресла, на краю Вселенной. Но это, повторюсь, исключение. Сказочность пословиц и поговорок предполагает сюжет и характер, поместившийся в этом сюжете. Бытовая или сказочная история, сжатая в одно предложение, — вот пословица.

Козьмина это поняла и приняла. Она вспомнила традицию народных лубочных картинок. Ее литографии можно пересказывать, как пересказывают истории. Причем в пересказе сразу обнаружится высокий символ, свойственный любому настоящему искусству. «И чем зеркальней отражает кристалл искусства мир земной, тем явственней нас поражает в нем жизнь иная, мир иной». Давно написал это Вячеслав Иванов, а верно.

«Церковь не в бревнах, а в ребрах» — мысль, в общем, ясна. На философском, мистическом жаргоне она звучит так: «Храм наш внутри нас». Вера — в тебе: не во внешнем исполнении культа и ритуала, но в твоем личном переживании, в твоих ребрах, а не в бревнах или камнях храма. Если бы мне довелось иллюстрировать эту поговорку, я бы изобразил богатый пышный собор, а рядом с ним — нищего, исступленного проповедника. Козьмина находит иной, парадоксальный и, в общем-то, правильный ход.

Голая красивая крестьянка купает в речке своего малыша, краснощекого бутуза-карапуза. На косогоре — деревянная церковка. Смысл пословицы высвечивается по-другому. Церковь — в счастье, в счастье материнства. В этой молодой матери, смеющейся, красивой, — земная церковь. Она дала жизнь человеку, что может быть божественнее?

«Горя много, а смерть одна» — тощий пес на будке, вытянувшийся в немом вое, похожий на длинную готическую часовню, открытая дверь избы, на утоптанной снежной тропинке еловые лапы. Поначалу я принял их за гигантские птичьи следы. Поразился сюрреалистической символике. Конечно, душа — крылата. Значит, и лапы у нее — птичьи. Ушла из этого дома, оставила на дорожке следы. Художница, когда я ей про это сказал, удивилась: «Да нет, никакой мистики. Это еловые лапы, упавшие с гроба, который вынесли. Знаете, в Старой Ладоге много старых людей. Они умирают. Их хоронят. И если несут на кладбище зимой, то с гроба падают еловые лапы. Остаются такие вот следы, в самом деле похожие на птичьи».  

«Пословицы русского народа, собранные Владимиром Далем». Литографии Татьяны Козьминой. Музей Г.Р. Державина

Рисование и растения меня всегда привлекали. В свое время  была упущена возможность поступить в художественную школу и дальнейший выбор остался за биологическим факультетом. В конечном итоге жизнь все расставила на свои места. История моей профессии зависела от истории нашего государства. Я работала в Латвийском Институте органического синтеза младшим научным сотрудником, до этого преподавала в школе. В конце 80-х – начале 90-х, когда началась перестройка в Латвии, где мы с мужем, Алексеем Захаренковым, тогда жили, наука стала не нужна. Пришлось думать, чем заниматься дальше. Поскольку раньше был дефицит хорошей литературы, а мы и наши друзья всегда интересовались книгами, самиздатом, первое, что пришло в голову — открыть издательство. Собрался коллектив товарищей: договорились, решили, сделали. Это было издательство «Полярис», в свое время весьма известное в Латвии. Начинали с нуля, никто ничего не умел, все учились,как делать книги. Поскольку мы стремились достичь лучших результатов, а не только заработать деньги, наша учеба проходила успешно и мы стали профессионалами своего дела.

— Как Вы попали в издательство «Вита Нова»?

В какой-то момент Латвия стала независимым государством и ей стала не нужна уже и русская литература. Поэтому мы с мужем оказались в Петербурге. Его пригласили в издательство «Весь» (тогда называлось «Комплект»), занимавшееся оздоровительной литературой. Затем он решил открыть свое издательство — «Вита Нова», которое вот уже 11 лет успешно работает.

— «Вита Нова» специализируется на малотиражных коллекционных изданиях. Как Вы считаете, был ли готов книжный рынок Петербурга к такого рода эксклюзиву?

 Трудно сказать, готов или нет. При создании издательства мы стремились возобновить традицию подарочной, хорошо оформленной книги. Мы всегда стараемся привносить что-то новое, развиваться и не стоять на месте.  Считаю, что мы практически единственные в России, кто перенес на нашу почву западную традицию авторского переплета.При появлении свободного доступа к изданиям через Интернет, многие ограничиваются прочтением текстов, и отягощать себя такими арт-объектами не все готовы. Но есть определенный круг коллекционеров и библиофилов, и просто любителей хорошей литературы, которым нужны такие книги. Тиражи наших книг небольшие — 1000-1500 экземпляров (а в авторских переплетах —1-5 экземпляров), и у нас есть свой контингент покупателей.

— Как Вы реализуете издаваемые книги?

 Прежде всего, наши книги распространяются по подписке и их покупают постоянные клиенты, которые интересуются коллекционными изданиями. Следующая категория распространения — книжные интернет-магазины, и на третьем месте — традиционные книжные магазины.

— Ян Чихольд говорил: «В основе совершенного художественного оформления лежит абсолютная гармония всех элементов. Суть гармонии — соотношение пропорций».
А что, на Ваш взгляд, лежит в основе совершенного художественного оформления книги?

На это я могу процитировать А.П.Чехова: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо и одежда, и душа и мысли…». Точно также в книге всё должно быть прекрасно, начиная от оформления переплета, и заканчивая оформлением выходных данных, то есть каких-то технических параметров. Все детали должны быть продуманы. Политика нашего издательства заключается в стремлении все делать тщательно, мы постоянно работаем над улучшением качества наших книг. Действительно, должна быть гармония между полосой набора, полями, шрифтом: каждая деталь важна. У «Вита Новы» изначально была такая концепция: мы делаем такие книги, которые хотели бы видеть в своей библиотеке, то есть работаем для себя. Выпускаем книгу только тогда, когда она нам понравится. Работаем над ней столько, сколько нужно, для того, чтобы книга нас удовлетворила полностью. Сейчас вышел трехтомник В.И.Даля — очень тяжелый проект, который получился достаточно дорогим. Книга выпущена небольшим тиражом (всего 800 экз.), в увеличенном формате, с тонированным верхним обрезом, в подарочном футляре. Над изданием В.И.Даля в трех томах мы работали пять лет, и это не только работа издательства, в основном это работа художников. Была проделана колоссальная работа, сначала художница Татьяна Козьмина сделала более ста иллюстраций, потом двенадцать литографий по количеству времен года, затем 24 авторских папки для литографий в виде тканевого коллажа. Художница живет в Старой Ладоге, она рисовала то, что видит вокруг: деревенский быт, местную уникальную архитектуру, ладожскую природу, жителей Ладоги, которые теперь стали персонажами книги. Над каждой книгой мы работаем два-три года, бывает дольше. Если работа идет нормально, то на подготовку издания уходит минимум год-два.

— В издании книг одним из самых важных вопросов является ее полиграфическое исполнение. Как Вы оцениваете сегодняшнее состояние полиграфии в России?

Мы печатаемся на полиграфической базе Финляндии. Хотя печатают и в России сейчас неплохо, но удовлетворить наши требования по изготовлению переплетов не может ни одна питерская типография. У них просто нет необходимого оборудования для этого. В России полиграфию развалили, не знаю насколько сознательно (скорее бессознательно — из-за раздела имущества, алчности, передела мира). В Калининграде была хорошая государственная типография европейского уровня — «Янтарный сказ». Она исчезла. У нас была «Типография им. Ивана Федорова», имевшая старое уникальное оборудование, а также отличное современное. С ней случилось то же самое. Был «Печатный двор», типография с качеством похуже, тем не менее — крупное полиграфическое предприятие. Ее тоже уже нет. Осталось несколько частных типографий в городе, которым естественно не по силам приобрести дорогостоящее современное переплетное оборудование. Совмещение пяти-шести видов фольги на переплете вручную на каких-то допотопных машинах сделать невозможно. При распределении грантов, которые выделяются государственными структурами, предъявляют обязательное требование, чтобы книга была напечатана в России — для поддержания отечественной полиграфии. После того, как все разрушили, на мой взгляд, фраза «поддерживать полиграфию» звучит просто смешно.

— В какой типографии «Вита Нова» печатает свои книги?

 В основном в финской крупной типографии «BookWell», которая находится в городе Порвоо. Из России мы  у них одни из крупных заказчиков.

 — Почему именно в «BookWell»?

 Потому что Финляндия близко — это удобно, когда нужно что-то проконтролировать. Нам передают печатные листы, можно приехать на печать в любой момент. Все время какие-то предложения возникают от китайцев, турок, итальянцев, то ещё от кого-то. Это все хорошо, конечно, но территориально нас не устраивает.

 — В питерских типографиях печатаетесь?

 Иногда печатаемся. Например, сейчас у нас выходит альбом художников Г.А.В.Траугот, который печатаем в типографии «НП-Принт». Там достаточно простая обложка, 7БЦ, и одно тиснение фольгой. Качество печати в «НП-Принт» очень хорошее.

 Александру Трауготу в этом году исполняется 80 лет, мы решили подготовить подарок к его юбилею. Можно сказать, что это альбом-книга, там очень много текста. Написали эту книгу московские искусствоведы Л. Кудрявцева и Д. Фомин, они проанализировали творчество Г А.В.Траугот от становления до последних работ. Общий тираж книг на разных языках с иллюстрациями Трауготов за все время их деятельности составил порядка 80 млн. экземпляров.

 — Что, на Ваш взгляд, необходимо для успешного проекта?      

 Можно, конечно, рассуждать о книге, как об арт-объекте, но все равно в книге главное — текст. Во-первых, важно качество литературы, как бы мы не иллюстрировали книгу, если она не соответствует высокому литературному уровню, это бесполезная трата времени и денег. Поэтому мы в основном работаем с классикой. Современных авторов у нас очень мало. В частности, один из наших любимых современных авторов,с которым мы работаем, и, надеюсь, будем продолжать работать — Э. Кочергин, главный художник БДТ им. Г.А. Товстоногова. Больше он известен как художник, но в последнее время становится популярен и как писатель. Он написал две книги: первая — «Ангелова кукла», вторая — «Крещенные крестами», которая в прошлом году получила премию «Национальный бестселлер».

 Во-вторых, важно стремление к академическому изданию. «Вита Нова» от других издательств, примерно такого же направления существенно отличается. В основном, если издательства делают дорогие книги, они готовят текст, иллюстрации, и всё это оформляют. Многие не задумываются о наполнении издания дополнительными литературоведческими материалами, комментариями. У нас в каждой книге обязательным является справка о художнике, авторе, комментарий. Часто мы заказываем новый комментарий, либо перерабатываются старые. Делаем все, для того, чтобы это было современно и интересно для тех, кто интересуется определенной темой.

  — Какие издательства, занимающиеся иллюстрированием литературы, Вы могли бы отметить?

 Из немногих издательств, которые нравятся именно нам, хочется отметить московский «Ламартис». Они делают книги очень добротно и красиво, их книги дороже, чем наши, но и выходят тиражами до 100 экземпляров. А в Санкт-Петербурге — издательство «Редкая книга», они делают эксклюзив в единичных экземплярах, их книги проиллюстрированы оригиналами, печатаются на ручных станках высокой печати. Художники, которые работают с нами, работают и в «Редкой книге». Сотрудничество с художниками высшего уровня обеспечивает высокое качество изданий.

 — Какие книги в издательских планах «Вита Новы» на будущий год?

  В рамках серий издательства будем продолжать выпускать разнообразные интересные книги. В ближайшее время выйдет книга В. Ерофеева «Москва– Петушки» с иллюстрациями художника В. Голубева. Надеемся в скором времени выпустить книгу В. Высоцкого «Две судьбы» с иллюстрациями М. Шемякин.

В планах серьезное нововведение — открытие двух новых серий: «Философский зал», в которой будут издаваться классики философской мысли, начнем с Ф. Ницше «Так говорил Заратустра», Я. Бёме «Аврора или утренняя звезда в восхождении» и «Цветочки Франциска Ассизского». Название второй новой серии: «Священные тексты». В издательском портфеле уже есть несколько проиллюстрированных текстов из Нового и Ветхого завета. Откроет серию книга, содержащая три книги Соломона: «Песнь песней», «Притчи» и «Экклезиаст». Эта серия будет не только библейская, в перспективе мы хотим выпускать священные книги других религий. В планах на следующий год также выпуск полного собрания сочинений И.В. Гёте в девяти томах.

  — А как Вы считаете, издательское дело — это бизнес?

 Один из моих знакомых рассказывал о приехавшем в Россию иностранце, который собирался вкладывать деньги в экономику, бизнес... После кризиса 1998-го года он уехал. Потом его спрашивали:

 — Как бизнес-то твой?

А он отвечал:

— Какой бизнес? В России никого не интересует бизнес, всех интересуют только деньги.

— Как? А разве бизнес — это не деньги?

— Ну, нет, бизнес — это креативное мышление, новые идеи, перспективное сознание!

Раньше я говорила, что деятельность нашего издательства — это вряд ли бизнес, но, услышав эту историю, наверное, можно сказать, что всё-таки у нас бизнес. Мы зарабатываем деньги на то, чтобы самим себя содержать. Выпускаем книги, которые нам нравятся, весь коллектив получает удовольствие от работы, мы ищем новые оригинальные решения и планов у нас громадьё.

– Это не только российская, а вообще первая биография Ходасевича. Более того, первая монографическая книга о Ходасевиче, выходящая в России, не считая небольшой книжки И. Сурат о его пушкиноведческих штудиях. Однако моя книга – не академический труд. Хотя из всех написанных мной биографий эта, наверное, самая фактологически основательная. По крайней мере я к тому стремился в меру своей квалификации.

– Петербургское издательство «Вита Нова» выпускает в основном роскошные подарочные издания. Ваша новая книга в том же ряду? Кто из художников её оформлял? Много ли в ней иконографического материала?

– Иллюстративным материалом занимался Виктор Наумов, известный коллекционер. Даже в сравнении с другими изданиями «Вита Новы» книга обильно иллюстрирована и многие материалы эксклюзивны.

– Какими источниками пользовались на этот раз? Назовите хотя бы основные. Довелось ли работать с архивами?

– Думаю, перечислять опубликованные источники не стоит – их слишком много. Из шести или семи архивов, в которых я работал, в первую очередь стоит указать Российский государственный архив литературы и искусства в Москве, где есть особый фонд Ходасевича. Значительная часть хранящихся там материалов, в частности писем, не опубликована.

– Чем примечательна биография Ходасевича? Известно, что человек он был не только необыкновенно зоркий, но и чрезвычайно желчный. Открыли ли в процессе работы что-то для себя совершенно неожиданное?

– «Ядовитость» Ходасевича, как и подчёркнутая мужественность, «конквистадорство» Гумилёва, была, на мой взгляд, формой самозащиты хрупкого, уязвимого человека. Поэт – вообще обычно уязвимое существо. Судьба Ходасевича – это спор человека и художника. Художника, который то презирает «земной жребий», то завидует ему, то пытается его для себя принять… Это, кстати, и один из центральных мотивов его творчества.

Есть и другие важные аспекты, касающиеся, например, политики. Путь Ходасевича в этой области был очень сложен, извилист: в какой-то момент он сочувствовал Советам, потом оказывался в оппозиции слева (отвергал НЭП!), потом – в очень правом, «белогвардейском» лагере. Это всё нуждается в понимании, истолковании…

Что оказалось для меня новым? Например, некоторые аспекты взаимоотношений Ходасевича с советской литературой в последние годы его жизни.

– Какое место в русской поэзии, на ваш взгляд, занимает Ходасевич? Чем он её обогатил? Есть ли что-то особо «ходасевичское», по чему можно сразу определить его авторство?

– Современники высоко ценили Ходасевича, но зачастую видели в нём архаиста. Между тем он – через голову многих радикальных новаторов – прорывается в будущее литературы, в нашу эпоху. Сочетание рациональности, классических стиховых форм с экспрессией, с остранением… Это очень приблизительное определение того, что связано для нас с Ходасевичем, что неощутимо присутствует в нашей поэзии, в нашем языке.

– Ходасевич был не только замечательным поэтом, но и превосходным критиком. Как бы вы определили его стиль работы в этой ипостаси?

– Он был требователен к другим, как и к себе. Но в том, что касается общих тенденций развития литературы, он был более зорок, чем при оценке отдельных авторов и текстов. Полная противоположность Гумилёву.

– А каков современный читатель Ходасевича? И есть ли он? Как вы его себе представляете? Или же это поэт для поэтов?

– Ходасевич – поэт достаточно «демократичный», чтение его стихов не требует, как правило, каких-то уникальных навыков и познаний. Но читателю нравится самоотождествляться с лирическим героем, и при этом он, естественно, хочет ощущать себя красивым, романтичным, эффектным, а не «жёлто-серым, полуседым». Поэтому, к примеру, у Гумилёва, Есенина, Цветаевой читателей больше. В то же время Ходасевичу чужда жалость к себе, чуждо упоение своей слабостью. Я бы сказал, что он – поэт мужественной и трезвой зрелости. Но это не значит, что среди его почитателей не может быть очень молодых людей.

– Заслонила ли Владю наша великая «квадрига» (Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева)? Или со временем он сумел (а может, ещё сумеет) выйти из их тени?

– «Квадрига» – совершенно искусственный конструкт: из десяти с лишним больших поэтов Серебряного века выбрали четверых и канонизировали. Ходасевич в эту четвёрку не попал по комплексу случайных причин. Например, одним из источников, по которым знакомились шестидесятники с Серебряным веком, стали мемуары Эренбурга, а с ним у Ходасевича были, так уж получилось, очень плохие отношения. Надеюсь, для современной молодёжи никакой «квадриги» уже нет, а есть более многочисленный ряд.

– Достоин ли Ходасевич места в школьной программе?

– Достоин, конечно, но не думаю, что это так уж важно. Изучение стихов в школе может иметь и обратный эффект.

– Невозможно не задать и сугубо петербургские вопросы. Владислав Фелицианович – москвич, а есть ли особые петербургские места, связанные с его жизнью? И насколько возможна экскурсия «Ходасевич в Петербурге-Петрограде»?

– Такая экскурсия непременно включала бы Дом искусств на Мойке, где Ходасевич жил, квартиру Горького на Кронверкском, где он часто бывал (думаю, все помнят его прекрасное стихотворение «Деревья Кронверкского сада/Под ветром буйно шелестят…»?), салон Наппельбаумов на углу Невского и Литейного, где произошло его судьбоносное знакомство с многолетней спутницей – Ниной Берберовой…

Владислав Ходасевич: чающий и говорящий (подарочное издание). – Вита Нова, 2011. – 720 с. – 1100 экз.

Правда, нельзя сказать, что и Алексей Евгеньевич Смирнов совсем свободен от «наследия» советского литературоведения. То есть «классовый подход» в определенной мере присутствует и в новой книге. Но это ничуть не мешает автору проявить свою прекрасную эрудицию и литературный талант.
Приведем пример последнего: вот как Алексей Евгеньевич описывает печально знаменитый мятеж декабристов: «14 декабря, право Николая на трон и сама его жизнь повисли на волоске... В чисто семейное царское дело — передачу власти от брата к брату — вмешалась группа посторонних, которая сочла такой порядок вещей устаревшим и потребовала конституционного правления. Но попытка насильственного перехода от самодержавия к конституционной монархии не удалась. Она изначально строилась на лжи: солдат призывали присягать Константину как законному наследнику, зная, что тот добровольно отказался от престола. Она продолжилась смертоубийством (гибелью Милорадовича) и вызвала в ответ возведенное в степень насилие (расстрел восставших, казнь вождей, каторгу участников заговора).
Дальнейшее хорошо известно. Тени от пяти виселиц легли на все царствование Николая, парализовали столицу, отбросили страну в прошлое, вызвали к жизни демонов страха. Петербург, воздвигнутый на костях русских крестьян, принял прах взбунтовавшихся дворянских сыновей. Все – и бунтующий дух, и карающая десница – повело себя бесчеловечно, безбожно. Чтобы кровь пролилась, ей достаточно закипеть. Петербург дал закипеть своей холодной северной крови, и потому поколениям русских приходится смотреть через Неву на серый силуэт Петропавловки с сознанием того, что перед ними лобное место...»
Справедливости ради надо сказать, что таким выразительным стилем написана вся книга. И еще что в ней бесспорно привлекает: автор не стесняется в цитатах, то есть, просто говоря, приводит в книге целые страницы необходимого ему текста (тут есть чему позавидовать любому современному «веду», всегда по рукам и ногам связанному предписанным количеством знаков и дробных долей печатных листов).
В случае с Прутковым все это, безусловно, совершенно необходимо: только так можно воссоздать изображаемую эпоху со всеми ее стилевыми нюансами. Например, подробно — с биографиями, портретами и солидными подборками текстов — познакомить читателя с прямыми предшественниками великого Козьмы.
О Неёлове и Мятлеве Берков в свое время написал, но Смирнов говорит о них намного больше, обильно цитирует, красочно живописует: тут как раз и чувствуется очевидное преимущество литературоведа-писателя перед литературоведом-ученым. К тому же новый биограф Пруткова очень убедительно дополняет этот круг именем графа Хвостова — несомненного, по его мнению, предтечу Пруткова, — но не как поэта, а как пародичной (по Тынянову) личности; упоминает и других современников и предшественников Козьмы, сказавшихся на его, как прежде сказали бы, физиономии. Интересно, что среди них — не только поэты, заслуженно и прочно забытые, но и подлинные классики, тоже не чуждавшиеся шутки и розыгрыша: Жуковский, Вяземский, Пушкин. И, разумеется, сам Алексей К. Толстой и «веселая семейка» его кузенов Жемчужниковых.
Подробно рассказав об их генеалогии, Смирнов делает особый акцент на веселом нраве братьев: глава о них так и названа «Шалуны». В результате становится ясно, почему возник Прутков — не только в смысле логики развития литературного процесса, но и в смысле логики реальных человеческих характеров; кстати, автор книги напоминает нам, что ровно половину произведений Пруткова сочинил самый малоизвестный из Жемчужниковых — Владимир.
Великолепно выписан в книге и сам Алексей Константинович Толстой — самый известный из «попечителей» Пруткова, поэт и драматург милостию Божией. Однако и в его портрете подчеркнута «шаловливость»: прежде всего с помощью приведенных полностью опытов иронического дописывания романтических стихотворений Пушкина, о которых нередко почему-то забывают. А ведь Прутков — пародия в полном смысле слова тотальная не только на «эпигонов» романтизма, но на все и вся! — потому-то он и бессмертен.
Точно так же практически со всеми известными (и со многими забытыми) современниками сумел автор жизнеописания связать своего поистине уникального героя. И в Серебряный век даже заглянул, кстати, процитировав стихотворение Цветаевой и подробно описав посмертную судьбу великого Козьмы.
А в конце приложил целую книгу «Прутковиады», со вкусом оформленную собственными рисунками. О ней нужно особо сказать, потому что, как мы знаем, любой ремейк хуже оригинала. К счастью, Прутков (тьфу, Смирнов!) и здесь оказался столь же уникален: его афоризмы вполне сопоставимы с прообразом. Сами судите: разве не мог бы Козьма, проживи он еще полтора столетия, сказать такое: «Юноша! Обнимая необъятное, не вывихни плечевой сустав свой»; «Хочешь быть, хоти!», «Поэтический гений подобен молнии: он поражает одиноко стоящих», «Одним нравятся петербуржанки, другим — москвички, и только гармонический поэт сойдет где-нибудь на станции Бологое...» Трудно, честное слово, остановиться!..