Публикации

Первый прозаический сборник «Ангелова кукла»  Кочергин несколько лет назад представил как «рассказы рисовального человека». Дескать, был и остаюсь художником, так что извольте судить меня по главному занятию. Не изволили. Критики, филологи, литературоведы и, прежде всего, сами писатели признали в авторе зрелого собрата по перу. Затруднялись только с определением жанра, но ясно было, что сборник Кочергина они числят по высокому прозаическому рангу, видя в нем и эпос, и сагу, и сказ.
Новой книге «Крещенные крестами» Эдуард Степанович предпослал подзаголовок «Записки на коленках». Метафору сам же и разъяснил: писать на коленках — прежде прочего, — знак малолетства лирического героя, торопливости и спешки, с какой он делал свои записи, и одновременно невозможности распрямиться, встать во весь рост, или просто удобно расположиться с карандашом и бумагой.
Обе книги Кочергина дополняют друг друга, двигаясь произвольно от настоящего к прошлому, и времена перетекают одно в другое, укрупняя, кажется главную для автора тему. Какова цена человеческой жизни, и жизни подростка в частности? Оказывается, в какое бы историческое измерение автор её (эту жизнь) ни вписывал, она остается непостижимо ничтожной в глазах власть предержащих, цены не имеющей. Тут уже не до слезы ребёнка!
Вышвырнутый чуть ли не с появления на свет на самую обочину жизни, лирический герой новой книги узнает смысл понятий «шпион» и «враг народа»  задолго до того, как ему доведётся, если повезет, услышать про «трёх богатырей»  или про «кота учёного».
У лирического героя есть имя, фамилия и даже отчество. Под фотографией восьмилетнего детдомовца так и значится — Степаныч. Крещённый Крестами отец Кочергина в Крестах и погиб.
Мемуары — это всегда личностный энергетический посыл, особенно, если это жизнь ребёнка, рассказанная им самим. Детская оптика, с наивно-проницательным взглядом на мир, деликатно подкорректированным взрослым осмыслением пережитого. Многолетние странствия по детприемникам НКВД превратили жизнь подростка в неравную борьбу с «огороженной географией». Иными словами, с несвободой в каждом шаге, вздохе, поступке. Зато такая борьба обострила зрение и слух. Слух рассказчика, кажется, прикован к дикой обрушившейся на него какофонии: грохоту, лязгу, скрежету, скрипу проржавленных послевоенных составов. С ними одними связана надежда беглеца осуществить главную мечту — вернуться в город, в котором родился, увидеться с высланной маткой Броней, вернуть себе несправедливо отнятое — нормальный, не изуродованный жестокостью, мир.
Ребёнку, тем более с задатками художника, мир видится цельным. Смешное и страшное, трагическое и комическое здесь не в противоречии, а в предельном единстве. А как сделать зримыми своих мучителей вроде начальника детприёмника Жабы, в которой сошлись надзирательское рвение с талантом великой художницы — сталинской портретистки? Как живописать«поющего лилипута», этакого Крошку Цахеса, переплавившего в хоровое дирижирование весь свой идеологический энтузиазм?
Эпос больших дорог, соединивший его судьбу с трагической историей всего народа, лишен, как и положено эпосу, всякой патетики. О самом катастрофическом в своей жизни (потере единственного слепого друга) автор повествует скупо, сдержанно, без надрыва. Впрочем, пафос в этом искаженном мире неизбежно оборачивается гротеском. Часто трагическим. А урапатриотизм, напротив, становится фарсом в навсегда увековеченных зэковских татуировках, да ещё в гнутых из проволоки профилях вождей. Добившись и в том и в другом виртуозного мастерства, будущий художник Кочергин спасал себя от голодной смерти.
И, наконец, едва ли не главный герой этой книги Язык: подслушанный, подобранный, самосочиненный, вроде «испуга спины»  или «чувствилища». Стихия языка здесь такая подлинная, что она и творит драматургию, подчас становясь важнее сюжета. Это он, язык, ставит диагноз и выносит приговор. Цитировать автора можно бесконечно, но это значило бы лишить читателя возможности самому прочувствовать новизну и зрелищность каждого добытого слова.
И всё же на одном эпизоде хочу остановиться. Случилось чудо, и малолетний скиталец встретился с отсидевшей срок матерью в самом сердце заиндевелого города — на площади Урицкого. Матка Броня попыталась заговорить с сыном на языке его украденного детства, но польских слов мальчик уже не понимал. «Ботай с ним по фене, — поставил свой диагноз наблюдавший эту сцену капитан, — он в этом языке больше разбирается». И мать с сыном торопливым шагом отправились в новую жизнь. И лёд под их ногами продолжал трещать.

Вопреки советским литературоведам, видевшим в ней лишь фельетонные обличения царского строя, она выходит далеко за рамки российской повседневности, рисуя извечную проблему взаимоотношений власти и народа в любой стране и в любую эпох, включая сегодняшний день. Иллюстрировать Щедрина трудно: образы его предельно гротескны и включают несколько уровней смысла. Когда-то давно к «Истории одного города» осмелились подступиться молодые еще Кукрыниксы. Выполненные в их ранней, близкой к сюрреализму манере, эти иллюстрации не столько смешны, сколько страшны: огромная помойка, в которой копошатся омерзительные человекообразные существа. Сергей Алимов, автор иллюстраций к более чем 100 книгам и художник многих всенародно любимых мультфильмов, решает задачу по-своему. Воссозданный им город Глупов не лишен известного имперского величия с его ложноклассическими зданиями, соборами, колокольнями, конными монументами, каланчами, с молодцеватыми жандармами и гвардейцами и напыщенными чиновниками в парадных вицмундирах. Но величие это —мнимое, осыпающееся, покосившееся, покрытое трещинами. А на породистых медальных профилях властителей явственно проступают черты вырождения. Это, отнюдь, не только царская Россия или СССР эпохи застоя, это любая империя, растерявшая былую «пассионарность» и клонящаяся к упадку: Британская, Османская, Австро-Венгерская или рушащиеся сегодня на глазах режимы арабского Магриба... На открытии выставки состоялась презентация нового издания «Истории одного города», подготовленного
издательством «Вита Нова» (СПб). Оно представляет роскошно оформленный том — в кожаном переплете, с золотым обрезом, с хорошо продуманным макетом и иллюстрациями Сергея Алимова, составившими с классическим текстом гармоническое единство.

Издание можно назвать академическим: по тщательно выверенной подготовке текста, по занимающему более половины почти 500-страничного тома аппарате, включающему канву жизни писателя, его письма и подробнейший комментарий, далеко отходящий от стандартного советского литературоведения. Долгие годы щедринская сатира толковалась как своего рода фельетонная критика «язв царского самодержавия», после 1917 года утратившая свою злободневность и ставшая историей. На деле же книга Щедрина, написанная на условно русском материале, являет собой глубочайшие философские раздумья о самой природе власти как таковой, о парадоксах отношений кесарей и народов всех стран во все эпохи. Это роман о мироустройстве, его опорах и безднах.
Послесловие и комментарии подготовлены специально для этого издания литературоведом и прозаиком Сергеем Дмитренко. Особенно интересны впервые опубликованные им обширные отрывки из труда выдающегося литературоведа А.И. Белецкого (1884 – 1961), не увидевшие света в советские годы. Оригинал рукописи хранится в Киеве, в Институте литературы им. Т. Г. Шевченко Национальной академии наук Украины, с согласия которой тексты Белецкого опубликованы в России.
Особый блеск придают книге иллюстрации Сергея Алимова, блестящего книжного графика, автора иллюстраций к более 100 произведениям мировой литературы, художника всенародно любимых мультфильмов. Они создают вместе с текстом гармоническое единство.
Иллюстрировать Щедрина трудно: образы его предельно гротескны и включают несколько уровней смысла. Когда-то давно к «Истории одного города» осмелились подступиться молодые еще Кукрыниксы. Выполненные в их ранней, близкой к сюрреализму манере, эти иллюстрации не стольтко смешны, сколько страшны: огромная помойка, в которой копошатся, рвут на части друг друга омерзительные человекообразные существа. Сергей Алимов решает задачу по-своему. Воссозданный им город Глупов не лишен известного имперского величия с его ложноклассическими зданиями, соборами, колокольнями, конными монументами, каланчами, с молодцеватыми жандармами и гвардейцами и напыщенными чиновниками в парадных вицмундирах. Но величие это мнимое — осыпающееся, покосившееся, покрытое трещинами. А на породистых медальных профилях властителей явственно проступают черты вырождения. Это нетолько не царская Россия или СССР эпохи застоя, это любая империя, растерявшая свою былую «пассионарность» и клонящаяся к упадку: Британская, Османская, Австро-Венгерская или рушащиеся сегодня на глазах режимы арабского Магриба...

Братья Трауготы рисовали вместе. Один — правой рукой, другой — левой. К тому же их вкусы часто не совпадали, как и черты характера, и темпераменты. Но в этой книге-альбоме они живут и творят, как Ильф с Петровым, правда не за одним столом, а за разными, и гораздо дольше коротких десяти лет сатириков. Но в остальном и, вероятно, в главном, по мнению одного из авторов издания, историка искусств Дмитрия Фомина, — эти две пары были очень близки: то удивительное, что они создавали вместе, каждый по отдельности создать бы не смог. Начиная с «686 забавных превращений» — их самой первой книги, вышедшей в 1956 году (сейчас это библиографическая редкость, а тогда их несколько раз переиздавали, листы с комичными персонажами, разрезанными по горизонтали на три части, которые можно было листать в любом порядке и получать потрясающе-смешные комбинации из четырнадцати голов и такого же количества тел и ног), и заканчивая последней — «Фаустом» Гете. Что было между ними? Целая жизнь, по которой можно читать и которую можно рассматривать.
Порой кажется, что попал в начало испанского фильма под названием «Темно-синий, почти черный». Все переливы, оттенки, нюансы этого щедрого и пронзительного цвета: то лунного, то небесно-голубого, то глубокого и мрачного, как в готическом храме, а то вдруг черного, как ночь или котенок, — они сменяют друг друга, заставляя вас задуматься о тексте.
Впрочем, цвет Трауготов, о котором так интересно и умно пишет Лидия Кудрявцева, рассказывает много нового не только про настроение художников, но и про пространство выбранной ими книги. А линия? О, она ведет очень деликатный разговор о времени. В ней, тонкой или толстой, непрерывной, ломаной или плавной — и романтизм, и чувство юмора. В ней даже кроется та грустная серьезность, с которой жил — а здесь запечатлен — маленький оловянный солдатик.
Странно, как им это удавалось? Когда на одном лишь рисунке, иллюстрирующем, кажется, конкретную сцену книги, вдруг вырастает все произведение. Почему странно? Сами художники говорили: «Мы не разделяем книгу и рисование», — очевидно, эта фраза и объясняет: почему. Она отвечает за третье слово, после линии и цвета, в заглавии книги.
Это слово позволяет ее авторам зараз поговорить и о литературных образах, и о том, что прямо не относится к книжной иллюстрации. Помните картину «Гамлет» Козинцева — голову Клавдия лепил Валерий, которому позировал, ясное дело, Названов. И наверняка, у вашего дедушки дома стояла за стеклом в серванте цветная фарфоровая статуэтка Буратино, а может, маленького Чиполлино — их автором был Александр Траугот, чьи работы с большим удовольствием приобретал ленинградский Музей. Впрочем, в зверях оба знали толк, и если, к примеру, задаться целью отыскать как можно больше животных на страницах книг, проиллюстрированных Трауготами, то сделать это будет проще простого: и пушистая белая кошка с хвостом, изогнутым, как спинка того стула, на который она забралась в жилище Оле-Лукойе, и ее сестры, всех цветов и мастей, - в сказках Гауфа, Перро и Гриммов. А стремительные, изящные, худые борзые, несущиеся со скоростью ветра за оленем на охоте в «Синей Бороде»? А кровожадный волк в бабушкином чепчике с оборками и лентами? А та крошечная, взъерошенная и нежная собачка, которая сидит под стулом старого скрипача и, восхищенная, слушает его музыку («Кобольды живут в Норвегии» Мара): несколько акварельных мазков, а она совершенно живая и вся как будто трепещет. И как это только возможно? —
Все-таки тайна.

Кудрявцева Л., Фомин Д. Линия, цвет и тайна Г.А.В. Траугот. СПб.: «Вита Нова», 2011. — 416 ил.

Чуть позднее, в 1881 – 1883 годах, он снова к ней вернулся, создав «Детские песни». А через десять лет создаст балет «Щелкунчик», который до сих пор с потрясающим успехом шествует по многим балетным сценам мира. А краткую историю создания «Детского альбома» для нынешнего издания напомнил биограф композитора Александр Познанский. Судя по всему, замысел возник во время путешествия Чайковского по Европе. В январе 1878 года к Петру Ильичу присоединился брат Модест и его глухонемой девятилетний воспитанник Коля Конради. Чайковский с интересом наблюдал за умным мальчиком. А во Флоренции композитор встретил маленького уличного певца Витторио. Все это стало преображаться в музыкальные образы, позднее они отразились в «Детском альбоме». Эти пьесы были посвящены любимому племяннику Чайковского, шестилетнему Владимиру Давыдову, которого Петр Ильич называл Бобиком. Ему же, кстати, композитор посвятил и свой предсмертный шедевр — Шестую («Патетическую») симфонию.

Через столетие после появления «Детского альбома» известный поэт и переводчик Виктор Лунин написал стихи к музыкальным миниатюрам композитора, которые изящно сочетают стилизацию с непринужденностью и простотой поэтического языка. Например, стихи к пьесе «Шарманщик поет»:

Есть за семью горами,
Есть за семью морями
Город, где нет несчастных —
Счастье там даром дают.
Так дай копейку,
Не пожалей-ка —
Кинь сюда,
Прохожий.
Быть может, с нею
Скорей сумею
В этот город
Попасть.

Поэт, естественно, понимал, как непросто найти слова к уже написанной музыке, к ее сложившемуся ритму, мелодии. Безусловно, не так-то легко преодолеть и психологический барьер, о котором пишет в послесловии Игорь Калугин, ведь «это хрестоматийная музыка, и написать стихи к ней — своего рода состязание с гениальным создателем». Правда, у Виктора Лунина большой опыт: он переводил стихи Уолта Уитмена, Томаса Мура, Перси Биши Шелли, Редьярда Киплинга, английские народные детские песенки и тексты «Битлз». Думается, ему удалось справиться с поставленной задачей, он глубоко проник в психологию ребенка, чему способствовали годы, отданные детским книгам.
Прекрасны и иллюстрации к альбому, выполненные подлинным мастером Верой Павловой. Ее вдохновляла русская наивная живопись второй половины XIX века. Рисунки дышат миром, покоем, радостью, неподдельным детским счастьем, которое лишь на мгновение может омрачить, например, потеря любимой куклы, ведь впереди — такой чарующий мир жизни, в котором прекрасно уживаются и сказочные персонажи, и реалии окружающего.
Вернитесь в детство, порадуйтесь ему, зарядитесь его оптимизмом.