То, что может претендовать на благородство и изысканность, то есть появление в сверхдорогом виде 'Руслана и Людмилы' вполне предсказуемо, а издание, скажем, романа Дарьи Донцовой с цветными гравюрами выглядело бы крайне странно. Конечно, сама по себе дороговизна не говорит о качестве литературы - какое-нибудь произведение Лидии Чарской тоже может обзавестись золотым обрезом. Но книги Чарской обретают псевдоэлитарность благодаря - как бы точнее выразиться - 'патине времен'. 
Случай с Венедиктом Ерофеевым - особый. С одной стороны он априори классик, это, в общем, обсуждению не подлежит. Как классика Ерофеева вроде бы и можно отпечатать специальным тиражом, по специальной цене, с шикарными иллюстрациями, комментариями и т.д. Однако весь мир его героев столь маргинален, что если бы кому-то раньше пришла идея издать его в бархатном переплете с золотым тиснением, выглядело бы это как странная шутка, как издевательство над теми же героями. И вот практически такое издание, пусть и без бархатного переплета, но с шикарными иллюстрациями и комментариями выходит. Незабвенная поэма Венедикта Ерофеева незаметно покрылась облагораживающей патиной времен. Жизнь алкоголиков и маргиналов, о которой он рассказывал, воспринимается теперь с какой-то любовью и ностальгией даже теми, кто понятия не имеет, как очищать политуру, и в глаза не видел ни Зубровки, ни Кориандровой. Тот алкогольный дискурс, те алкогольные реалии, о которых писал Ерофеев, во многом остались в прошлом. Дело даже не в том, что теперь 'не модно пить' - пьют в России не меньше, чем при Венедикте Васильевиче. Но, если так можно выразиться, эстетика пития коренным образом изменилась. Вместе с государственной промышленностью исчез и тот пролетарский бэкграунд, который стоял за очисткой политуры и клея БФ. Вызывает ностальгию не пьянство, а именно этот самый угадывающийся за пьянством жизненный уклад - странное сочетание этики праздности и культа труда, царившее в позднем СССР. Собственно, и комментарии Алексея Плуцера-Сарно, названные 'Энциклопедией русского пьянства': они тоже не только и не столько о пьянстве как таковом, сколько о том специфическом этическом мире советского человека. 
Комментарии Плуцера заслуживают отдельного разговора. Сейчас Плуцер если и известен, то не столько как филолог, специалист по русской обсценной лексике, составитель словаря русского мата, сколько как идеолог и вдохновитель акций арт-группы 'Война' (коллегам из группы Плуцер и посвятил комментарий). 'Боевое' прошлое автора не могло не сказаться на работе - в комментариях ультрарадикальное мировоззрение Плуцера более чем заметно. И всё же только такое мировоззрение и позволяет понять что-то важное не столько даже в самой поэме, сколько в нашем, сегодняшнем к ней отношении. Для Плуцера алкогольное забытье и беспамятство героя поэмы - симптом эпохи - лучшее описание травмы, которую переживало всё светское общество: той принудительной амнезии, в которую был погружен советский человек. Больше того, если память запрещена, запрещено прошлое, а будущее будто бы уже наступило, то человеку на самом деле остаётся только вечное, непреходящее настоящее: день советского человека - это день сурка. Погружение в вечное настоящее многое объясняет в тогдашней жизни: отсюда в частности и традиция пропивать 'всё до нитки', такой русский потлач. Можно 'выворачивать карманы', не задумываясь не только о том, как жить ближайшие дни, но даже о том, чем опохмелиться после столь обильных возлияний - ведь будущее не наступит никогда. Но если советский мир, как его описывает Ерофеев, это травма, то о чем ностальгирует современный читатель? Современный, постсоветский читатель ностальгирует по травме безвременья. Он - этот читатель - тоже травмирован, травмирован внезапно начавшейся и бурной историей. В его сознании и подсознании одна травма вытесняет другую, она делает прежнюю травму желанной, как для Венички был желанен херес, а для святой Терезы - стигматы. Впрочем, ностальгия по беспамятству не значит, что мы на самом деле помним советское прошлое. Мы живем в эпоху 'памяти', и не более того. Прошлое для нас по-прежнему закрыто, мы всё ещё не способны его осмыслить целостно.
Есть странный феномен: наследие многих авторов, бывших невероятно популярными в СССР и популярных до сих пор, никак не переосмысляется. Я не говорю о толпах подражателей и эпигонов, но об элементарных филологических исследованиях на уровне простого выявления контекстов. Пустота и молчание. Таких несуществующих авторов много. Совершенно не изучен, скажем, Леонид Соловьёв, чьими историями о Ходже Насреддине в СССР зачитывались. А ведь в традиции советского плутовского романа книги Соловьева занимают место почти сопоставимое с дилогией И.Ильфа и Е.Петрова об Остапе Бендере, или 'Необычными похождениями Хулео Хуренито' И.Эренбурга. Другой пример, правда, менее очевидный: чтимый в первую очередь интеллектуалами прозаик и поэт Б. Мариенгоф почему-то так и остаётся для литературоведов главным образом другом С.Есенина. В позднем СССР таких 'невидимых' для исследователей писателей тоже хватало. Как переосмысляются тексты Владимира Высоцкого или Леонида Филатова? - да никак. Их произведения не подвергаются анализу, а сами становятся, как и фигуры авторов, особенно В. Высоцкого, символами той прошедшей и ныне желанной травмы беспамятства и безвременья. Может быть, поэтому из биографического фильма о поэте получается уже почти ода КГБ. 
Притом рядом с 'непонимаемыми' писателями существуют и вполне 'понимаемые'. Об И.Бродском за год выходит столько литературоведческих работ, сколько о Высоцком не наберется и за 10 лет. Венедикт Ерофеев - скорее писатель 'понимаемый'. Его тексты (благо написал он немного) изучаются старательнейшим образом. С какими только произведениями, каких только писателей и не писателей не сопоставляли вдумчивые исследователи творчества Венедикта Ерофеева. Е.Лесин, например, помимо любопытных параллелей между героями Венедикта Ерофеева и Андрея Платонова, нашел ведь у Ерофеева что-то общее с Н.Носовым. Более того, даже автор этих строк, ничтоже сумняшеся, решил как-то сопоставить 'Ежика в тумане' Ю.Норштейна с поэмой 'Москва-Петушки', и таки тоже нашел сходство! В новых комментариях 'Москва-Петушки' тоже, кажется, уже не нуждается: до Плуцера-Сарно поэма уже была прокомментирована дважды - Юрием Левиным и Эдуардом Власовым. И вот парадокс, поясняя одного из самых исследованных авторов - Венедикта Ерофеева, Плуцер чаще всего ссылается на тексты автора исследованного минимально - на Высоцкого. Парадокс, ещё раз подчеркивающий существование каких-то странных пустот в отечественном литературоведении. 
Кстати, о прежних комментариях: естественно, Плуцер-Сарно уделяет своим предшественникам некоторое внимание. Комментарий Юрия Левина он разгромил практически полностью. Вообще как наследник Тартуской школы, Плуцер обходится с её представителями совсем по-свойски. Скажем, может мимоходом подшутить над находящимся 'на государственной зарплате профессором' (М.Ю.Лотманом). Дескать, только исходя из своего незавидного материального положения, он мог предположить, что соседи - дворяне могли упрекать Евгения Онегина в мотовстве из-за такой мелочи, как дорогие вина. К Э.Власову Плуцер-Сарно относится с много большим пиететом, чем к коллегам по Тарту, и даже извиняется, что вынужден его критиковать. Изданные в Японии в 1998-м году изначально с заглавием 'Спутник писателя' замечания Власова - это и не комментарии вовсе, а 'свободные литературные маргиналии эрудита, который не ставил своей целью создать научную работу', и потому требовать от них точности и академизма не вполне уместно. Но всё же, порядка ради, Власова Плуцер тоже ругает. Главным образом не удовлетворяют Плуцера две вещи. Во-первых, некорректное комментирование ругательств. Здесь Плуцер полностью в своей стихии, его замечания правомочны, хотя, конечно, обычного пользователя русского мата, а не такого глубокого его знатока и исследователя, как Плуцер-Сарно, и краткие пояснения Власова вполне удовлетворят. Другой важный аспект, вызывающий гнев Плуцера-Сарно: несоответствие приводимых Власовым сведений точной рецептуре алкогольных напитков времен СССР. Скажем, 'Зубровка' содержала не 30% спирта, а 40%' и т.д. Вообще, как и следует из заглавия 'Энциклопедия русского пьянства', алкогольной теме в комментариях Плуцера уделено значительное место, и это производит даже некоторый комический эффект (на который, вероятно, автор и рассчитывал). С одной стороны, Плуцер держится как солидный исследователь, 'проникающий в текст и вскрывающий бесконечную перспективу смыслов', апеллирует к традиции комментария-исследования, основателем которой считает Г.Г.Шпета. С другой стороны, этот исследователь-академист внезапно начинает приводить сведения (почерпнутые, как несложно догадаться, из личного опыта), например, о вкусовых качествах одеколона Шипр. Такое совмещение ролей маргинала и интеллектуала вполне соответствует стилю самой поэмы, но не может не смешить. 
Помимо комментариев Плуцера у издания есть ещё два достоинства: во-первых, хорошие, ироничные иллюстрации Василия Голубева. Голубев был членом товарищества художников 'Митьки', и можно было бы предположить что 'Митьковский' стиль окажется близок Ерофееву, но 'митьковского' в его рисунках не так много. Создавая атмосферу 'пусть и с душком, зато знакомую', не столько даже атмосферу произведения, сколько эпохи вообще, Голубев отталкивается не от текста в целом, а от отдельных фрагментов, даже фраз, или их отсутствия. Так главу 'Серп и Молот - Карачарово', состоящую из фразы 'И немедленно выпил' и пустого пространства, будто бы скрывающего 'страшную многоэтажную брань', иллюстрирует листок с зачеркнутыми и нечитаемыми словами. Для 'воссоздания атмосферы' эпохи такой принцип (иллюстрации не текста, а его деталей) действительно подходит, ну, и главное, Голубеву удалось показать потерянность и, не подберу другого выражения, лирическую неприкаянность главного героя, а это задача очень сложная. 
Дополнительные бонусы для ценителей Ерофеева - биография писателя, составленная директором хибинского литературного музея В.В. Ерофеева - Евгением Шталем. Хроника уже выходила в 2005-м году, но, прямо скажем, не в самом заметном издании - альманахе 'Живая Арктика', издаваемом в городе Аппатиты. Так что вероятность того, что почитатель Венедикта Ерофеева с ней до сих пор не знаком, всё-таки есть.
Ну и будто в подтверждение моего тезиса о ностальгии по беспамятству, в книге содержится ещё и коллекция советских винных этикеток. Чтобы уж тему советского пьянства исчерпать окончательно.