Естественная реакция
Конечно, по всем раскладам победить должен был статусный Роман Сенчин с расхваленными (в целом справедливо) критиками «Елтышевыми» — эта мрачнейшая история семьи отставного мента, вынужденной поселиться в спившейся деревне, претендовала в прошлом году на «Букера», в этом попала в шорт-лист «Большой книги», а в коротком списке «Нацбеста» лидировала по баллам; главное же — идеально соответствовала нынешней моде (куда более критической, чем читательской) на суровый реализм.

Каковая мода стала естественной реакцией на гламурно-антигламурный вал (от Робски до Минаева), затопивший Россию в эпоху «позднего путинизма», и распространялась вовсе не только на литературу: недаром на российских кинофестивалях в последние годы на ура идет чернуха из провинциальной жизни («Однажды в провинции», «Волчок»; та же Гай Германика выскочила именно на данной волне).
 И недаром другим фаворитом нынешнего «Нацбеста» была документальная книга Василия Авченко «Правый руль» про дальневосточных перегонщиков подержанных праворульных «японок» — правда жизни вовсе без художественных вытребенек.

Советский Диккенс
И эта правда, и сенчинские свинцовые мерзости мимо 225 тысяч рублей (таков нынче размер «нацбестовского» вознаграждения), однако, пролетели — победила же автобиографическая история из военного и послевоенного детства сына врага народа. Ужасов и чернухи в ней тоже хватает — малолетний герой, у которого расстреляли отца и посадили мать, вместе с эвакуированным детоприемником для детей репрессированных оказавшись в Омске, бежит оттуда в родной Ленинград.
Беспризорники, попрошайки, уголовники («крещенные Крестами»), покалеченные на войне, садисты из числа детдомовских воспитателей — этой мрачной публикой железнодорожная сиротская роуд-муви Кочергина населена обильно. Однако напоминая по фактуре военно-беспризорные повести Анатолия Приставкина, она отличается от них по настроению — это отнюдь не разоблачительная чернуха про сталинщину, а, скорее, советский Диккенс, где на дюжину встретившихся герою злодеев всегда придется один хороший человек, а в финале сирота счастливо обретет освободившуюся мать.
 Потакая общечеловеческой надежде на хороший конец, эта бесхитростная, но добротная книжка и покорила сердца нелитературных членов жюри, не столь подверженных критическим модам. Правдолюбцы, безусловно, достойны уважения, но верить все-таки хочется утешителям.

"Действительно, по результатам большого голосования выявляется какой-то лидер, но в финале члены малого жюри голосуют с нуля, поэтому шансы одинаковы у всех. А идея премии  состоит в том, чтобы выявить книгу с потенциалом интеллектуального бестселлера, «вытащить» ее на поверхность читательского внимания", — отметил Левенталь.

Так что же предлагают уважаемые члены жюри — а среди них были и представители молодого поколения, например, молодой эпатажный кинорежиссер Валерия Гай Германика — читателям? Председатель жюри конкурса писатель Андрей Геласимов, кстати, тоже представитель нового поколения деятелей культуры, прокомментировал "Голосу России" выбор своих коллег.

"Академик Эдуард Кочергин, титулованный мастер, создавший с выдающимися режиссерами легендарные спектакли на сценах ведущих театров России и за рубежом, владеет словом не хуже, чем кистью", — уверен Геласимов.

"Ветеран современной культуры и искусства, — продолжил писатель, — долгое время возглавлявший художественную часть Петербургского Большого драматического театра, написал воспоминания о своем трудном детстве. Это очень сильный документ  с точки зрения истории. Это абсолютная правда, рассказанная человеком очень талантливым, пожившим, мудрым". 

Детство Эдуарда Кочергина действительно было не просто трудным, а чудовищным. Родившись в 1937 году, в разгар сталинских репрессий, он маленьким ребенком лишился родителей — они были арестованы по ложному обвинению в шпионаже. Мальчика отправили в Сибирь, в приют для детей  «врагов народа». Но через какое-то время из приюта он сбежал. Шесть лет добирался до Петербурга, чудом все-таки оказался в родном городе, где встретил мать, отсидевшую в тюрьме десять лет. Выжил беглец благодаря  умению наносить татуировки и выгибать из проволоки профили советских вождей. 

Согласитесь, творческому человеку хватит сюжетов из этого периода жизни не на одну книгу. Так оно и случилось.  Первая книга Кочергина «Ангелова кукла»  вскрыла целый пласт петербургской жизни после окончания Второй мировой войны: уголовники и калеки, городские сумасшедшие и пьяницы -  совершенно особая реальность, схваченная острым взглядом художника. О ней до Кочергина никто не писал. "Ангелова кукла" была переведена на несколько языков и стала литературной основой спектакля в Большом драматическом театре.

Вторая книга, удостоенная премии «Национальный бестселлер», так же документальна, как и первая. Ее название «Крещеные крестами» — это старый пароль матерых воров, сидевших в известной петербургской тюрьме «Кресты». В сталинскую эпоху вместе с ними помещали и политических заключенных. В этой категории оказались и родители Эдуарда Кочергина.

"Таких детей, как я, было много, — заметил в интервью "Голосу России" Эдуард Кочергин. — Книга не только о моей жизни, а вообще о жизни в те времена, о которой мало написано и мало кто знает сегодня. Об инвалидах, выброшенных войной, о детях, которые практически оказались на улице, — детях арестованных родителей, родителей, погибших в войне, просто потерявшихся. И еще о людях, которых я встречал по дороге. Например, Машка по прозвищу «Коровья нога». Просто посудомойка. Но гениальная! От нее я услышал потрясающую частушку, которая достойна Гомера. Это было фантастическое время! Война кончилась, и вроде бы все хорошо, все замечательно. На самом деле ничего подобного..."

Несмотря на страшные реалии, описанные в романе, литературный стиль автора очень изящен, считают специалисты,  а сам Кочергин предстает в своих записках человеком удивительно жизнелюбивым.

Последуем совету поэта и пробежимся по двум этажам Манежа, где расположился IV графический салон «Любитель эстампов» вкупе с выставкой печатной графики питерского издательства «Вита Нова». На первом этаже – самостоятельные графические работы из России, Франции, Италии, Швеции и Чехии; на втором – работы, привязанные к литературным текстам, проще говоря – иллюстрации. Cпустимся вниз и упремся взглядом в cамую старую гравюру на выставке. Знаменитый чешский гравер XV-XVI веков Вацлав Голлар изобразил отца Альбрехта Дюрера. Небольшая московская галерея «Дом графики. Музей Д. Я. Ровинского» представила несколько работ классиков чешской графики. Благородная старомодность старых гравюр – прекрасный зачин для выставки работ современных художников. Лучшее здесь – портрет отца Дюрера. Интеллигентное лицо старого скромного человека. Он воспитал и вырастил гения, сделавшего из печатной картинки высокое искусство, равное великим живописным полотнам. Он дал первотолчок искусству гравюры. Обойдем старых граверов и поглядим, куда прикатилось это искусство после первотолчка.
В центре – гравюры, собранные иностранными и отечественными галереями. А по периметру – отдельные художники. В иностранных галереях среди современных работ – классики, без которых не обходится ни одна история искусства ХХ века: Ренато Гуттузо, Сальвадор Дали, Генри Мур. Но мы не будем на них задерживаться. Гуттузо, изобразивший Гольбейна с цветком в руке, он и в Манеже Гуттузо. Нам интересны те, кого мы можем и вовсе не увидеть. Например, Родольфо Чекотти. Он повторил живописный опыт Клода Моне и Хокусаи. Моне рисовал Руанский собор в разное время дня, Хокусаи – гору Фудзи. В зависимости от освещения менялись и собор, и гора. Чекотти выбрал липу. Липу – днем под голубым небом, липу – ночью под желтой луной, липу во время сухой грозы, высвеченную мгновенным светом молнии. Лучше всего получилась последняя. Чирк молнии – и на фоне молнийного росчерка будто застывшее, замершее дерево. Еще миг, и его поглотит мгла. Но мы видим это мгновение, оно зафиксировано. Оно длится, хотя было мгновенно.
«Ночное» и «Одна»
А вот гравюра, которую смотришь в точности по совету Мандельштама, – «Ночное» Карла Платтнэра. Пронесся мимо, но запомнил с ходу: синяя ночь, желтый круг луны, черные силуэты зданий. Вернулся – уж больно эффектна, нарядна. Всмотревшись, видишь, что в монументальную картину ночного замершего города вписана очаровательная жанровая сценка. Она на полях. Все равно как в летописи напорешься на горестное замечание писца: «Просил у игумена квасу, и не дал игумен квасу». Прочитанный текст наполняется еще одним смыслом. Оживает. На переднем плане «Ночного» две стены узкой итальянской улочки. Друг напротив друга распахнуты окна, из окон высунулись старик и старуха, они самозабвенно бранятся в поднебесье, не обращая внимания на красоту под ними. Да они и сами красивы. Как это у них получается в Италии, спрашивает Платтнэр, что даже уличная ссора двух старых сквалыжников, недоругавшихся днем, прекрасна?
Так же резко, эффектно сработана цветная гравюра Татьяны Козьминой «Одна». Снег, избушки, вытянувшийся в струну похожий на фантастическую серую часовенку пес. Он воет. Козьмина умудрилась дать зримый эквивалент горестного, отчаянного воя. Всматриваешься – и видишь надпись, почти незаметную сначала: «Горя много, а смерть одна». И тут же замечаешь, что дверь одной из избушек распахнута, а на дорожке – гигантские птичьи следы. Душа крылата, значит, лапки у нее птичьи. Вот она и ушла, а пес остался.
Второй этаж
На втором этаже поставлен эксперимент: могут ли существовать иллюстрации отдельно от книги? Один ответ очевиден: хорошие – могут. Фантастические рисунки Латифа Казбекова к афоризмам Лао Цзы – яркий тому пример. Один рисунок впечатывается в память надолго, поскольку попадает в самую суть учения древнекитайского мудреца. Разлетающиеся в разные стороны гигантские плоды репейника, к ним прикованы толстые нелепые люди. Про то твердил нищий и веселый Лао Цзы всю свою странную жизнь: не приковывайтесь к соблазнам мира сего: разнесет ветром по миру, проколет колючками гигантского репейника – не отдерете.
Другой ответ на вопрос о самостоятельности искусства иллюстрации неочевиден, но более интересен. Есть прекрасные работы, например рисунки Бориса Диодорова к «Путешествию Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлеф. Видно: это – именно иллюстрации. Они и сами по себе хороши, но еще лучше они будут в книге. Эту книгу хочется перечитать с этими иллюстрациями.
А есть работы абсолютно самостоятельные. Они и в книге будут неплохи, потому что хорошее – в любом виде хорошее, и подстрочник гениального стихотворения дает представление о его силе, но лучше познакомиться с оригиналом. Таковы огромные карандашные рисунки Бориса Непомнящего к «Запискам из Мертвого дома» Федора Достоевского. Портреты надзирателей, солдат, заключенных – по сути, застывшая экранизация воспоминаний Достоевского о каторге. Сходите, посмотрите, а потом перечитайте эту книгу. Эти рисунки помогут вам понять то, что понял бывший социалист и подпольщик, оказавшийся в тюрьме с народом, освободить и осчастливить который хотел означенный социалист.

Ни дремучие леса, ни быстрые реки, ни болотная топь — ничто не могло его удержать: в глуши, где до него, быть может, не ступала человеческая нога, прокладывал Лёнрот дорогу на лыжах или вплавь, на оленях или на плоту». Назывался труд «"Калевала", или Старые руны Карелии о древних временах финского народа», он состоял из 32 рун и вышел тиражом 500 экземпляров. Вторая, дополненная окончательная версия из 50 рун (22 795 строк) увидела свет в 1849 году. С тех пор «Калевала» считается одним из величайших исторических памятников, дошедших до наших дней. И за 175 лет своей печатно-бумажной версии (по утверждению некоторых ученых, многие сюжеты, изложенные в книге, бытуют уже более 4 тысяч лет) она была переведена на 45 языков и стала не только национальной гордостью карело-финского этноса, но и достоянием  всего человечества. Руны повествуют о сотворении мира, богах и героях, природе и близких, уже умерших и еще живых и любимых. Ну, например: «Мне пришло одно желанье, / Я одну задумал думу, — / Быть готовым к песнопенью / И начать скорее слово, / Чтоб пропеть мне предков песню, / Рода нашего напевы». Или: «Песню славную спою я, / Зазвучит она приятно, / Если пива поднесут мне / И дадут ржаного хлеба. / Если ж мне не будет пива, / Не предложат молодого, / Стану петь и всухомятку / Иль спою с одной водою, / Чтобы вечер был веселым, / Чтобы день наш был украшен / И чтоб утренним весельем / Завтра день у нас начался».
Однако «Калевала» не только фольклорный сборник рун, но и литературное произведение. В нем воплотилась мечта Элиаса Лёнрота создать на материале народных песен карел и финнов что-то подобное «Илиаде» и «Одиссее». И хотя литературное дарование Лёнрота вполне соответствовало поставленной цели, сам он неоднократно повторял, что является всего лишь летописцем. Собрание рун начинается с рассказа о сотворении земли, неба и светил. «Калевала» же — это название страны, в которой живут и действуют герои. В реальности такой поселок существует и там даже растет сосна, под которой, по преданиям, работал Лёнрот. В повествовании есть и огромный орел, и большой бык, по рогам которого белке приходится скакать несколько дней и ночей, и девушка-лосось, и почитаемый медведь Отсо, вышедшие из самых архаических мифов и древнейших тотемистических верований. Есть и сюжет о рождении чудесного ребенка девой Марьяттой.
В целом же в «Калевале» архаические предания часто совмещают несколько планов — магическо-шаманический переплетается со сказаниями эпохи викингов, а те, в свою очередь, с христианским представлением о мире и реальными сюжетами об изготовлении лодки, пире в Похъеле...
Естественно, такое произведение по сей день вызывает интерес художников. Уже в 1835 году, сразу после первого издания книги, в Финляндии было объявлено несколько конкурсов, но ни один художник, по мнению организаторов, не смог соответствовать уровню «Калевалы», и лишь почти через пятьдесят лет работы Акселя Галлен-Каллелы (1865-1931) были удостоены чести стать иллюстрациями великой книги. Ему же поручили украсить фресками на калевальские сюжеты потолок павильона Финляндии на Всемирной Парижской выставке 1900 года, наброски которых он использовал также при росписи потолка ве¬стибюля финского  Национального музея. После Галлен-Каллелы Калевалу» иллюстрировали Матти Висанти (1938), Аарно Каримо (1952-1953), Берн Ландстрем (1985), обращался к этой теме и Эркки Тантту (1907-1985). Не ослабел интерес к «Калевале» и у современных финских художников. Например, у фотографа Верти Терясвуори, устроившего в 1990 году выставку «Пре Калевала», на которой он показал фотографии, кино, украшения, одежду. Или у Кристиана Гуйтулы, решившегося на интерпретацию «Калевалы» в комиксах.
В России первый полный перевод «Калевалы» Л. Вельского вышел в 1888 году без иллюстраций, и лишь в 1933 году знаменитое издательство «ACADEMIA» заказало П. Филонову и его ученикам иллюстрации к предполагаемому изданию. Было привлечено 14 художников, но основную работу выполнили Михаил Цыбасов и Алиса Порет, сам же Филонов наотрез отказался быть иллюстратором, хотя и руководил процессом, в частности выбирал сюжеты, определял стилистику рисунков, а также предложил идею иллюстрирования — смотреть на героев глазами самих героев. Книга была выпущена десятитысячным тиражом, половина выкуплена финнами. Но критика в СССР отнеслась к иллюстрациям негативно, а взаимоотношения художников и издателей подчас принимали драматический оборот. В 1949 году в связи со столетним юбилеем со дня издания полного варианта «Калевалы» и юбилейными празднованиями этого события в Петрозаводске был объявлен всесоюзный конкурс на создание новых иллюстраций. Победили Георгий  Стронк (вторая премия, издание на финском языке увидело свет в 1956 году в Петрозаводске), Осмо Бородкин (третья премия, малоформатное сувенирное издание было выпущено в Петрозаводске в 1983 году) и Мюд Мечев (третья премия); первая премия никому не присуждалась. В 1956 году в издательстве «Карелия» вышла книга с его акварелями и рисунками тушью, а в 1975 году второй вариант иллюстраций — в гравюре. Обращалась к «Калевале» и ленинградская художница Тамара Юфа (книжка-сувенир карманного формата вышла в издательстве «Карелия» в 1967 году). Иллюстрировали ее и ученик К. Малевича Валентин Курдов (опубликовано издательством «Художественная литература» в 1979 году), а также Борис Акбулатов (1998 год) и Владимир Фомин (издательство «Скандинавия» в 2006 году выпустило эксклюзивное сувенирное издание с параллельным русским и финским текстами и 40 его иллюстрациями и орнаментами).
Как бы ни был внушителен список художников, обращавшихся к «Калевале», по-прежнему находятся желающие дать свое видение древнего эпоса. На выставке в Академии художеств представлены графические листы Юрия Люкшина и проиллюстрированная им книга «Калевала» (СПб., издательство «Вита Нова»), Ю. Люкшин — заслуженный художник РФ, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств, график и живописец, иллюстратор книг и искусствовед, педагог и автор более 500 экслибрисов, лауреат многих премий, обладатель двух золотых медалей (Парижский Осенний салон 1984 года и Лейпцигская биеннале графики 1989 года) и двух серебряных — медаль Российской академии художеств за серию акварелей к «Слову о полку Игореве» и за серию экслибрисов на 1-й Международной биеннале малых форм графики и экслибриса в Пекине в 1998 году. Люкшин создал станковые литографии и экслибрисы на сюжеты «Калевалы» еще в 1985 году (всего более 250), которые экспонировались на многочисленных выставках.
Издательство «Вита Нова» решило переиздать «Калевалу» в переводе Эйно Киуру и Армаса Мишина (1998 г., кстати, самого полного и наиболее приближенного к оригиналу), Юрий Люкшин для этого двухтомного издания создал к уже имеющимся 30 листам еще 50. Сто экземпляров издания были выполнены с трехсторонним золотым обрезом и пронумерованы, а в первые 50 экземпляров вложено по оригинальному офорту Юрия Люкшина, переплет же выполнен из натуральной кожи Cabra с тиснением фольгой. Издательство «Вита Нова» специализируется на выпуске малотиражных коллекционных изданий книг, сочетающих академическую подготовку текстов с лучшими традициями книгопечатания и эксклюзивное оформление, тщательно подобранные уникальные иллюстрации  и обширные комментарии, а с недавних пор занимается еще и некоммерческой выставочной деятельностью, экспонируя оригиналы иллюстраций из своей коллекции. За десять лет своей деятельности издательство выпустило «Божественную комедию» Данте с полным комплектом иллюстраций Г. Доре, «Мастера и Маргариту» с иллюстрациями Г. Калиновского (высшая награда — «Золотая книга России») и много других замечательных книг.

Разумеется, создатели этой книги не собирались превращать работы выдающегося русского сценографа Эдуарда Кочергина в «иллюстрации» к пьесам Чехова. Если несуетно вглядеться в невесомые линии его эскизов, это взаимопроникновение миров становится ещё более очевидным. И бесценным. Ибо сценическая жизнь спектаклей, к которым был причастен художник, уже завершилась. Синтезированные им пространства «Трёх сестёр», «Дяди Вани», «Вишнёвого сада» существуют теперь только в следах карандаша на бумаге, в картоне и дереве макетов. Ну и в памяти очевидцев, конечно. Но память-то – субстанция субъективная!

Как просто назвать это издание уникальным!.. Хотя, по сути, так оно и есть – тираж 1300 экземпляров. Но что выразит это слово? Да, под одной обложкой собраны тексты пьес и их художественное воплощение. Да, вероятно, Чехов станет кому-то яснее и ближе, поскольку приближение выполнено рукой Мастера. Листаешь эти упругие страницы и понимаешь: мы так привыкли к трафаретам, что давно перестали задумываться о том, что на самом деле означают те или иные слова. Многое, слишком многое в бытии чеховских героев словам неподвластно. Ювелирной точности эскизы соседствуют с фотографиями, на которых запечатлена их овеществлённая ипостась. И тут же рядом, прямо на полях пьес, геометрически ясные чертежи каких-то люстр, кресел, канделябров, настенных часов. Или вот: карандашный набросок – Серебряков. Отдельно – вся фигура: длиннополое пальто, трость, шляпа. Отдельно – голова в шляпе и ремарка – «под шляпой – круглая вязаная шапочка с завязками» и отдельно сама эта смешная шапочка, с «ушками» и тесёмками. Вряд ли разглядит эту шапочку под шляпой зритель из последнего ряда балкона. Но разве дело в этом…

Чехов А.П. Пьесы / Ил. Э. Кочергина. – СПб.: Вита Нова, 2010. – (Фамильная библиотека. Парадный зал).