Шорт-лист ‘Нацбеста’ составили тексты очень разных авторов, от опытных прозаиков Геласимова и Крусанова до дебютантов — дальневосточного журналиста, петербургского филолога и живущего в Татарии сочинителя левацкого романа-комикса. Как вы ощущали себя в этом контексте?
— Мне трудно сказать, потому что раньше я не читал ни одной книги из этого списка. У меня сейчас другое интересное чтение — наши эмигранты, вот Зайцева прочел — невероятный писатель с потрясающим языком, с культурой фантастической. Кроме того, мне просто некогда: я ведь еще и рисую, чтоб заработать на хлеб. Деться ж некуда, шамать тоже хочется, а литература не кормит, как известно.
Но я начал уже читать этих ребят. То, что они такие разные, мне понравилось, и я все рацеи на вручении слушал с большим интересом. Я ведь хоть и в списке, но со стороны совершенно, с улицы, залетка, выражаясь старинным русским деревенским языком.

Как вы взялись за перо?
— Случайным образом. Этому помог театральный художник и график Сергей Бархин, замечательный московский человек из семьи архитекторов Бархиных (его отец построил ‘Известия’). Мы с Сергеем в 1974-м были в Доме художника в Дзинтари. Возвращались из Дзинтари в Ригу, и я по дороге в электричке рассказал ему историю про Капитана. Бархину это жутко понравилось, он запомнил — и буквально через месяц из Москвы мне присылает бандероль: упакованный длинный рулон. Я из него достал лист бумаги, на котором была нарисована сцена похорон Капитана. И первые строки моего рассказа с приказом дописать его до конца. Так что Сережа меня заставил.
Потом Марина Дмитревская, главный редактор ‘Петербургского театрального журнала’, стала записывать на магнитофон какие-то мои рассказы и две или три записи напечатала. Она предложила мне придумать рубрику — я и придумал: ‘Записки ‘Бродячей собаки’. Потому что редакция журнала тогда находилась во дворе здания, где когда-то было знаменитое кабаре ‘Бродячая собака’.
Потом так получилось, что я заболел, провел в больнице месяц, а я обещал Марине выдавать каждый месяц по рассказу. И я записал сам. И понял, что лучше все-таки самому — я ведь человек старинный, и в редакции некоторые вещи выбрасывали, потому что не все слова понимали. Я стал записывать со всеми моими словами, и так и пошло. В ПТЖ вышло больше 20 рассказов.
Параллельно московский журнал ‘Знамя’ попросил дать туда два-три рассказа. Публикация получила неожиданные для меня хорошие отзывы профессиональных критиков, удивительно, что им понравились своеобразные какие-то мои диковины… Еще несколько рассказов было опубликовано в ‘Неве’, и вот из всего этого составилась первая книжка ‘Ангелова кукла’.

Понятно, что декорации вы сочиняете ‘из головы’. А в вашей прозе — в частности, в ‘Крещенных крестами’: истории мальчика, который, сбежав из приемника для детей репрессированных в Сибири, 6 лет через всю Россию пробирается к матери в Ленинград, — все документальная правда или вы подвергаете воспоминания детства художественной обработке?
— Конечно, подвергаю. Каждый сюжет на основе реальной истории, которая происходила со мной или с ближайшими моими подельниками по тогдашней нехорошей жизни. Это про нас всех — попавших в экстремальные обстоятельства сталинской эпохи, послевоенного жутковатого времени. Мало кто помнит, что в 1947-1949 годах по стране был жуткий голод. ‘Крещенные крестами’ — о переселении народов. Я ехал на запад, а навстречу ехали с фронта, из госпиталей. Железная дорога была самым важным элементом жизни страны. Сейчас забыли уже эти знаменитые пятьсот-веселые поезда: люди сидели на крышах и гроздьями обвешивали старые маленькие вагоны, они вмещали человек 70, а ехало 500, наверное, поэтому их так называли. То, чему я был свидетелем, мрачнее, чем у меня в книге, наверно, это не надо буквально описывать.
Рисунок, цвет, композицию вы видите профессиональным глазом.
А когда вы пишете, что вам говорит: это надо поправить, а здесь оставим как есть?
— Я пишу как художник. Так же, как рисую или делаю декорации. Чувство меры одинаковое — что в изобразиловке, что в литературе. Для меня, но думаю, что вообще так и есть. Ощущение композиции — как оно набирает высоту, доходит до вершины, идет на спад и сходит на нет — все композиционное построение в литературе и в изобразительном искусстве одинаковое. Я сначала этого не подозревал, а потом понял, что это абсолютно то же самое. Только разные способы: в литературе буквы, слова, предложения, а в изобразиловке — форма, цвет, ритм элементов. И понятия масштаба, сомасштабности очень близки во всех искусствах.
Я ведь нигде не учился писать. Господь Бог меня наградил очень хорошей зрительной памятью, и многое из того, что я описываю, — сначала воспоминания глаз. С малолетства я запомнил какие-то вещи по цвету, даже по свету, по теням, по движениям этих теней. Это основа. А слова…
Говорят, что у меня какой-то свой язык. Но просто в силу истории государства Российского и моей личной истории я прошел через огромную толщу людей, разных совершенно. Из Сибири через Урал, Север — Архангельск, Вологда, потом в Эстонию попал, потом в Питер. Этот микст оставался во мне, и я какие-то слова специально не вспоминаю, они появляются сами собой, когда нужны.

Эдуард Кочергин
Родился в 1937 г. в Ленинграде. В 1960 г. окончил театрально-постановочный факультет Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии.
В 1966-1972 гг. работал главным художником Драматического театра им. Комиссаржевской, с 1972 г. - главный художник БДТ.
Лауреат Государственных премий СССР 1978 г. ( спектакль ‘Тихий дон’) и 1984 г. (‘Царь Федор Иоанович’, ‘Смерть Иоанна Грозного’, ‘Царь Борис’).
В 1991 г. избран действительным членом Российской академии художеств.

…И вроде как  никто ничего не читает, публика шерстью обросла. А «Ангелова кукла» выдержала за семь лет без счету допечаток (капельными, конечно, тиражами: тысячи по три). Теперь, надо думать, крещенная «Нацбестом» проза Кочергина придет и к более широкой аудитории. Вот это и есть рейтинг книги. Через семь лет надо его считать. А не по расстрельным спискам бестселлеров месяца, которые и проживут месяц.

Русские художники вообще хорошо писали: мирискусники-петербуржцы особенно. Проза Кочергина (ей-богу!) так же зрима, так же пылает на сером снегу Адмиралтейской площади старыми вывесками, мочальными хвостами ледовых святочных гульбищ, розанами базарной клеенки, медью луженых чайников и тусклой бронзой толкучих рынков, как пылает СПб 1880-х в воспоминаниях Добужинского, Бенуа и Остроумовой-Лебедевой. Хотя его Ленинград отличен от их Петербурга… не доведи Господь.

…«Ангелову куклу» и «Крещенных крестами» трудно расслоить: единый сюжет. Вторая, свеженагражденная книга — одиссея беспризорника Кочергина, сына «врагов народа», беглеца из энкавэдэшного детприемника в сибирском поселке Чернолучи.

Бежит он летом 1945 года по железной дороге домой, в Питер. Чтобы прокормиться, гнет на станционных базарах из проволоки профили вождей — Лысого и Усатого. Его кормят в солдатских эшелонах (страна едет с войны), его вяжут в товарняках «черномалинники» в погонах НКВД, он зимует в детдомах Челябинска и Вологды, катится мимо воспитателей и надзирателей, мимо ссыльных и вертухаев, уральских китайцев — мастеров базарной росписи по стеклу, башкирских эстонцев, обученных в японском плену многоцветной татуировке… Бег по России домой длится шесть лет. Потом — мать, «отзвонившая чирик» по 58-й, находит сына в детдоме строгого режима в Прибалтике. Отец-кибернетик расстрелян, брат умер в детдоме. Двое уцелевших возвращаются в Ленинград.

Тут завершаются «Крещенные крестами» — и в сюжет входят «людишки», «человечки» (все любимые кочергинские слова) «Ангеловой куклы»: каторжные и блаженные, мастеровые и увечные, битые судьбой камеи Смольного института и дриады из кустов ЦПКиО на Петровском острове (они ж «петровские мочалки»), артели щипачей, инвалидов, заупокойных молитвенниц с паперти Николы Морского (народ давно разучился лоб крестить, а бездомная монашка Мытарка Коломенская и товарка ее Царь Иванна — не до конца еще, вот и выручали…).

Это Питер начала 1950-х: мальчишкой Кочергин прошел его огни-воды-трубы, последние святочные гулянья у островных бараков, вокзалы и рынки, гремящие деревянными коробами фронтовых калек, дни Военно-морского флота у памятника миноносцу «Стерегущий», где безногий Вася Петроградский регентовал в хоре речных «тельняшек» — «и ровно в два часа пополудни, после минутного молчания в память о погибших во всех войнах моряках, запевал цеховой хор. Стая невских девок маточными голосами гремела «Варяга», да так, что дрожь шла по праздничному люду. А он, наполовину окороченный войной корабельный запевала… взмахивал бескозырной головой».

«Людишек» в его прозе — что на ярмарках Брейгеля и в толпах Филонова. И все они — человечки, как ни удивительно! Лихой (с чем сравнить?) — опыт «крещенных крестами», блокадой и детприемниками, не выжег их семижильную человечность. Кочергин тому  — и свидетель, и свидетельство.

…Особо любопытно, что в шорт-листе «Нацбеста-2010». «Крещенные крестами» встретились с романом Павла Крусанова «Мертвый язык», где чумовая, живописнейшая толпа компатриотов валит по Петербургу-2010. В мирной скверне гламура жить им весело и погано. В отличие от «человечков» 1920—1950-х спустить их кубарем с подвижной лестницы Ламарка в неразумную биомассу никто особо не стремится: всем не до глупостей. Персонажи Крусанова уходят в русский лес добровольно, расслабляются до предела, становясь белками, кузнечиками, какой-то мелкой орнитологией.

Третья сильная карта в пасьянсе шорт-листа — роман уральца Олега Лукошина «Капитализм». Та же веселая скверна: вид из депрессивного городка. С шершавой прямотой лубка Лукошин ведет своего героя, Ивана-Царевича с АКМом, через помидорные плантации и рекламные агентства на захват почты-телеграфа… то бишь прямого эфира, конечно. Маточная спираль русской революции все сидит у нас внутри — и никого ни от чего не предохранила.

Этих трех финалистов «Нацбеста» стоит читать. Кочергина — первым.

 Первое стихотворение первого цикла «Двенадцать» — двенадцать вариаций на тему ухода из литературной жизни — заканчивается словами: «Я остался один. Больше мы не встречались». Такой финал хочется назвать «Праздником утрат» — и это название второго цикла, который под ручку с третьим, пятым и шестым циклами продолжает составлять список утрат. При этом все события и ощущения выворачиваются наизнанку. Одиночество обуславливает жизнь, ученик становится учителем, пробел в строчке превращается в выпавший слог, настоящее — в причину прошлого. В обратной перспективе причинно-следственная связь делается следственно-причинной, то ли благодаря игре слов (где словарь легко переходит в словраль), то ли благодаря бесконечному диалогу с классиками, то ли потому, что следственно-причинная концепция — отличное подспорье философии оптимизма.
 Если в первой части мы видим, как разматывается лента времени, то во второй автор начинает разматывать ленту пространства. «Если б смог я  в былое прокрасться/ И по-новому сделать себя,/ Я бы жил по законам пространства,/ А не времени — но не судьба», — вспоминаются строчки из первой части. Однако возможности языка позволяют у Яснова переиграть судьбу. И прежде чем в переводах окончательно слиться с Бодлером, Превером, Аполлинером, Верленом и Рембо.
 Михаила Яснова нередко называют поэтом, с которого начинается современная петербургская поэтическая школа. Но в мини-поэмах «Бестиарий…» и  «Париж…» он словно примеривается к какой-то другой стихотворной школе, к другому ритму, к другой рифме, к другим образам. И становится ясно: звуки, запахи, слова русской культуры, в которую Яснов оказывается автоматически вписанным, сосуществуют внутри его поэтического сознания с запахами, словами и звуками иностранного происхождения. Недаром у него возникли вот эти строчки: «Как высокое Средневековье, я культурой себя сознаю». Культурой Брижит Бардо, Жюля Лафорга, Сорбонны, солнца с перерезанным горлом, верлибра, каламбуров, пунктуационной «реформы» Гертруды Стайн.
 Однако, жонглируя культурами и языками, в переводах Яснов все равно остается самим собой. И сладковатый с гнильцой дух поэзии Бодлера чем-то напоминает запах меда и беды из цикла первой части «Навзничь и ничком»; постоянное чувство прощания в стихах Верлена аукается с чувством утраты «Праздника утрат»; романтическое хамство Рембо всплывает у Яснова в стихах об отрочестве. Ну а Гийом Аполлинер — пожалуй, единственный поэт, чьи стихи в переводе едва ли не превзошли оригинал.
 «Амбидекстр» — не только поэт, переводчик, но еще тот, кто переходит из культуры в культуру, из пространства в пространство, из времени во время. Идея внутренней раздвоенности проявляется в чудесных рисунках Клима Ли, сопровождающих тексты.

Амбидекстр – человек, в равной степени владеющий правой и левой рукой.

В 2010 году получить один голос было уже победой. Никто не выбрал "Людей в голом" филолога Андрея Аствацатурова, — то притворно инфантильные, то ядовитые картинки из жизни питерской университетской интеллигенции, а по сути — жалобу на беззащитность людей как вида. Ни с чем остался выполненный в лучших традициях американской "новой журналистики" "Правый руль" Василия Авченко, тоже текст с двойным дном. Вроде бы хроника шествия японского автопрома по Дальнему Востоку, на деле — документальный гимн непокорному до сепаратизма духу Приморья и Владивостока.

В третий раз за историю премии сложилась патовая ситуация. Авангардная узбекская певица Севара Назархан и ответсекретарь премии, переводчик, критик, публицист Виктор Топоров, заменивший в жюри заболевшего Максима Сураева, первого космонавта-блогера, выбрали "роман-комикс" журналиста-коммуниста из Татарии Олега Лукошина. Его "Капитализм" близок "Кандиду" Вольтера, "Окраине" Петра Луцика, "Юности Максима", а "Капитал" Карла Маркса, как "Книга перемен", дает страннику и мятежнику Максиму ответы на вопросы жизни. Голоса писателя Андрея Геласимова и президента благотворительного фонда "Северная корона" Ирины Тиняковой отошли Эдуарду Кочергину. По регламенту, победителя определил почетный председатель жюри, издатель Константин Тублин.
Удивительно, но 73-летний Эдуард Кочергин реализовал лозунг премии "Проснуться знаменитым". Казалось бы, кто знаменит, как не он — один из лучших театральных художников Европы, многолетний главный художник БДТ Георгия Товстоногова. Но хотя уже был сборник его рассказов из жизни "Ангелова кукла" (2003), "Нацбест" удостоверил, что Эдуард Кочергин — блестящий писатель.
Сравнить его феномен можно только с феноменом Георгия Жженова, на склоне лет выступившего с мастерской и жестокой — на уровне Варлама Шаламова — лагерной прозой. Эдуард Кочергин тоже вспоминает жуть: с двух лет — клиент детприемников для детей врагов народа, в восемь лет он бежал и шесть — в голову не укладывается — лет добирался из поселка на Иртыше в Ленинград, где нашел свою, отбывшую "за пазухой у Лаврентия Павловича" десятку "матку Броню". "Кресты" — это, само собой, главная ленинградская тюрьма.
Это не мемуары, а, как и "Ангелова кукла", увлекательный роман, лаконичный и безупречно интонированный. Ни попыток разжалобить, ни капли — обретенного задним числом — гражданского пафоса. Монолог ребенка, прозванного за худобу Тенью или Невидимкой, описывающего на экзотическом языке жаргонов 1940-х годов жестоко реалистическую, но при том совершенно фантастическую, исчезнувшую Россию фронтовиков-инвалидов, "шлиперов", "поездушников", "скачков" — поездных воров, у которых пацан прошел полный курс "подворыша", нелюдей "богодуев"-компрачикосов, калечивших таких, как маленький беглец, благородных "лесных волков", доставляющих на зоны наркотики, поддельных монашек, урок-"жопников", "черно-малиновых" церберов.
Художник не мстит этой жизни, а воскрешает ее, как Атлантиду, по-своему прекрасную. В конце концов, именно странствуя, он стал художником. Неисповедимы прихоти истории и судьбы, но виртуозное ремесло и воображение, первостепенное для работы в театре, будущий народный художник приобрел, делая блатным наколки по традиционной японской методике, сгибая из проволоки профили вождей, мастеря из ничего "цветухи" — карточные колоды. И все это, естественно, только для того, чтобы выжить и вернуться домой.

Закрыть «Нацбест»?
Павел Крусанов, чей литературный дар явно переоценен критикой, голосов тоже не получил. Без премии остались Василий Авченко и Роман Сенчин, но их книги украсили финал «Нацбеста», придали ему весомости.
«Крещённые крестами» оказались лучшей книгой «Нацбеста». А событием «Нацбеста» стал «Капитализм» Олега Лукошина.
Лукошин создан для «Нацбеста», а «Нацбест» ― для Лукошина. Молодой писатель, печатавшийся только на страницах «Урала». Ездил в Липки, но липкинским любимчиком, вроде Прилепина или Садулаева, не стал. «В писатели не приняли», ― сказал о нём Александр Карасёв. Литературная тусовка его не принимала. Примечательно, что профессионалы из большого жюри не стали голосовать за «Капитализм». Лукошина вывели в финал простые блогеры.
Не Липки, а журнал «Урал» и премия «Национальный бестселлер» открыли его. И слава Богу! Липкинская марка «молодой писатель» Лукошину не идёт. Молодой, значит, начинающий, несовершенный, недоразвитый.
Олег Лукошин давно уже мастер. Читатели «Урала» могли в этом убедиться ещё за год до выхода «Капитализма», когда журнал напечатал его повесть «Ад и возможность разума». Писателю не хватало только всероссийской славы. Теперь будет и слава.

Человеческий документ?
Непрофессиональное жюри «Нацбеста» предпочло советское прошлое нашему постсоветскому настоящему, как и профессиональное жюри Букера, полгода назад. Меня не удивил этот выбор.
История ― единственная реальность, доступная нашему разуму. В потоке истории мы живём, историей окружены, мы дышим воздухом истории, в том числе истории советской. Настоящее ― миг, будущее ― мечта, химера. Нам доступна только историческая реальность.
Я не встречал ещё злых отзывов о «Крещённых крестами». Известные мне рецензии делятся на «уважительные», «хвалебные» и «восторженные».
Да и за что ругать? Разве за несколько текстуальных повторов в самом начале книги. Например, о масле, которое в детском приёмнике подавали только по большим праздникам, сказано трижды. Но эту мелочь можно и простить. В конце концов, подзаголовок «записки на коленках» такие ляпы объясняет и оправдывает.
Впрочем, в одном блоге я наткнулся на уважительно-пренебрежительную фразу: человеческий документ. Мол, книга сильная, но не литературной стороной. Не плетением словес.
Если бы литература была только плетением словес, то ценилась бы она не больше, чем филателия или нумизматика. Трудоёмкое, но бессмысленное занятие. Недосягаемым образцом «чистого художника» остаётся гоголевский Петрушка.
Но и ценность «голой правды жизни» тоже невелика. Короток век публицистики и театра doc. А сборники документов предназначены учёным специалистам.
Перед нами же пусть и документальная, но всё-таки повесть, настоящая русская повесть. Эдуард Кочергин не только известный театральный художник, но и талантливый прозаик, постоянный автор престижного и привередливого журнала «Знамя».

Путешествие по Эсэсэсэрии
Композиция, интрига, сюжет «Крещённых крестами» предопределены подлинной историей мальчика, сына врага народа и шпионки. Летом 1945 года он бежит из детского приёмника НКВД и после шести лет странствий возвращается в родной Ленинград. Выдумывать вроде бы ничего и не надо, ведь жизнь — лучший сценарист, лучший романист и рассказчик.
Но никакой материал не заменит таланта. Бездарность погубит самый потрясающий материал (пример ― «Каменный мост» Александра Терехова).
А Кочергин талантлив. Он может заставить читателя, бросив неотложные дела, погрузиться в другой мир ― мир послевоенной советской провинции. Малолетний козява (потом ― шкет) по кличке Тень (он же Степаныч), подобно Вергилию, ведёт нас. С ним вместе заглядываем в козявную палату, готовим «мороженое» из хлеба и молока, прячемся от «легавых мухоморов», слушаем сиротские песни, которые поёт его слепой друг:
Как в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт у людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет.
Сам остался сиротою,
Счастья-доли мне нет…
Язык повести образный, вкусный, богатый. Блатная феня и близкий к фене сленг детприёмника, полутюремного заведения для беспризорников, исключительно выразительны. Только вот мата нет. В единственной на всю книгу матерной частушке слово из трёх букв заменено отточием. И это правильно. Кочергин, как и Солженицын, не копирует реальность, да и мат в наши дни отсылает, скорее, к наивным сочинениям интеллигентных мальчиков, девочек и дамочек, чем к стихии народной речи.

Не без скрипа
Кочергин выбрал правильную тактику. Почти все рецензенты Кочергина много, избыточно много цитируют «Крещённых крестами». Пожалуй, зря они это делают. По цитате, вырванной из контекста, нельзя оценить эту повесть. Но даже такая «ошибка» критиков многое говорит о книге. Редкого автора хочется цитировать без конца.
«Крещённые крестами» ― чрезвычайно познавательная книга, своеобразный и богатый исторический источник, клад для этнографа. Чего только стоит рассказ о варке какого-то особенного, чуть ли не древнерусского пива в Архангельской области. Я уж не говорю о картинах быта и нравов Западной Сибири, Урала, Русского Севера и даже Эстонии. Спасибо хорошей памяти и природной наблюдательности Эдуарда Кочергина.

Наш «Оливер Твист»
И всё-таки удача этой книги в другом. «Крещённые крестами» ― диккенсовская история. Ребёнок в жестоком мире взрослых, приключения, бесконечные повороты сюжета, ирония и печаль, злые и добрые люди, помогающие или мешающие герою. Прямо-таки русский «Дэвид Копперфилд» или «Оливер Твист».
Книга о человеке, который и в нечеловеческих условиях сохранил врождённое нравственное чувство, совесть, честь. Не сгинул в прорве Сибири, счастливо избежал нелюдей и насильников, в преступный мир не ушёл, хотя ему светило хлебное место «придворного художника» при любом пахане.
Критики хвалят вкус Кочергина: молодец, не скатился в чернуху, хотя материал, казалось бы, только к ней и вёл.
Герой долгое время не знал, как выглядят обеденные тарелки, что такое мороженое и тем более ― какао. Его обед состоял из нескольких сухарей и печёных картофелин. Бушлат казался невиданной и неоправданной роскошью. Ему встречались воры, педофилы, жестокие сверстники, изверги-воспитатели (Жаба, Пермохрюй, Поющий Лилипут). Но ведь чернуху рождает не реальность, а мироощущение писателя. Ад не вокруг нас, а в нашей душе. В душу Степаныча ад не проник.
Финал книги счастливый, но не фальшивый, не голливудский, а именно диккенсовский. У Степаныча нашлась мать. Из колонии (колония для малолетних преступников) эстонец-чекист привозит повзрослевшего мальчика, давно позабывшего родной (польский) язык, в Ленинград, к «матке Броне», уже отсидевшей свои десять лет «за шпионаж».
«Крещённые крестами» ― книга о победе жизни над смертью, человека над обстоятельствами, книга о мировой справедливости, наконец.