Татьяна Вольтская: “С 9-летним Габриэле случилось однажды происшествие, окрашенное в мифологические тона, своего рода инициация или спиритуальное приключение. Младшая сестра Эрнеста зажала в кулачке некий предмет и, смеясь, просила угадать, что же там. Потом она разжала руку, и он увидел то, что показалось ему огромной сверкающей жемчужиной. В следующее мгновение он понял, что это — ласточкино яйцо. Ему захотелось такое же. Он знал, где живут его любимцы ласточки. Со свойственной ему одержимостью и пылкостью мальчик кинулся на верхний этаж дома, влез на перила балкона и, с трудом балансируя на них, рискуя упасть и расстаться с жизнью, попытался дотянуться до карниза, где ласточки устроили свои гнезда. Внизу столпились прохожие, с ужасом наблюдавшие за этим смертельным цирковым номером. Их крики привлекли внимание взрослых. Тетя Розальба спасла его, стащив с перил. «Я с трудом узнал ее искаженное лицо — она хватала ртом воздух, слезы и пот стекали по нему». Набожная тетя Мария целовала распятие. Он казался себе сыном посреди святого семейства, спасенным от смерти, он пережил своего рода инициацию. Поход за волшебным яблоком, прикосновение к тайне мира, рожденного из космического яйца, подсознательное стремление к идеальной форме изменили сознание ребенка. Вместо хрупкой жемчужины он обрел себя”.

Это был фрагмент из книги Елены Шварц “Крылатый циклоп. Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио”. Как случилось, что Елена Шварц взялась за такой объемный труд — биографию другого поэта, написанную, как видим, с блеском и любовью? Говорит арт-директор издательства “Вита Нова” Наталья Дельгядо.

Наталья Дельгядо: В силу некоторой заидеологизированности, долгое время его имя было под запретом потому, что он был связан с Фашистской партией. Он был соратником и соперником Муссолини и одним из создателей этой партии. Он многое создал именно в фашистской эстетической системе: он подарил этой партии приветственный жест, который скопировал из древнего Рима, он подарил этой партии черные рубашки, всю эту символическую систему, по которой мы узнаем Фашистскую партию. Но, в конце концов, он был замечательным поэтом. Маяковский был коммунистом, “мы любим его не только за это”, как говорится в известном анекдоте. То же самое с Д’Аннунцио. Прежде всего, он был поэтом, именно поэтому, я думаю, его биография и привлекала Елену Шварц. Ведь надо сказать, что сама Елена Андреевна предложила нашему издательству издать эту книгу. Мы на одной выставке подошли к ней с предложением проекта, связанного с ее стихами, и первое, что она нам сказала: “А давайте издадим в серии “Жизнеописание” биографию Д’Аннунцио?”. И вот вопрос, почему этот человек и почему его такая необычная биография привлекли Шварц, обсуждался очень долго на презентации, и были очень разные версии. Замечательная была версия у Никиты Елисеева, который говорил о том, что для Елены Шварц была общей с Д’Аннунцио установка об опасности искусства: искусство так же опасно, как выход на дуэль и как вылет на самолете во время Первой мировой войны. Здесь надо объяснить, кто такой Д’Аннунцио. Это человек, который, во-первых, как поэт, действительно был очень заметен и после Возрождения он стал первым всемирно известным итальянским поэтом. Существовали, конечно же, и Леопарди, и многие другие итальянские писатели, и все-таки Д’Аннунцио вернул итальянской поэзии статус мировой. Конечно, биография его фантастична тем, что он не выдумывал приключения, он проживал эти приключения. Если поэт заявляет о том, что нужно жить всю жизнь опасно, то он так и действует. Д’Аннунцио уже 50-летним человеком во время Первой мировой войны летал на биплане, и известна история с захватом города. В течение нескольких месяцев захваченный им югославский город Фиуме он удерживал в руках и создал там Республику поэтов, музыкантов… ну, добавим, и фашистов, и пиратов. Этот человек — удивительный авантюрист. Книжка читается как авантюрный роман. Конечно же, он был злодеем. То есть то, что он сделал для Италии, иначе как злодейством назвать невозможно. Естественно, что он был не последним человеком, который втянул страну в войну, он был не последним человеком (даже одним из первых людей), которые создавали Фашистскую партию. Правда, к чести его надо сказать, что он отошел потом от этих убеждений и с Муссолини порвал отношения.

Татьяна Вольтская: То есть когда он увидел практику?

Наталья Дельгядо: Можно и так сказать. Можно сказать, что, скорее, партия отвернулась от него.

Татьяна Вольтская: Он был недостаточно свиреп, беспринципен?

Наталья Дельгядо: Все-таки да. Как говорит Елена Шварц, “сам дух торжествующего фашизма был ему противен”.

Татьяна Вольтская: То есть ему было интересно конструировать что-то новое, идею?

Наталья Дельгядо: Ему была интересна эстетика. Конечно, в первую очередь, он был эстетом и поэтом, и он был человеком с трагическим мироощущением, как почти любой поэт. И когда человек с трагическим мироощущением, когда поэт начинает ввязываться в политические дела, то это, как правило, ничем хорошим не кончается именно потому, что он настроен на трагедию.

Татьяна Вольтская: Трагедия и выходит?

Наталья Дельгядо: Да, конечно.

Татьяна Вольтская: И как Елена Андреевна справилась с этой задачей? Все-таки для российской публики не так легко представить такую фигуру сложную.

Наталья Дельгядо: Российская публика в начале 20-го века была очень хорошо знакома с этой фигурой, очень многие просто лепили с него свой образ, в частности, Гумилев подражал Д’Аннунцио во многом, и в построении своей жизни, как поэтического факта, тоже. По свидетельству Андрея Белого, у каждого уважающего себя российского интеллигента стояли на полках тома Д’Аннунцио. Эта фигура, при всей ее сложности, трагизме и противоречиях, очень интересна творческим людям, и не только Елене Андреевне, ведь последний фильм великого итальянского режиссера Лукино Висконти снят по роману Д’Аннунцио.

Татьяна Вольтская: Обратимся к концу книги. Вот, как пишет Елена Шварц о последнем периоде жизни Габриэле Д’Аннунцио.

“Все его мысли были о том, как позатейливей украсить свой причудливый замок, свой лабиринт, предназначенный в дар Италии. Он с радостью принял щедрый дар Министерства флота и Совета министров, постановивших передать ему носовую часть героического корабля “Пулья” и торпедный катер “Мас”, на котором Д’Аннунцио атаковал австрийские корабли. Они были перевезены в разобранном виде в 12 вагонах. Нос “Пульи” установили в саду, как будто он плывет в сторону Адриатики. Корабль утопал в садовой зелени и сразу стал главным аттракционом для гостей. Странное зрелище — боевой корабль на земле - достойное Сальвадора Дали - кстати, испытавшего влияние Д’Аннунцио. К носу, украшенному фигурой крылатой Победы, приделали корму из камня. На этой синтетической палубе Д’Аннунцио велел соорудить маленькую часовню в честь погибших на море. Там же порой он устраивал музыкальные вечера. Чуть позже Муссолини подарил ему и долгожданный гидроплан. Д’Аннунцио благодарил его: “Не могу сказать, как я утешен “Масом” и гидропланом. Мощь стихий — я снова соединяюсь с ней и превращаю силой заклинаний тихое озеро в косматый океан”.

О книге говорит главный редактор издательства “Вита Нова” Алексей Дмитренко.

Алексей Дмитренко: Мы только с прошлого года стали развивать иностранный отдел серии “Жизнеописание”. Это — третья книга. Первый был, разумеется, Наполеон, затем вышла переводная биография Леонардо да Винчи, и вот — Д’Аннунцио. Надо сказать, что идея писать эту книгу исходила от самой Елены Андреевны Шварц, мы были счастливы, что можем сотрудничать с таким писателем. Были удивлены тем, что Елена Андреевна решила написать такое огромное произведение по объему, написала она его в срок, но, к сожалению, последние три-четыре месяца ее жизни совпали с последними месяцами работы над этой книгой. И фактически последнее письмо, которое я получил от нее за 10 дней до смерти — она прислала мне последние замечания по этой книге, верстку которой она полностью просмотрела. Я подумал, что книга родилась на почти мистическом перекрестке судеб. Прежде всего, это первая биография Д’Аннунцио в России, и это последняя книга Елены Шварц. Последнее письмо Елены Андреевны по поводу работы над этой книгой я получил 1 марта — это годовщина смерти Д’Аннунцио. Умерла Елена Андреевна в ночь на 12 марта — день рождения Д’Аннунцио. Я не склонен верить в какие-то мистические совпадения, но совпадения есть.
С Еленой Андреевной было работать очень просто, практически все иллюстрации, которые помещены в книге, отобраны автором, взяты, в основном из многочисленных изданий, посвященных Д’Аннунцио, которые вышли в Италии, во Франции, в Великобритании. У Елены Андреевны была богатая подборка этих книг, Д’Аннунцио был ее герой, она много времени посвятила изучению его жизни. Интересно, что жанр документального повествования, который мы развиваем в нашей серии, был расцвечен ее поэтическим даром. Поэтический дар позволил этот жанр расширить. Там есть такие лирические отступления, микроновеллы, которые выделены курсивом. Это не фантазии автора, но это некие эпизоды из жизни Д’Аннунцио, которые как бы художественно притворены в ткань книги — такой интересный орнаментальный прием.
В, основном, общение проходило, конечно, заочно. Самый интенсивный период общения выпал, к сожалению, на месяцы ее болезни. Мы были удовлетворены работой друг друга. Свидетельством тому ее письма, которые я недавно перечитал. Первое письмо, которое я нашел, более или менее содержательное: “Дорогой Алексей, сердечно благодарю Вас. Иллюстрации, конечно, очень обогащают текст, как бы бросая на него живописные тени. Хорошо бы еще парочку летчиков, хотя бы Миралью и Кальдерару. С Вами очень приятно работать, и я надеюсь, что успею дочитать текст до конца. В обоих смыслах”. Я только сейчас, перечитывая это письмо, обратил внимание на эту приписку “в обоих смыслах”. Она знала о том, что умирает. И вот последнее письмо 1 марта. Я попросил ее, чтобы она прислала фотографию свою лучшего качества, и она мне написала: “Дорогой Алексей, знаю, какие у Вас высокие требования, но в заграничных изданиях брали фото такого рода. Посылаю ту же фотографию, но чуть получше. Попробуйте. Я рада, что моя часть работы закончена. Сегодня как раз годовщина смерти Д’Аннунцио. Пишите. Ваша Лена”.

Татьяна Вольтская: Из книги о Габрэле Д’Аннунцио.

“В 1963 году Мавзолей был перестроен, прах Д’Аннунцио перенесен под центральную, возвышавшуюся над остальными арку. Рядом, в нише, горит вечный огонь. Витториале — ныне музей и архив поэта. Так как он считался собственностью государства, Муссолини счел возможным встречаться там со своей возлюбленной Клареттой Петаччи, доказавшей свою любовь к нему смертью. Так закончился длинный причудливый карнавал этой великой жизни. Сколько масок, сколько обличий! Последняя была сброшена. Карнавал — это разгул плоти, но он кончается Великим Постом. Душа все испробовала и очистилась в огне страстей. Всю жизнь Д’Аннунцио боялся не остаться не понятным. Несмотря на то, что он так много рассказал о себе, все же поэт в своей последовательной непоследовательности, в непротиворечивой противоречивости, в сущности, остался непостижимым”.

Я думаю, то же самое могла бы сказать о себе и сама Елена Шварц.

Прослушать программу

Коллекционные и подарочные издания должны окупиться. Как подобрать проект, рукопись, идею, наконец, чтобы изданием заинтересовались?
Я думаю, надо верить в себя, в идею, в автора, в художника, в коллег — и тогда ничего не страшно, тем более потерять деньги. Проект обречен на успех, когда ты сам в него веришь, каким бы парадоксальным и непредсказуемым он ни казался на первый взгляд. Чем рискованней проект, тем интересней над ним работать и тем больше шансов на успех. Надо рисковать и надо вкалывать. Вера и ремесло — залог любого успеха. Немного удачи и таланта.

Сколько времени уходит на один проект?
От трех лет жизни минимум до, видимо, ее конца.

Услуги типографий — отдельная тема. Услугами каких типографий предпочитает пользоваться издательство (или у него есть собственная издательская база)?

Пробовали работать со многими... Остановились на той типографии, которой близки наше отношение и к собственной работе и к работе с партнерами. Это — финская типография «Bookwell», низкий ей поклон и большое спасибо! Девяносто процентов наших книг отпечатано именно в Финляндии.

Как издательство формирует цену на книгу, как она изменяется на книжном рынке?
Я считаю, что книги «Вита Нова» в сравнении с другими российскими аналогами крайне занижены в цене.  Профессионалы-издатели знают, как делаются книги, знают, где, что, почем — и стоимость материалов и полиграфии, и трудозатраты, и авторские гонорары, и прочее… В нашем случае себестоимость еще и зависит от авторского коллектива, начиная от имени составителя до имени художника. Читатель, как правило, не сведущ в этих вопросе. И ему не объяснишь, что сделать, к примеру, комментированного «Мастера и Маргариту», сопроводив роман совершенно новым справочным аппаратом, предисловием, послесловием, библиографическим и другими указателями, факсимильными картами древнего Иерусалима и сталинской Москвы, — совсем иное, нежели просто «проложить» текст всемирно известного произведения иллюстрациями никому не известного художника. Здесь кроется огромная разница в себестоимости продукта, на первый взгляд совершенно не заметная. Привычная политика издателя — экономия. Политика «Вита Нова» — мы не настолько богаты, чтобы делать плохие книги. Мы же делаем для себя.

Нужна ли коллекционным и подарочным изданиям реклама? Где ее надо разместить, чтобы книгу нашел читатель, покупатель, коллекционер?
У нас нет рекламной службы в привычном ее понимании, и вряд ли ее появление можно ожидать в ближайшее время. Мы рекламируем не товар, мы пропагандируем свое отношение к нему. Зато очень активно, всеми доступными для нас способами.

Расскажите о конкуренции на рынке. Пересекаются ли рынки современных и антикварных коллекционных изданий?
О конкуренции сказать ничего не могу, мне кажется, каждый занял свою маленькую нишу и как-то, более-менее успешно, пытается в ней обустроится. Или уже обустроился. Пока мы не толкаемся плечами. Что касается пересечения антикварных и современных дорогих книг, то у нас было несколько прецедентов, когда наши издания появлялись на престижных российских букинистических аукционах по цене, на порядок превышающей розничную. И как ни странно, во всех случаях наши книги были проданы. На вторичном рынке, в букинистических магазинах встретить наши издания, уже снятые с продажи, — крайняя редкость. «Вита Нова», за редчайшим исключением, работает без допечаток.

Некоторые эксперты книжного рынка пророчат скорую гибель бумажной книге, за несколькими исключениями. Одно из них —  коллекционные и подарочные книги. Как вы относитесь к этому суждению?

Это было понятно уже лет десять назад, как минимум. Но, думаю, скоро начнется борьба за выживание и в нашем сегменте. Ведь и подарочная книга иной подарочной рознь. Тем более коллекционная или музейная книга.

По словам самого автора, главного художника БДТ им. Товстоногова Эдуарда Кочергина, его произведения — и «Ангелова кукла», которая стала заметным событием в культурной жизни России, и новая книга «Крещенные крестами» — адресованы всем поколениям. Они интересны и «старым интеллигентам», как написано в одной из рецензий, и молодежи.

«То, что написано в моей книге, хорошо бы знать современным пацанам, — уверен Кочергин. — Там я описываю, как мне удалось выжить в экстремальных условиях с помощью знаний, которые мне дали умные люди. Это и то, как разжигать костры, и то, как делать шалаш, и в каком месте ставить палатку. Это не мемуары, это книжка про выживание в экстремальных условиях».

Напомним, что десятым лауреатом «Национального бестселлера» стал главный художник Большого драматического театра имени Товстоногова Эдуард Кочергин. Жюри независимой литературной премии отметило его за роман «Крещенные крестами». Принимая награду Эдуард Кочергин сказал, что «он никогда не ожидал такой высокой оценки его литературного труда».

В основу «Крещенных крестами» легли воспоминания автора о послевоенных годах, когда он сбежал из омского детприемника для детей «врагов народа» домой в Ленинград. Название книги — старый пароль воров в законе, сидевших в Крестах вместе с политзаключенными сталинской эпохи.

Эдуард Кочергин работает на должности главного художника БДТ с 1972 года. За это время он оформил более 300 спектаклей и был награжден несколькими Государственными премиями СССР и РФ.

Премия «Национальный бестселлер» в размере 225 тысяч рублей была учреждена в 2001 году.

Эдуард Кочергин: Это воспоминания не только обо мне, а вообще обо всех нас, пацанах, детях, которые попали в разные переделки, в экстремальные события в стране, потому что война, Сталин, все вместе, такой микс. В основном, здесь послевоенная история, конечно. В 1945 году я бегу и в 1952 году прибегаю в город. Некоторые критики, которые читали две книги, говорят, что это дилогия. Пока еще не дилогия, потому что “Ангелова кукла” написана раньше, хотя действие происходит позже. А эта книжка написана позже, а действие происходит раньше. Если говорить о дилогии, то надо ее делать - какие-то рассказы пойдут сюда, а в “Ангелову куклу” добавятся. Но это уже дело будущего.

Дмитрий Волчек: Эдуард Кочергин отмечает в интервью, что о послевоенном Советском Союзе написано очень мало. В его книге страна предстает декорацией мрачной сказки: добраться до цели маленькому герою мешают железнодорожные менты, кондукторы, бандиты, профессиональные нищие и начальники приютов для детей врагов народа: детприемники немногим отличаются от тюрем; отсюда и тюремное название книги.

Эдуард Кочергин: Мало кто знает это старинное выражение сидельцев знаменитых русских тюрем Крестов, некогда бывшее паролем воров в законе, в соседи к которым в сталинские годы сажали политических. Выражение ёмкое и неоднозначное. Когда-то это был пароль, и я воспользовался этим паролем, который уже забыли. “Крещенными” были не только уголовники, но миллионы были и политических крещенных в Крестах, и отец мой сидел там.

Дмитрий Волчек: О своем тайном путешествии по советским железным дорогам Эдуард Кочергин рассказал Татьяне Вольтской.

Эдуард Кочергин: Главный герой всего этого повествования – поезд, то есть дорога. Железная дорога, вагоны-теплушки, “пятьсот веселые” всякие поезда, сейчас забыли это определение. И здесь – железнодорожная карта Советского Союза 1944 года, а в конце вся схема движения моего из-под Омска до Питера. Я попал сначала в Эстонию, потом из Эстонии меня привезли сюда. Вот мой путь на протяжении шести лет.

Татьяна Вольтская: Почему на столько лет он растянулся? Вам сколько лет было, когда вы пустились в путь?

Эдуард Кочергин: Восемь.

Татьяна Вольтская: То есть вас ловили, вы где-то оседали?

Эдуард Кочергин: Конечно, ловили, обязательно ловили. Нет, просто к зиме, осенью, я уже старался сдаться сам. Дело в том, что когда я понял систему устройства этих детприемников, которая работала тогда в Советском Союзе, то важно было пересечь границу области. Вот я был в детприемнике в Омской области, я переезжал в Челябинскую область, пересекал Томскую, становился уже собственником Челябинской области и попадал в челябинский детприемник.

Татьяна Вольтская: Сейчас-то не так, сейчас возвращают через всю страну.

Эдуард Кочергин: Тогда такого не было, не тратили деньги. Зачем? Одно и то же было, что там, что здесь, начальники только разные.
Мне главное было преодолеть одну область всякими способами, а уже на границе, на первой станции, я мог бы сдаться, меня забрали бы в другую.

Татьяна Вольтская: На чем вы ехали?

Эдуард Кочергин: На теплушках, на поездах, всякими способами.

Татьяна Вольтская: Это опасно, ведь вы могли бы погибнуть, наверняка ведь были такие моменты?

Эдуард Кочергин: Конечно, сколько угодно.

Татьяна Вольтская: Например?

Эдуард Кочергин: Ну, я там попадал в руки к ворам-скачкам, они могли что угодно со мной сделать, но не сделали. Они меня учили своей профессии.

Татьяна Вольтская: Вы обученный полностью?

Эдуард Кочергин: Обученный.

Татьяна Вольтская: Если сейчас вы потеряете работу, вы не пропадете.

Эдуард Кочергин: Нет, уже, конечно, у меня такой сноровки нет.

Татьяна Вольтская: Квалификация потеряна.

Эдуард Кочергин: Это профессия очень тяжелая — скачок или майданник.

Татьяна Вольтская: А что такое скачок?

Эдуард Кочергин: Это специалист по подвижному составу, вор в поездах, они обучали прыгать, бегать по крышам вагонов.

Татьяна Вольтская: Почти каскадер.

Эдуард Кочергин: На ходу прыгать обучали — поэтому и скачок.

Диктор: “Обучали, то есть натаскивали меня, как собачонку, все трое. Шеф кодлы — Рытый, или Батя, — из них самый опытный и хитрый мастер, второй помощник — Пермяк и третий — Антип. Попал я к ним, очевидно, в их “отпуск”. И они по восемь-десять часов в сутки мутузили меня. Что только не делали со мной: с утра, кроме всех бегов, приседаний, отжимов, заставляли по многу раз складываться в утробную позу, причём с каждым днём сокращая время, пока не добились буквально секундного результата.
Затем вдвоём брали меня за руки за ноги, раскачивали и бросали с угорья вниз — под откос. На лету я должен был сложиться утробой и плавно скатиться по траве шариком. Учили мгновенно превращаться в пружину и, с силой отталкиваясь от ступени крыльца-подножки, прыгать вперёд, на лету складываясь в зародыша. Упаковывали меня в огромный ватник, на голову нахлобучивали и завязывали зимний малахай и колошматили по мне кулаками, заставляя отбиваться. Чем быстрее я отвечал им сопротивлением, тем похвальнее. Добивались одновременной, а лучше — опережающей реакции с моей стороны. В конце концов после многочисленных посинений я начал звереть раньше побоев. Они добились своего: выработали у меня мгновенную реакцию. После такого обучения за всю последующую жизнь никто не поспевал меня ударить. Я либо быстро выворачивался, либо бил первым. Научили ближнему воровскому бою, то есть приёмам защиты и одновременно отключению нападающего: противник думает, что он мною уже овладел, прижал к стенке, но вдруг сам неожиданно падает на землю, на время лишаясь памяти. Такой древний воровской приём — одновременный удар локтем в сердце и костяшками кулака в висок — называется “локоть”: это расстояние у человека природа сделала равным локтю.
Обучили пользовать нож-финку, держать её правильно, по-воровски, и перебрасывать за спиной, когда нападающий пробует выбить её из рук. Научили ловко и незаметно ставить подножки, перекидывать преследующего мента или кого другого через себя при кажущемся падении и многому другому.
Научили идеально упаковывать вещи, складывать рубашки, пиджаки, брюки так, чтобы они занимали минимальное место в воровской поклаже. Научили ловко скручивать простыни, полотенца, бельё для сохранения товарного вида после раскрутки. Большая часть упаковки, в том числе краденые “углы”- чемоданы, выбрасываемые с поезда, как вещественное доказательство сжигалась или оставлялась в каком-либо схроне — кустарнике, канаве, овраге.
А содержимое складывалось и скатывалось в мешки-сидоры из парусины защитного цвета (чтобы не привлекать внимание людей) и в таком виде доставлялось в “ямы” (места хранения) или “хазы” — в руки законных каинов, скупщиков краденого.
Профессия скачка-маршрутника требовала не только ежедневных тренировок, но и холодного расчёта, смекалки, наблюдений, разведки. Во-первых, необходимо было наизусть выучить расписание движения поездов. В сталинские годы пассажирские поезда ходили чётко, не опаздывая. Во-вторых, поездушники хорошо знали все географические особенности маршрута — все виражи, повороты, заставляющие поезда двигаться медленнее, все подъёмы на высоты и спуски с них, где поезда также понижали скорость. Знали, в какое время тот или иной состав будет проезжать эти места. Предпочитали поезда, которые проходили в нужной географии ночью. При посадке пассажиров наблюдали, кто с чем в какой вагон садится, и намечали два-три объекта для “кормления”. Воры знали, в какое время на каком маршруте контролёры проверяют проездные билеты. Никогда не начинали работать сразу после посадки. Давали кондуктору и вагону время успокоиться, залечь, заснуть. И только потом начинали действовать.
Поначалу отсиживались в тамбурах или кочегарках в конце состава. Выдры-отмычки имели всех типов. Когда поезд покидал станцию и набирал скорость, с нужной паузой проходили в намеченные вагоны по крышам, чтобы лишний раз ни перед кем не
засвечиваться. Такой номер назывался “перейти по хребту крокодила”. Иногда этот трюк проделывался с чемоданами. В ту пору закрытых переходов — кожаных диафрагм, как в современных пассажирских поездах, — ещё не было. И при ловкости им ничего не стоило мгновенно забраться на крышу или в полной темноте при движении эшелона перейти по бамперам и крюкам подвески из вагона в вагон, по ходу вскрыв торцевую дверь.
Засветившись на маршруте Кауровка–Мулянка между Свердловском и Молотовым, кодла скачков переезжала в другую область, где у них тоже всё было отработано. Запомнилось, что по маршруту Молотов–Киров они имели три ямы-хавиры. В одной маруху прозывали Косой Матрёной, во второй — Ганькой-Торопышкой, а в третьей — просто Фроськой”.

Эдуард Кочергин: На пути этих шести лет в разных местах, которые в России сильно отличались (может быть, сейчас меньше), друг от друга, даже по народу, по говору, по условиям жизни, происходили всякие события. Переехал на Урал, и так получалось, что я пошел по северной дороге, по югу Архангельской области проехал, и оттуда уже спускался до Питера. Ну, как спускался, по карте видно, чуть-чуть спустился.

Татьяна Вольтская: Где радушнее вас встречали, где хуже?

Эдуард Кочергин: Север лучше всего, русский Север – это самые радушные люди, самые добрые, хотя, пожалуй, намного беднее, чем уральские люди. На Урале жадный народ, там даже видно по архитектуре, как они живут – огромные заборы, собаки, закрытые дома, ставни такие мощные, все закрывается, крепости такие, не проникнуть никуда. Потом там тебя могли сдать в милицию, а на Севере, наоборот – помогали, кормили.

Татьяна Вольтская: Ни одна семья не предложила вас взять к себе?

Эдуард Кочергин: Нет. Ну все понимали - я же возвращался к матери, на родину. Вообще про это время мало написано, вы знаете. Это было интересное время. Переселение такое народов с Востока на Запад. Было очень много эвакуированных в Сибири, на Урале, и конечно, все стремились на родину после войны. Я вот в этот поток попал. В августе я бежал, ехал на запад из Омска, в сторону Ленинграда, а навстречу шли поезда с солдатами, часть из них уже возвращалась с войны, было много всяких калек безруких, безногих, комиссованных, списанных, а часть солдат ехала на Японский фронт. Поезда с танками, с пушками, огромное количество поездов шло на Восток, на Японский фронт. И шли поезда с возвращавшимися с войны, побитыми, оттуда. И вот я попал в эту историю. Тоже об этом никто не писал.

Диктор: “Станция оказалась довольно большой, с рестораном на вокзале и выносом столов на перрон. За вокзалом была довольно обширная площадь, сплошь заполненная машинами, подводами, людьми, прибывшими встречать или провожать своих фронтовиков.
Первое совместное выступление мы устроили на этой вокзальной площади и имели успех. Меня впервые на добавку люди попросили согнуть профиль Ленина, а Митьку — спеть “Катюшу” — и были очень довольны. Накормили нас и собрали целый узел еды. За два дня работы на станции мы превратились в местную достопримечательность. Пацаньё, купавшееся на реке, хвасталось всем знакомством с нами.
На следующий день мы попытались выступить на платформе станции и чуть было не попались в лапы железнодорожной милиции. Буфетчица перронного ресторана знала про нас от прилипших к нам пацанов и разрешила работать между столиками. В середине дня на станцию прибыл с запада очередной пассажирский поезд и выбросил на перрон партию голодных военных людей. Питие пива и поедание
борща началось. Я вынул из кармана бушлата сталинскую скрутку проволоки, распрямил её и обратился к уже ощутившему вкус пива мужскому человечеству:
— Дорогие народные спасители, товарищи военные солдаты и дядечки офицеры, разрешите за малое кормление спеть вам о вожде товарище Сталине и показать его в профиле.
Митька запел своим высоким голоском, подняв к небу порченную осколками бомб голову:
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — наша гордость и полёт…
Только я начал выгибать нос генералиссимуса, как вдруг на перроне возник чёрный мундир железнодорожного легавого мухомора. Натянув на лбину свою фуражку с малиновым верхом, он пошёл прямо на нас. Митька пел:
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идёт…
Я дошёл до подбородка вождя. Легавый остановился между столами против нас, раздулся красным пузырём и заорал:
— Прекратить! Не положено, я кому говорю!
Армия за ближайшими к нему столиками поднялась, и раздался голос дёргающегося от контузии старлея:
— Это что?.. Петь про вождя не положено?.. А по… пятьдесят восьмой… статье… знаешь, что положено?!
И он посмотрел на легавого мухомора своим единственным свирепым глазом. Другой военный, важнее чином, велел тыловой крысе срочно отползти подальше от греха, что тот мгновенно и сделал.
Мы с Митяем исполнили перед армией всё до конца, но поняли, что, как только поезд тронется, нас заберут в кутузку, поэтому перед самым отходом состава нам пришлось прыгать с перрона и бежать через пути на другую сторону станции, чтобы не попасться на глаза нашему легавому.
Следующим утром к нам в логово на мельнице прибежали два уже знакомых нам местных шпанёнка и сообщили, что вчерашним днём на станции нас искала милиция и даже спрашивала, не знает ли кто, куда мы пропали.
Во как! Значит, опасения были не случайными.
Придётся снова залечь на дно”.

Эдуард Кочергин: Здесь вот люди, которых я встречал по дороге, разные - хорошие и плохие. Были и хорошие. Допустим, в детприемнике под Омском самая гениальная тетка просто была полоскательница, посуду мыла, посудомойка. Машка-Коровья Нога, гениальная тетка.

Татьяна Вольтская: Чем она была гениальная?

Эдуард Кочергин: Добрая, никого не боялась, потому что она была увечная. Коровья нога - это от рождения, у нее не было ступни, была только пятка, такие вот рождаются люди. Это в народе называется коровья нога. У нее специальная обувь, которую очень трудно было шить, и там один мастер на все руки, который у нас был в детприемнике, он тоже был ссыльный, грек, он был приписан к этому детприемнику НКВД. Но он умел все делать, и обувь тачал. Вот он ей сшил сапог, потому что тот износился уже, и она с радостью устроила угощение ему, и во дворе, где у него была мастерская, в сарае, плясала и пела гениальную частушку, которую я запомнил на всю жизнь. Частушка, достойная Гомера:

Из-за леса темного
Везли *уя огромного,
На двенадцати слонах,
Весь закован в кандалах.

Это эпоха просто. Вот такая была тётка, которая нас защищала, не боялась никого, никаких начальников, ругала охрану, потому что они прятались от войны. Здесь охранять кого? Детишек? А там ребята воюют. Вы - гады. Она их ругала, они ее боялись. Вот такая тетка.

Татьяна Вольтская: А вам она сделала что-то доброе?

Эдуард Кочергин: Она меня вылечила. У меня уши заболели от простуды. А медицинская часть называлась у нас мралкой. Медсестра (там врачей не было), у нее такая кликуха была — Капа-кромешница. У нее одно лекарство только было от всего — стрептоцид. У меня страшно болели уши, никто не мог помочь, я был в этой “мралке”, и Машка меня спасла. Она деревенская, местная. Настой какой-то травы жуткой, темной мне капала в уши. Это меня спасло. Мне постепенно стало лучше. Закрыла ушли ватой. В общем, она меня вылечила.

Татьяна Вольтская: А еще кто помог?

Эдуард Кочергин: Еще в Перми тоже вылечила, но после избиения. Я бежал, меня поймали по дороге, вернули, и там устроили бойню, просто бойню, вот эти церберы. И бросили еще в карцер. Там холодно, я стал кашлять, мог вообще отдать концы. И пожалела медсестра, хорошая оказалась, которая вызвала врача, и врачиха забрала меня в больницу. Эта врачиха, Мария, меня выходила. Она была из Питера.

Татьяна Вольтская: Но, наверное, были и те, кто вас чуть не погубил?

Эдуард Кочергин: Конечно, довольно много. Церберы такие были жуткие, которые там меня лупили за побег. И в Вологде был такой тип жуткий, маленького роста, лилипут его кликуха была. Он любил дирижировать. Он нас всех выстраивал хором и заставлял петь песни про Сталина – “Сталин и Мао слушают нас”. Он маленького роста, и так как стояли мы на подиумах, под него подставляли коробку такую. Жуткий был тип.

Татьяна Вольтская: И что он с вами делал?

Эдуард Кочергин: Просто лупил палкой. А у меня нет слуха, да и не для пения я создан.

Татьяна Вольтская: Не тянули вы на Сталина и Мао, да?

Эдуард Кочергин: Лупил просто по голове палкой.

Диктор: “Вспоминается ещё одно событие, героем которого я стал. Накануне Дня Победы, восьмого мая, наш сводный хор в десять утра в главном зале ДП репетировал очередную серию песен про вождя.
Я, вспомнив 1945 год, параллельно пению выгнул профиль генералиссимуса из медной проволоки, и он пошёл гулять по рукам. Лилипут заметил со своего ящика что-то неладное в хоровом строю, в конце песни спрыгнул с пьедестала и отобрал у одного из шкетов проволочного вождя, завизжав неожиданно на него:
— Где взял, мерзавец? Кто сделал, говори!
Пацанок испуганно молчал.
— Молчишь, гад?! Петь все будете у меня до ночи, не переставая! Обед и ужин отменяю, если не скажете, кто сделал вождя из проволоки!
Мне пришлось сдаться. Я и представить себе не мог, что сделал что-то противозаконное. В 1945 году все восторгались рукомеслу и похожестью проволочных вождей и кормили нас.
— Я запрещаю тебе, мелкий преступник, прикасаться к образу вождя. Кто ты такой — отщепенец, сын отщепенцев! Какое ты имел право изображать вождя проволокой? Образ великого Сталина могут создавать только заслуженные товарищи-художники!
— Да я в честь Дня Победы…
— Молчать! Я кому говорю — не прикасаться!
— Но мы же поём про вождя…
— Не возражать, поганец! В карцер его, в карцер на десять суток, немедля!!! — визжал лилипут. И мощная охранная пердила, выдернув меня из строя за шкварник бушлата, потащила в подвал. Так мне не случилось участвовать в праздничном хоре, посвящённом пятилетию Дня Победы.
В карцере я думал: почему же раньше мне разрешали изображать вождя, а сейчас запретили?.. Что произошло, что изменилось?.. Или только один лилипут так считает, а другие начальники разрешат?
А может, что-то вообще другое начинается?”

Татьяна Вольтская: Я много художников на своем веку видела и как-то привыкла думать, что художник - это человек не очень говорящий и не очень пишущий - вы ведь тоже начали писать не сразу, довольно поздно у вас это прорезалось.

Эдуард Кочергин: Совсем поздно.

Татьяна Вольтская: Каким образом вы пришли к мысли, что нужно написать?

Эдуард Кочергин: Это получилось случайно. Я рассказывал разные истории в компаниях, и многие люди говорили: вот это надо записать, то, что ты рассказываешь - это уникально, это интересно. Замечательный художник есть московский, может быть, вы слышали - Сергей Бархин, потомственный архитектор и театральный художник. Мы были в Доме творчества, это еще в Советском Союзе, 1973 год, если не ошибаюсь, под Ригой, и возвращались из Дзинтари в Ригу. И в электричке тоскливо было, я ему рассказал историю капитана, рассказ “Капитан”. Ему это понравилось, он запомнил и нарисовал похороны капитана на листе, и этот лист выслал мне. И начало рассказа написал и велел мне закончить этот рассказ. В общем, он подтолкнул меня на писание. А потом Дмитриевская мне предложила… Знаете Дмитриевскую? “Санкт-Петербургский Театральный журнал”.

Татьяна Вольтская: Марина Дмитриевская, главный редактор.

Эдуард Кочергин: Она тоже стала записывать. Она записывала, но некоторых слов она не знает. Я прошел через толщу людей, разных областей, языковых слоёв - во мне осталось много этого. Какие-то вещи она не понимала, выкидывала. Потом я решил сам записывать. Попав в больницу, сам записал, понял, что мне надо писать самому. И она такую рубрику сделала в журнале “Рассказы бродячей собаки” и напечатала там более 20 рассказов моих. Вот это стало основой потом этой книжки, “Ангеловой куклы”. Потом куда деться? Вызвала какой-то интерес, практически пять тиражей было, так что мне некуда деться, я уже прижат в угол, должен делать. И вот потом написал это, а это еще какой-то вызвало интерес, потому что там рассказы, а это - поезд, движение.

Татьяна Вольтская: Нанизано все на дорогу.

Эдуард Кочергин: Да, дорога. Здесь меня спрашивали, какая идея книги, какой смысл ее. Главная идея - выживание человечка, попавшего в экстремальные обстоятельства и в экстремальную историю страны, вот это тоже важно, потому что это все было в сталинские времена, после войны был голод, о котором забыли, 1947-49 год, голодуха была жуткая, и вот я попал и выжил. Вот о выживании.

Татьяна Вольтская: Благодаря чему вы выжили, как человек? Не как вор, не как подонок, которым могли бы стать совершенно спокойно, не как скачок, а как художник, как человек, помнящий себя?

Эдуард Кочергин: Благодаря ремеслу, как ни странно. Я не был силен, не был зверем по-человечески, просто природа другая, единственное, что Господь наградил меня хорошей зрительной памятью и ремеслухой. То есть уже в семь лет я мог нарисовать карты хорошие игральные, а это был дефицит, к восьми годам я выучился, вот здесь есть глава, называется “Проволочные вожди”, я выучился из проволоки выгибать профили Сталина, Ленина и показывать это как шоу такое. Это было модно - 1945 год, Сталин все-таки. Из медной проволоки толстой профиль делал на ваших глазах. Потом я по дороге еще встретил дружка слепого, которого тоже выкинула война, он из новгородских деревень. Ослеп, немцы разбомбили поезд, и вот он оказался в Сибири волею судеб. И мы встретились с ним в одном вагоне. Нас лагаш (кондуктор на фене) в тамбур закрыл. Он пел песни, ходил слепой по вагонам, а я профиля делал. Из этого тамбура мы сбежали - у меня ключи были, отмычки. И у нас была такая компания - он пел о Сталине, а я делал Сталина, зарабатывали на Иосифе Виссарионовиче еду.

Татьяна Вольтская: Хоть что-то доброе.

Эдуард Кочергин: Вот смешно или грустно, как угодно.

Татьяна Вольтская: Ваша история, это история и людей, с которыми вы встречались…

Эдуард Кочергин: Да, конечно, очень много людей, разных, неожиданных, и неожиданно хороших, совершенно из разных слоев. Это время, когда все перемешалось. Встречались и из очень интеллигентных семей, которых выслали или эвакуировали. Это была страна… это какой-то был вообще винегрет всего, не было никакого понятия о каких-то формациях, классах, все было едино. Вот начинается вторая часть повести как раз с этого, что на станциях было все, и все национальности вместе, кто угодно, все вместе.

Дмитрий Волчек: Эдуард Кочергин рассказывал Татьяне Вольтской о своей книге “Крещенные крестами”, удостоенной премии “Национальный бестселлер”. Член жюри этой премии критик Виктор Топоров поздравляет лауреата, но жалеет, что не произошло “литературного события”.

Виктор Топоров: Присудили премию Кочергину потому, что это чрезвычайно достойная книга чрезвычайно достойного человека и, разумеется, никаких иных мыслей и чувств это вызвать не может. А энтузиазма у меня по этому поводу большого нет, потому что эта книга не то, чтобы устарела, она вполне хороша для любой премии, но, может быть, не для этой, не для “Нацбеста” с его установкой на прорывность, молодость, азарт - там всего этого нет. Это очень трогательные, сильные, достойно написанные мемуары. В таких случаях не всегда, но очень часто работает некий сюжет-усреднение. Была своя партия поклонников у романа Сенчина “Елтышевы”, естественно была своя партия питерская у Павла Васильевича Крусанова с романом “Мертвый язык”, была своя у Аствацатурова с “Людьми в голом”. Мне неожиданно пришлось стать членом жюри, и я проголосовал за молодую дерзкую книгу Олега Лукошина. Это, собственно, еще не книга, а журнальная публикация - “Капитализм”, такой роман-комикс. В результате, по два голоса набрали Лукошин и Кочергин, а председатель жюри, вступающий в этом случае в действие, определил победу Кочергина. Председателем в этом году был Константин Тублин. И, надо сказать, что все остались удовлетворены, а, с другой стороны, несколько разочарованы тем, что все прошло хорошо, но не произошло литературного события. Как я уже написал, к сожалению, победа Кочергина нужна отечественной словесности примерно так же, как самому Кочергину нужны лавры лауреата “Нацбеста” и сумма в 9 тысяч долларов, причитающаяся ему. Ничего плохого в этом нет, но это очень необязательные вещи. Конечно, я за него очень рад - такой замечательный художник и вот, как выяснилось, замечательный писатель.

Дмитрий Волчек: Виктор Топоров считает, что “Крещенные крестами” - “опоздавшая на двадцать с лишним лет повесть “Ночевала тучка золотая” - только гораздо лучше и без малейшей политической конъюнктурщины написанная”. Обозреватель “Коммерсанта” Анна Наринская написала, что книга Кочергина украсила бы премиальный процесс десять лет назад. Я сказал Анне Наринской, что это совпадение оценок мне показалось удивительным:

Анна Наринская: Действительно, этот критик более чем мне не родственный, но тут мы с ним совпадаем. И в заметке я написала, что она хороша была 10 лет назад, поскольку ”Нацбест” организовался 10 лет назад. Я согласна с определением, что это “Ночевала тучка золотая -2”, хотя, на мой взгляд, это гораздо лучшая книжка и литературно, и эмоционально. В ней есть удивительная личная и, с одной стороны, не высокомерная, а, с другой стороны, абсолютно независимая интонация. И такая интонация многого стоит. Кочергин не желает размениваться на описание ужасов сталинизма, эта книга не посвящена тому, чтобы еще раз напомнить читателю, какими ужасными были эти годы, а это книга, которая рассказывает нам совершенно потрясающую историю, на невероятном уровне личного опыта и достоверности, которая просто поражает. Там искренность дышит в каждой строчке. Так что действительно эта книга очень неплохая. С другой стороны, даже вопрос языка воспоминаний - это уже не вопрос сегодняшнего дня. Когда в начале и в середине 90-х все бросились вспоминать, как было раньше, и по-разному, но при этом довольно единообразно описывать сталинское или хрущевское время, то эта книга, будь она написана тогда, выбивалась бы этой интонацией и действительно прочищала бы мозги и говорила бы о том, что прошлое, даже советское прошлое, может быть описано не в одном ключе. И, описывая каких-то прекрасных людей и, даже, может быть, прекрасных военных, ты не предаешь все либеральное, а тонко и точно описываешь прошлое. Теперь вопрос не то чтобы отменен, он просто отошел на 39-й план. Язык описания сталинского времени, особенно в воспоминаниях, в документальной прозе, это совершенно не то, о чем сейчас следует волноваться или говорить. Поэтому можно говорить, что вот милая книга получила премию, но, с другой стороны, удивительно, что премия, которая называет себя наиболее актуальной, дает награду вот такой книжке.

Дмитрий Волчек: Анна, а о чем тогда следует волноваться и о чем следует говорить? Вот вы пишете, что книга «отодвинута от того места, где происходит интересное». Очень бы хотелось узнать, где такое место находится, потому что я его не вижу.

Анна Наринская: Мне придется даже сослаться на вас, потому что я тоже считаю, что интересное происходит в поисках языка прозы, в том, как можно говорить о современной жизни. Интересно, какая может быть литература, которая бы была новой, но при этом была бы противопоставлена “Елтышевым”, которые были тоже в шорт-листе “Нацбеста” (этот роман в каком-то смысле символизирует все безобразное, что происходит в теперешней русской литературе) и как можно изобразить современность не на языке “письма в ЖЭК”. Но книга о прошлом, на мой взгляд, особенно книга мемуаристики, просто сразу уже отодвинута из интересного, потому что более или менее все вопросы о прошлом решены или, даже будучи не решенными, она престали быть самыми волнующими.

Дмитрий Волчек: Тут есть и другой поворот. Вы упомянули в своей рецензии Гекльберри Финна, и мне это очень понравилось, потому что я тоже думал о Марке Твене, когда читал Кочергина. Ведь это книга, которую можно дать подростку, книга для «среднего школьного возраста», и поэтому это литература и не новая, и не старая, она как бы вне времени. Не согласитесь?

Анна Наринская: Я соглашусь, если “вне времени” - это нейтральная оценка. Если “вне времени” это какая-то невероятно хвалебная оценка, как “Гекльберри Финн”, Гомер или Шекспир, тогда по своей мощи, безусловно, это не такая литература. По содержанию и, действительно, если можно так сказать, морально-нравственному заряду, это, конечно же, такая книжка. Но литературные премии, если бы они существовали в некоем идеальном мире, а не здесь, существуют не для того, чтобы награждать хорошие тексты (у меня нет никакого сомнения в том, что это хороший текст), они все-таки говорят о том, какими путями может развиваться литература, и какая метафора современности кажется нам наиболее интересной. Ничего из этого относительно книги Кочергина сказано быть не может, это абсолютно безопасное решение. Если бы я устраивала свой литературный конкурс, то я дала бы Кочергину какую-то премию. Но ведь “Нацбест” это не мой конкурс, а конкурс, позиционирующий себя в очень определенном смысле, и поэтому я действительно была удивлена, что эта книжка так далеко отходит от позиции, которую устроители этого конкурса бесконечно и назойливо заявляют.

Дмитрий Волчек: Спорят не только о судьбе “Нацбеста”, но и об издательстве, выпустившем книгу Кочергина. Борис Куприянов, совладелец магазина “Фаланстер”, написал в своем блоге, что “Вита нова” – “организация, которая выпускает предметы интерьера. Дорогие, очень качественные изделия, но не книги, так как по большей части они недоступны для читателей из-за огромной цены”.
В комментариях к этой записи в блоге “Фаланстера” возникла дискуссия: ее участники заметили, что “Крещенные крестами” не так уж дорого стоят. Я обратился за разъяснениями к PR-директору издательства “Вита Нова” Наталье Дельгядо.

Наталья Дельгядо: Это совсем не типичная книга, и именно потому, что она настолько неожиданна для современного литературного процесса, мы ее и выбрали.
Мне кажется, главное, то, что эта книга написана о надежде. Маленький человек — во всех смыслах слова маленький человек, оказывается, по сути дела, в тюрьме, в детприемнике, в детской тюрьме, и она может его раздавить, но человек может в этой страшной ситуации спастись и победить. И это совершенно нестандартный и нетипичный герой для русской литературы - побеждающий, действующий и остающийся в страшной ситуации человеком. Хотелось бы еще сказать, что в пору полной девальвации слова, Кочергин выделяется своим интересом к тому, что футуристы называли самовитым словом. Ему интересно самому выдумывать слова, ему интересно вспоминать неожиданные слова, которые он слышал, и на обсуждении этой книги в рамках вручения “Национального бестселлера” писатель Геласимов говорил именно о лексическом богатстве книги Кочергина.

Дмитрий Волчек: Книга издана великолепно - бумага замечательная, множество иллюстраций, сверстана очень красиво. Это, конечно, заслуга издательства, и такие книги - редкость на рынке. Но, согласитесь, что этот стиль издания несколько противоречит сути книги, ведь воспоминания Кочергина не только о надежде, как вы сказали, но и о бедности, о лишениях. Он там вспоминает, как он впервые увидел игрушки у богатого мальчика, и какими они ему невероятными показались. Так что оформление книги несколько конфликтует с ее содержанием. Вы думали об этом?

Наталья Дельгядо: Я бы сказала, что оформление книги конгениально ее содержанию. Во-первых, потому что относительно нашего издательства она издана очень скромно, она издана, может быть, с большим вкусом, но в смысле ценовой категории точно так же, как большинство других книг, которые участвовали в конкурсе “Национальный бестселлер”. В общем, книжка Кочергина это песнь профессионализму, это рассказ о том, что в профессии человека — его спасение. Именно благодаря тому, что Кочергин, еще не понимая, что он художник, выгибал профили вождей из медной проволоки, ему и удалось выжить. И как только появляется в этой книге речь о профессии, о том, что человек что-то делает хорошо - это может быть и воровство в поезде, это может быть разведение костра, это может быть искусство татуировки — в любом случае профессиональный человек, во-первых, живет всегда очень интересно, во-вторых, у него всегда появляется возможность выжить и какая-то надежда. Так вот, эту книгу мы тоже постарались издать максимально профессионально, как раз в духе Кочергина.

Дмитрий Волчек: Наташа, расскажите, пожалуйста, о концепции издательства. Оно ведь существует 10 лет, у вас юбилей в этом году?

Наталья Дельгядо: Да, общая концепция - это издание классической литературы “в подарочном” (нам не очень нравится это слово), скорее, в коллекционном оформлении, то есть в той форме, которая достойна этого классического содержания.

Дмитрий Волчек: Как вы видите своего идеального покупателя, идеального читателя?

Наталья Дельгядо: Такое выстраданное наше издательское определение - это разбогатевший интеллигент, человек, которому интересна книга нашего издательства на всех уровнях, от уровня эстетического (полистать и посмотреть картинки - мы же, в основном, производим иллюстрации, которые никогда в России до этого не воспроизводились или были сделаны специально для издательства современными художниками), до уровня, собственно, чтения текста, и до самого интересного уровня (доходят до него немногие) - это комментарии к тексту, потому что мы походим к этому где-то с позиции издательства “Academia”.

Дмитрий Волчек: B книге Кочергина тоже есть комментарий, только комментарий в картинках - “Путешествие по Эсэсэрии”.

Наталья Дельгядо: Там воспроизведены карты, и на одной из карт отмечен маршрут, по которому меленький Эдуард Степанович Кочергин добирался от омского детприемника в течение шести лет до Питера, в котором он, наконец, нашел свою маму.

Дмитрий Волчек: И фотографии.

Наталья Дельгядо: Фотографии подбирало издательство, но во многом в этом участвовал Эдуард Степанович Кочергин и, если не бОльшую, то большую часть этих фотографий посоветовал именно он, и какие-то из них были взяты из архивов его друзей.

Дмитрий Волчек: Разговор о книге Эдуарда Кочергина “Крещенные крестами” завершает культуролог Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Проза Кочергина – замечательное явление русской литературы, одновременно традиционное и новаторское. Традиция просматривается опять же двоякая: это рассказ о безрадостном, недетском по жестокости вынесенного обращения детстве – традиция Горького, конечно (пожалуй, еще Алексея Свирского можно вспомнить – автора мемуарной прозы “Моя жизнь”, которого когда-то называли “еврейским Горьким”); и лесковская традиция в его рассказах о разнообразных “русских антиках”, как он их называл. Антик значит курьез, курьезный, необычный человек. Так и Эдуард Кочергин пишет не только о голодном детдомовском детстве и бродяжничестве по России, но и о разнообразнейших персонажах уже не русской, а советской жизни, каковая, за вычетом идеологической “фанеры” советских лет, неразличимо напоминает старую нищую, бродяжью, фантастическую Русь. Читаешь Кочергина и думаешь: э, какая там к черту советская власть, какая там новая жизнь. Всё та же Русь, словами поэта, поет и плачет у забора. Еще точнее сказать – под забором. Картина колоссальной нищеты, поглотившей одну часть земной суши. И ведь не только бродяги – нищие, все – нищие.
Вот мальчишки, сбежавшие из детдома, клянчат милостыню у солдат, возвращающихся с фронта:

Диктор: “Дорогие народные спасители, товарищи военные солдаты и дядечки офицеры, разрешите за малое кормление спеть вам о вожде товарище Сталине и показать его в профиле”.

Борис Парамонов: Какая там советская власть и ее реалии, какая там “Песенка о веселом ветре” из фильма “Дети капитана Гранта”? Какой там социализм? Что в этом причитании нового? Разве что слово “профиль”.
Тут начинается другая тема в воспоминаниях Кочергина – тема художника. Это он в детдоме научился из обрезков проволоки, на свой манер ее изгибая, делать профильные портреты Ленина и Сталина. Этакий Александр Коулдер из энкаведешного детприемника.
Добравшись до родного Питера, что увидел Кочергин? Послевоенную нищету, представленную им в образах, допустим, военных инвалидов – обрубках человека, тех, что ездили на тележках, отталкиваясь от асфальта руками – у кого были руки. Черный народный юмор именовал этих людей самоварами. Впрочем, их любили и кто чем мог угощали – кого пивом, кого водкой, а любителей изысканного – тройным одеколоном. У них и любимые женщины были – из так называемых речных проституток, по-другому именуемых “промокашками”. Вот это и есть новые русские антики Кочергина. Да и не только инвалидов он среди них числит – тут и клоун Мусин, и жуликоватый старичок, любитель антиквариата. Картины, рисуемые Кочергиным, почище Подворья нищих из “Собора Парижской богоматери” Гюго. И если продолжать классические реминисценции, то нельзя не вспомнить и Диккенса с его обездоленными детьми, выброшенными в мир грязи и преступлений.
То есть это уже и не русский мотив, а общемировой, если хотите. С той только разницей, что Гюго и Диккенс давно уже перестали видеться бытописателями старого Запада, а в России всё та же картина. И никакая советская власть, и никакая электрификация не помогает. Но что же всё-таки нового в картинах, рисуемых Кочергиным?
А новое есть, и тут в полный рост встает Кочергин-писатель. У него изумительный слух на живую нынешнюю речь, то есть в новой России – блатную. Разве можно пройти мимо такого, например, монолога женщины-директора детдомовской школы (в главе под названием “Ученье свет, неученье тьма”):

Диктор: “Ну что, трапездоны трюхатые, снова напоганили - казаками-разбойниками прикинулись, мухососы шелудивые, курыль-мурыль вонючая! Вместо учения блеять и мумукать всю жизнь хотите, вши мясные, шамкалы свинорылые? А ты, верзила мордозадая, зачем хавалку свою расстегнул, сботать захотел или поленом в меня метнуть пожелал? Давай, попробуй. Тебе, пахан прыщавый, женихаться пора, а не второй класс коптить. Слышишь, сегодня же перед учителями отмолись за всю шоблу, иначе вохре тебя сдам и велю охочие места свинтить. Понял?! И вы, блатари-козлоблеи, уразумели науку? В минуту чтоб порядок в классе был, не то я вас, мудаперов, сама припоганю”.

Борис Парамонов: Где тут дети, где тут взрослые, где школа, где лагерь, где воспитатели, где уголовники? Вот что нового по сравнению со старой Россией принесла советская власть – всеобщее заблатнение страны.
Но – продолжается Диккенс, и в детдомовском аду появляются у Кочергина и ангелы: нянька Машка Коровья Нога, мастеровой мужик из высланных греков дядя Фемис (Фемостокл, должно быть), или старичок счетовод, спрашивавший у автора: ну, какова твоя поперечная жизнь? Так ведь и вышло: Кочергин пошел поперек жуткой судьбы и вышел-таки в люди, да и не просто в люди, а к вершинам искусства и славы. И тут – одна драгоценная подробность из области ранних эстетических впечатлений автора.
Эта еще одна незабвенная воспитательница – директор спецдетприемника НКВД по прозвищу Жаба. Она отмечена совсем уж эксцентричной особенностью: она - художник, рисует и раскрашивает многочисленные портреты Сталина во всевозможных ситуациях, и эти портреты пользуются успехом начальства, прибавляя Жабе престижа и служебного авторитета. Однажды она заставила маленького Кочергина позировать для картины “Дети поздравляют товарища Сталина с победой”, для такого случая одев его в хорошие трусики и белую рубашку. Это, должно быть, ее картины висели в разных местах детприемника: “Сталин в Туруханской ссылке” или “Сталин в кружке бакинских рабочих”. Детдомовцы дали им другие названия: “Сходка блатных” и “Откачка прав”. А бюст Ленина в саду назвали “Лысый на отдыхе”.
Вот ведь где русская вера и надежда – на язык, могучий и всякий, как там писал Тургенев: нельзя не верить, что такой язык дан великому народу. И ведь действительно нельзя! Народ чуть ли не вымирает, а язык, даже в лагерно-бандитских своих мутациях, продолжает жить и создает выразительнейшие, художественного изгиба речения. А талантливые люди, как Эдуард Кочергин, делают из этого замечательную прозу.
Всё-таки не хочется кончать таким голым эстетизмом. В мемуарах Кочергина есть один поразительный сюжет. Добравшись, наконец, до родного Питера, он у одних людей увидел альбом со старыми фотографиями – и был поражен: где, когда существовали такие люди, он таких нигде не видел на всем пути своих странствий. Но такие люди были в России, надо надеяться, что и будут. Да и есть: один из таких людей – Эдуард Степанович Кочергин.

Последнее суждение представляется все же слишком радикальным хотя бы потому, что отечественный литературный процесс терпел и терпит "премиальные" поражения на каждом шагу. Но все же нельзя не признать, что награждение "Крещенных крестами" действительно демонстрирует кризис премии "Национальный бестселлер", задуманной десять лет назад как альтернатива либеральному мейнстриму и, в частности, скучному "Букеру", в те годы, да в общем-то и до последнего времени, принципиально поощрявшему литературу из разряда "за все хорошее, против всего плохого".

Роман «Крещенные крестами» богато иллюстрирован живыми фотографическими свидетельствами эпохи
Книга Кочергина в каком-то смысле мечта идеального "Букера" — книга, следующая принципу "за хорошее" без всяких увиливаний, но и без мармеладности. Вернее, так: любая умильность и нарочитая наивность вроде, скажем, обуревающих главного героя — послевоенного беспризорника — мыслей "Что значит "не положено"? Кто велел такое придумать? Зачем так обижать человечков, лишать их дружбы в этом холодном мире?" нивелируются трезвостью, прямотой и оптимизмом авторского взгляда, принципиально нацеленного на светлое, а не на ужасное. При заданном временем наборе душераздирающих горестей — арест отца и матери, смерть брата, мытарства по детприемникам, путешествия в теплушках, голод и расставания с друзьями — "Крещенные крестами" — это не столько даже ностальгический, сколько поэтический текст о том, что никогда нельзя терять надежду, о том, что мир не без добрых людей, а любовь сильнее смерти. Тотальный, не позволяющий продохнуть и, главное, оглядеться кошмар сталинского времени здесь как будто выведен за скобки. Кочергин не хочет никого просвещать или убеждать, он принципиально ведет разговор с единомышленниками, с теми, кому ничего не надо объяснять, зато можно многое рассказать.

И это вполне поразительный рассказ. В 1945 году восьмилетний мальчишка сбегает из находящегося под Омском детприемника для детей врагов народа и в течение шести лет пробирается в Ленинград, к матери. За это время он практически приобретает профессию, даже несколько: он осваивает мастерство вора-форточника и скачка-поездушника, научается "трафаретить" колоды игральных карт и "бить" татуировки (с изобразительным искусством, кстати, Кочергин так и не расстался — он уже почти сорок лет главный художник БДТ). Он встречает множество людей. Неожиданно ужасных — как, например, прикинутые монашками нищенки, которые пытались увести себе "в промысел" слепого друга главного героя, угрожая мальчикам заточкой, и неожиданно прекрасных — как промышлявшие, вероятно, гашишем казахи, приютившие беглецов в своем шалаше. И все это человеческое разнообразие, эти повсеместные коварство и любовь герой Кочергина описывает с почти гекльберрифинновской готовностью принимать жизнь, не анализируя, но ежеминутно совершая выбор между плохим и хорошим, а чаще — между возможностью выжить и ее отсутствием.

Роман «Крещенные крестами» богато иллюстрирован живыми фотографическими свидетельствами эпохи
И как же украсила бы лет десять назад премиальный процесс такая книга! Как было бы хорошо, если б ее тогда наградили хоть "Букером", хоть "Нацбестом", хоть чем-нибудь еще. Как бы это прочистило всем мозги, показало бы, что существуют не только приевшиеся и принятые способы писать о сталинском времени, о сталинском детстве, об "Эсэсэсрии". Но написанная и изданная сегодня, эта книга оказывается отодвинутой от того места, где происходит интересное, она дает ответы, но не задает вопросов. И уж точно она совсем не подходит под разряд книги актуальной, намечающей новые пути, книги, обращенной в будущее, то есть такой, ради которой, в сущности, литературные премии и придуманы.