– Я решил, что пора бы сделать памятник – в данном случае художественно-графический – Володе Высоцкому. Памятник ему как человеку, моему другу, памятник его творчеству. В книге будет сорок три иллюстрации. Сорок две связано с его годами, а сорок третья – это сложный портрет Володи, где я попытаюсь со своих позиций расшифровать эту удивительную для меня личность и донести до зрителя свою идею, свое восприятие его творчества.
Сложно иллюстрировать поэзию вообще и особенно поэзию Высоцкого, потому что у него очень многое связано с бытом, преподнесено в определенном ключе, и очень сложно избежать прямой литературности. Здесь нужно пройти по лезвию ножа, по тому же канату для того, чтобы достигнуть определенной отвлеченности и в то же время соединиться с идеей текста.
Я хочу показать широту диапазона Володи. Хотелось бы, чтобы были проиллюстрированы его гротескно-комические вещи. Володя занимался гротеском, при этом у него отсутствует карикатурность. Гротеск – это область а изобразительном искусстве и в искусстве вообще более высокая, чем карикатура. Гротеск – искусство гораздо более страшное и более опасное. Одновременно должна быть проиллюстрирована военная тема, которую он чувствовал кожей, философские стихи. И вещи, которые он посвятил мне или нашей дружбе, например, французские песни, посвященные загулу; их можно включить в диск - приложение к книге.
Нумерованные листы к сборнику Высоцкого будут выполнены в технике giclee. Это новая технология: выполненные на очень высоком уровне копии с оригинального произведения почти что в духе литографии. Эта технология сегодня функционирует в мире арта, галерей и музеев. Она позволяет достигнуть абсолютной точности, которая превышает точность литографии и сериографии. Это очень серьезное изделие делается так же, как и литография: номерные вещи, которые подписываются карандашом...
Михаил Шемякин и представители издательства «Вита Нова» обещали, что уникальная книга выйдет в свет в сентябре.

Ирина Шведова

Итак, речь о книгах, адресованных человеку, целенаправленно созидающему свой дом и его культурное наполнение. Человеку не бедному, способному и готовому платить за добротность и прочность своих книжных покупок — за натуральную кожу корешка, а то и всего переплета, за  его цветное тиснение, за  металлические уголки, за мелованную матовую бумагу для текста и для обильных иллюстраций, наконец, за ограниченный любительский тираж.
Нет, он не быстро разбогатевший полузнайка, гордящийся блеском корешков за стеклами неоткрываемого шкафа и суммой затрат на них. Однако и не экономный интеллектуал, стремящийся на свои скромные средства приобретать умную литературу в недорогих компактных изданиях. Клиент «Вита нова»  — человек «серьезный, умный и успешный» — именно так определяет его реклама издательства. И у него предполагается если не определенная программа, то некий образ благополучного зажиточного дома с устойчивым культурным фундаментом.
И книги, которые он выберет для себя и для своих потомков, это в первую очередь мировая и отечественная классика: Овидий, Данте (у которого, кстати сказать, позаимствовано  название издательства) и Рабле, Сервантес и Шекспир, Вольтер и Гете. Те книги, что легли в фундамент мировой культуры. И, разумеется, главные русские писатели — Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский. Издательство предлагает  своему адресату начать с самых основ.
За этим «парадным залом» библиотеки идет столь же богато подаваемый «читальный зал»  с «Робинзоном Крузо» и «Гулливером», «Тремя мушкетерами», «Опасными связями». И есть еще зал «волшебный», со сказками. Все тоже классика, но избранная без излишнего педантизма и сохраняющая живой читательский интерес, доступная разным возрастам.
«Фамильная библиотека» это якорь устойчивости в беспокойном, меняющемся мире. И потому ее образ, все характерные черты облика этих массивных томов отыскивались издателями не в дерзких новациях современного книжного дизайна, а в устоявшемся, прошлом искусства книги. Впрочем, не в таком уж глубоком прошлом. Моделью послужили не высокие, ясные образцы отечественного и западного барокко, классицизма, ампира, когда-то ставшие предметом изящнейших стилизаций мирискусников, но как раз то, что эти мастера отвергали — «роскошная» книга второй половины XlX века. “Русские книги и русские иллюстрации от 1860-х до 1890-х годов представляют собой какую-то систематическую демонстрацию безвкусия”  — считал Александр Бенуа. Теперь же, столетие спустя, простодушный эклектизм этой книги и ее некоторая тяжеловесность, перегруженность разностильным декором и подробными, занимательными иллюстрациями, не представляются такими уж пороками. Искания “чистоты стиля”, “цельности”, “сохранения плоскости листа”, “единства книжного организма”, волновавшие мастеров книги едва ли не на всем протяжении минувшего века, теперь заметно отступили, уступая место многообразию и занимательности книжных впечатлений, волновавших читателей в конце XIX  столетия.
Семейные книги “Вита Нова” окутаны, мне кажется, памятью о вместительных и уютных книжных шкафах культурной буржуазной квартиры старых времен, наполненных дорогими, массивными изданиями какого нибудь Маврикия Вольфа; о хорошо воспитанных детях, с восторгом принимавших в подарок нарядного и толстого ”Дон Кихота” с увлекательнейшими картинками Гюстава Доре. Кривая книжного вкуса описала с тех пор широкую спираль, и, кое-что важное на этом пути подхватив, вернулась все-таки к осмеянным и отброшенным принципам… Что ж, в самом деле, у них были, наряду с немалыми недостатками, свои существенные достоинства.
Три книги с иллюстрациями Доре — “Божественная комедия”, “Дон Кихот”,  “Гаргантюа и Пантагрюэль”, вошедшие в парадную часть “Фамильной библиотеки”, отчетливо манифестируют вектор пристрастий издательства. Однако оно не брезгует и куда более скромными мастерами той же эпохи и стиля. Притом в иных книгах использованы иллюстрации сборные, нескольких авторов, что неизбежно нарушает единство зрительного ряда, цельность впечатления. Картинками десятка русских мастеров очень разного достоинства снабдило, например, издательство свой том “Вечеров на хуторе близ Диканьки” Гоголя. Такого же рода комплексное иллюстрирование применено в трехтомнике трагедий Шекспира, в “Айвенго” Вальтера Скотта и в сборнике сказок Андерсена. И еще в нескольких изданиях. Подобные “книги-выставки”, щедро демонстрирующие читателю скопившиеся вокруг классического текста визуальные интерпретации, тоже очень любили в конце XIX века.
Между тем, придающий этим книгам характерную несколько старомодную солидность стилевой слой XIX века, о котором я говорил выше, это лишь один из компонентов достаточно сложного художественного синтеза. Во взаимодействии, а порой и в открытом контрасте с ним образ книги строят и иные, исторические, а также и современные мотивы.

2
Все издания “Вита Нова” получают развитую и активную структуру. Классический текст в них не только повод для книги, но смысл ее. И он “подается” и интерпретируется несколькими, порой довольно изощренными способами. Не говоря о комментариях и послесловиях, солидных и тоже нередко уже классических, о разного рода указателях, об иллюстрациях, о которых разговор еще не закончен, это иной раз шрифтовое одеяние самого текста, определенным образом его окрашивающее. Так, для издания «Божественной комедии» Данте главный художник издательства Сергей Борин выполнил специальный текстовой шрифт — случай не частый.
Наиболее изобретательно строятся тома особой серии «Рукописи». Издательство включает в нее книги с непростой, нередко драматической судьбой, которую оно и хочет раскрыть читателю, — сделать непосредственно видимой в предметной форме издания. В руках читателя — как будто еще не совсем книга, но лишь ее рабочий материал, редакционный макет, открытая структура которого позволяет ему приобщиться к последним этапам работы составителя и издателя, понять ее ход. Характер оформления отчетливо подает эту идею.
Солидный переплет лишен украшающих элементов, он, как бы, еще «не окончательный».  Простой белый прямоугольник на нем с надписью шрифтом пишущей машинки имитирует бумажный ярлычок издательской папки. На форзаце воспроизведен «паспорт издания» — типографский бланк, заполненный от руки техническими, главным образом, сведениями о данной книге (формат, конструкция переплета, количество иллюстраций, переплетные материалы и проч.). А на страницах текста — открытое поле работы его редактора.  Читателя, можно сказать, приглашают  к совместной работе.
Вот сборник прозы Даниила Хармса «Случаи и  вещи». На его страницах воспроизведены рукописные, цветными чернилами, пометы редактора: «Далее следует текст, перечеркнутый автором, и очевидно представляющий начало незавершенного рассказа (№ 17)» и т. п. Кроме текстов, в книгу включены и рисунки Хармса, репродукции его рукописных страничек.
В книгу Франца Кафки «Процесс» введены страницы немецкого издания с рукописной правкой мест, неправильно прочитанных М. Бродом, готовившим рукопись к печати. Русский перевод Р. Райт-Ковалевой набран машинописным шрифтом, а добавленные к нему черновые варианты выписаны от руки на линованной в клеточку бумаге. Такой многослойный текст провоцирует почти исследовательское внимание к себе читателя, буквально  вводит его в лабораторию текстолога на правах соучастника работы. Впрочем, в иных книгах серии наглядные следы работы составителя и редактора не столь обильны. Так, в сборнике  Марины Цветаевой «Лирика» от нее осталась лишь рукописная пагинация (ее сменяет наборная в «Приложении») и кое-где — от руки же вписанные сноски: переводы иноязычных слов или пометы — «Здесь в рукописи М. Цветаевой пропущено слово».

3
Еще один активный  элемент книг этой серии — богатые цветные иллюстрации. Исполненные современными художниками, каждый раз в иной и, по-нынешнему, остро-индивидуальной манере,  они звучат сильным контрастом к общей, скорее аскетически деловой, чем парадно-художественной стилистике серии.
Что это? Учет потребностей сразу двух, в принципе противоположных типов читателей или попытка объединения плодов образно-пластического метода творчества с конструкциями и структурами метода концептуального?
Издательство, видимо, не готово отказаться ради более чистого осуществления остроумной идеи «книги-рукописи» (по смыслу, это должна быть, скорее, бедная книга) от своей общей ориентации на книгу любительскую, богатую. Традиционный ряд качественных иллюстраций придает изданию «товарный вид», дабы покупатель не чувствовал себя хоть чем-либо обделенным.
Впрочем, работа издательства с серьезными современными иллюстраторами (большая редкость в сегодняшнем книжном мире) — его  несомненная заслуга. Наряду с многочисленными уже томами серии «Рукописи» и несколькими выпусками «Волшебного» (то есть сказочного) зала «Фамильной библиотеки», работе  с современной иллюстрацией, всегда в известной мере экспериментальной, посвящена также  специальная серия «Книга художника». Обычно это новые циклы, выполнявшиеся по заказу издательства. Единственное, кажется, исключение — известная работа Ю. Ващенко, украсившая двухтомник «Алисы» Кэррола. 
«Вита Нова» привлекает к своим проектам очень разных иллюстраторов и дает им широкий простор для опытов с фактурой и цветом, с реальным или символическим языком книжного рисунка, с различными способами прямого или метафорического прочтения предлагаемых текстов. Здесь могут, — и, пожалуй, должны — возникнуть острые споры о правомерности и удаче того или иного решения, хотя бы о соответствии манерного символизма рисунков М. Шемякина  натуралистически-жесткой фактуре песен Высоцкого; об отношении сентиментально-гламурного тона пастелей К. Ли к остроте и ироничности языка «Лолиты» Набокова и т. п. Однако чересчур конкретный анализ отдельных удач или просчетов в художественной политике издательства увел бы меня слишком далеко от ее общей характеристики.
Достаточно сказать, что «Вита Нова», так явно приверженная к традициям старинных иллюстрированных изданий, отнюдь не боится при этом вторжения в свои по-старому солидные книги живого языка и смелой, нередко парадоксальной фантазии современных художников. И выбор ее падает чаще всего на тех мастеров, которые не стремятся примкнуть к той или иной хорошо разработанной благополучной традиции, но решительно экспериментируют на свой страх и риск.
А между тем, современная серьезная иллюстрация находится ныне, как мне кажется, в состоянии достаточно глубокого  кризиса. И дело тут не в одних только пресловутых противоречиях свободных художественных исканий с гламурными или кичевыми запросами издательского рынка, но, прежде всего, в ее сегодняшних творческих потенциях. Сама задача визуальной интерпретации словесного текста, столь по-разному понимаемая и решаемая в различные времена и в разных стилевых системах, повидимому, утеряла на время свою актуальную постановку. Неясно стало — зачем, (а, следовательно, и как) иллюстрировать художественное слово, старое или новое, для его современного потребителя.
Конечно же, эта ситуация отражается и на опытах иллюстраторов, сотрудничающих с «Вита Нова», какими бы, впрочем, солидными мастерами они ни были. Усилия их заслуживают, разумеется, сочувствия, но едва ли преодолеть общий кризис искусства иллюстрации способна деятельность одного сколь угодно культурного издательства. Скорее уж  бесшабашные эксперименты художников с все еще популярной ныне рукодельной книгой могли бы вдруг обернуться неожиданно убедительным результатом…

4
Издательство, так четко ориентированное  на создание солидной и целостной Библиотеки всемирной классики, едва ли способно удержатся в рамках изданий одной только художественной литературы. И историческая серия «Жизнеописания» очень естественно дополняет круг и расширяет сферу культурных интересов «Вита Нова». Солидные однотипные тома этой серии выдержаны все в той же умеренно-старомодной манре,  но более сдержанны и серьезны, чем издания литературные. Богатые документальные иллюстрации обогащают и оживляют академическую солидность отборных текстов.
Наконец, специальные выпуски основных изданий «Вита Нова» должны удовлетворять интересы собирателей не просто культурной и качественной, но драгоценной и уникальной коллекционной книги. «Особые  экземпляры» книг «Фамильной библиотеки» и «Рукописей», выделяемые специальным футляром и авторским переплетом, обработкой обреза и, наконец, нумерацией, адресованы любителям подобного рода книжных редкостей. Важнее, что некоторые из таких экземпляров сопровождаются цеными приложениями в виде подписных оттисков гравированных иллюстраций, иной раз  — с ручной раскраской и т. п.
Этот принцип создания для коллекционеров специально обогащенных, заведомо «микротиражных» любительских экземпляров — шедевров книжного дела —восходит, как и многое в издательском стиле «Вита Нова», к книжной культуре второй половины позапрошлого века. Он, думается, органичен для издательства, вдохновляемого в своей работе не просто критерием качества, но неким культом книги как материализации  самой идеи культуры. Коллекционерский экземпляр для этого типа «книжного сознания» — едва ли не высшая ступень книжности, обретающей именно в его обособленности от тиража статус произведения искусства…

5
Работа издательства «Вита Нова» привлекает к себе очевидным наличием у него ясной руководящей идеи, общекультурной и художественной. Она явственно проступает в самих изданиях, как порознь, так и в особенности в их совокупности. И потому издательство предстает не просто «фирмой», но самостоятельным культурным феноменом.
Между тем, перебирая весомые и добротные плоды издательской деятельности «Вита Нова», я не могу отделаться от странного ощущения двойственности. Они вызывают уважение, но все-таки царапают взгляд. В них есть что-то неистребимо «неправильное» на вкус старого критика, не преодолевшего в самом себе многослойное наследие книжной культуры еще столь недавнего ХХ века — от мирискусников до школы Фаворского, от футуристов и конструктивистов до аскетичного книжного дизайна второй половины столетия,  от артистично-воздушных рисунков иллюстраторов «Группы 13» до таинственных аллегорических пространств в книжной графике художников 70-х годов.
Здесь, в «Вита Нова» начинает, очевидно, формироваться какая-то совершенно иная культура книги, основанная на другой эстетике, не признающая прежних табу и стремящаяся сформировать нечто целое из элементов, казавшихся в наше время несовместимыми. Ну что ж… Новое время — новые песни. Издательство еще, в сущности, совсем молодо, ему восемь лет, и сделало оно за эти годы не так уж мало. Посмотрим, как оно будет разворачивать дальше свой амбициозный проект.

Собственно, беседовали с прессой в основном Юрий Любимов, Михаил Шемякин, несколько слов вставил Феликс Антипов. Остальные, например, Алексей Граббе, Александр Трофимов и, трудно поверить, Валерий Золотухин, отмолчались.
Юрий Любимов вновь рассказал о том, как он принимал в театр Владимира Высоцкого. Как тот пришел к нему и 45 минут пел свои песни под гитару, после чего режиссер, несмотря на то, что знал о его пагубных пристрастиях, взял Высоцкого в труппу.
Был вопрос о том, как относились актеры к Высоцкому, насколько они осознавали его гениальность. Любимов заметил, что никогда и никто не считал его «нашим всем». Относились обычно, по-дружески, с ним хорошо работалось. Иногда соперничали, ревновали.
Гости поинтересовались, не хочет ли он пригласить в Россию Марину Влади. На это Любимов отреагировал резко: «А почему бы вам самим не пригласить? Вы хотите – вы и приглашайте!»
Выступал близкий друг Высоцкого – художник Михаил Шемякин. В этот же день, 25 января, в Самаре открыли памятник поэту. Заказал его губернатор Самарской области Константин Титов. В свое время, будучи еще комсомольским работником, Титов первым отважился устроить Высоцкому концерт на стадионе.
Самарский памятник Высоцкому – аллегория, замешанная на образах его жизни и творчества. Сам поэт в костюме Гамлета опирается на гитару, как на шпагу. Сзади – театральная стена Таганки, Марина Влади держит в руках свою книгу, из которой выползает гадюка. А рядом - Ангел смерти, подносящий Чашу судьбы.
Шемякин вспомнил, как серьезно работал Высоцкий над песнями: переписывал их по 6-8 раз. Потом выскакивал и говорил: «Эх, вот бы сейчас стопку холодной водки!» Однако художник уверен, причиной смерти стал не алкоголь, а наркотики. В прощальном письме Шемякину Высоцкий написал: «Как хороши, как свежи были маки, из коих смерть схимичили врачи!»
Спросили: можно ли было назвать Высоцкого рафинированным интеллигентом. Любимов ответил, что не дал бы ему такого определения. Тем не менее Высоцкий был человеком, стремившимся познавать. Просил доставать ему книги – Николая Бердяева, Льва Шестова. Сначала не понимал живопись, но Шемякин объяснил ему что к чему. Тогда он прочувствовал, полюбил.
Звучали и другие вопросы: что его огорчало? Его огорчало, что не печатают книги, не выпускают пластинки, не предлагают роли, не оценивают поэзию... По рассказу Шемякина, дорогим подарком Высоцкому стало обращение Иосифа Бродского в дарственной надписи к книге: «Великому русскому поэту...»
Темами вечера также стали выставка иллюстраций Шемякина к произведениям Высоцкого и еще один творческий проект. Пять лет назад издательство «Вита Нова» предложило художнику сделать книгу «Владимир Высоцкий. Две судьбы. Песни и стихи». Она выйдет в августе или сентябре 2008 года.
Издание уникальное. 42 работы Михаила Шемякина – по числу прожитых Высоцким лет. 43-я – сложный портрет поэта, изображающий его внутренний мир. Картины снабдят эскизами и филологическими комментариями. Будет много архивных материалов. Однако есть одно «но». Тираж книги ограничен (2000 экземпляров).
В день юбилея часто спрашивали: «А что бы делал Высоцкий, если бы дожил до 70 лет?» Любимов и Шемякин сошлись на том, что он бы стал величайшим актером. В театре создал бы Бориса Годунова, а в кино снялся бы в фильме по своему сценарию «Каникулы после войны», Вместе с Жераром Депардье и Даниэлем Ольбрыхским.

Елена Семенова

– Книга была задумана не только с моими рисунками, но и с моими воспоминаниями о нашей дружбе. Наверное, поэтому в издательстве и решили назвать ее «Две судьбы» – судьба Высоцкого, судьба Шемякина. Тем более что в книге будет, по-моему, 12 стихотворений и песен, которые Володя посвятил мне. Но это не просто посвящения, а что-то вроде описаний каких-то моментов из моей жизни или нашей совместной буйной жизни во Франции – иногда бывало и такое.

– Вы иллюстрировали именно эти 12 песен?

– Нет. Я работаю над этой книгой два с половиной года, нарушив все контракты с ребятами, которые уже устали ждать. 43 графических листа – 42 иллюстрации к песням и портрет Володи Высоцкого.

– Вы конкретные песни иллюстрируете или даете общее графическое, что ли, ощущение от песен Высоцкого?

– Я иллюстрирую конкретные песни. Отсюда и сложности в работе. Я не просто иллюстрирую эти песни, а графически их расшифровываю.

– Вы считаете, что можно иллюстрировать поэзию? В стихах, как правило, нет истории, которую можно изобразить, если это не баллады. У Высоцкого есть баллады с сюжетом и есть песни, которые трудно назвать балладами. Например, «Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому по краю, я коней своих нагайкою стегаю…».

– Вот «Вдоль обрыва…» я как раз и проиллюстрировал.

– Значит, вы выбираете бессюжетные песни, песни настроения, а не истории?

– Я выбираю песни, которые мне близки, вне зависимости от того, есть там сюжет или нет. «Вдоль обрыва…» тоже можно изобразить сюжетно, балладно, в лоб. Так ее обычно и иллюстрируют смелые люди, которые без долгих размышлений сразу берут и рисуют картинки к песням Высоцкого. Обрыв, несутся кони, на облучке полупьяный мужик…

А у меня другое решение. Наверное, из-за того, что я никогда не забуду один разговор с Володей. Мы говорили как раз по поводу этой песни. Вспоминали моменты, связанные с моей жизнью, довольно нелегкой в то время в Советском Союзе. Я рассказывал Володе о своих печальных днях в сумасшедших домах на принудительном лечении и на принудработах, и он сказал: «Фактически наш обрыв – это коридор. У каждого – свой путь к этому обрыву. Для меня – это сцена, где я могу вдруг что-то сыграть, или сказать, или спеть так, что для меня это и будет обрывом, после которого я уйду по коридору в наручниках или в смирительной рубашке далеко-далеко…» Вспоминая этот разговор, я сделал такую иллюстрацию: Красная площадь, кусок сцены, кони в попонах волокут сани с гробом, из которого высовывается рука, сзади идет Пушкин с кадилом. Фонарь. У фонаря стоит гитара. Помните в песне: «Да что ж что там ангелы поют такими злыми голосами?» Поэтому у меня где-то сбоку, неподалеку от кулис, актеры, наряженные ангелами, со злыми мордами поют что-то такое. Спектакль смотрят волк со смертью. Волк в мундире. Наверху – где-то в облаках – несущиеся кони, кусок лика Господнего, но это все расплывчато, неясно, неочевидно. Помните: «Мы успели. В гости к Богу не бывает опозданий…»? Так что это где-то там, далеко, в это еще надо всматриваться. Самое главное и очевидное – сцена. Вот такая у меня расшифровка этой песни.

Расшифровка песен

– Это аллегорическая трактовка…

– Безусловно. В этой книге я показываю, чем же был опасен Высоцкий, почему его так боялись. Его боялись не из-за песенок «Ой, Вань, гляди, какие клоуны…». Все это мило, здорово, хорошо, но люди понимали, чем он представлял опасность в то время для той страшной власти, которая давила и душила все передовое, все интересное.

– А в чем, по-вашему, заключалась опасность?

– Любой думающий человек, когда слышал эту песню, прекрасно понимал, о каком обрыве идет речь. Не о конской погоне ведь, правда? Мы все тогда действительно шли вдоль обрыва. Шел Галич вдоль обрыва. Окуджава шел вдоль обрыва.

– Вам не кажется, что в этом случае новому поколению, выросшему в современных условиях, Высоцкий будет не очень понятен?

– В каком-то смысле. Новое поколение в самом деле многое не понимает в советских (социальных, бытовых, политических) обстоятельствах. Поэтому Галич, который очень много задевал социальных струн в своих песнях, сейчас менее популярен, чем Высоцкий. Да и сам Высоцкий в некоторых песнях не так понятен нынешней молодежи, как был понятен раньше. Поэтому я так долго работал над этой книгой.

– Какие песни вы проиллюстрировали?

– «Мой черный человек…», «Охота на волков», «Конец охоты на волков»… Между прочим, «Конец охоты на волков» он мне посвятил. Он мне посвятил все песни, связанные с психиатрической больницей. «Ошибка вышла, никакой ошибки…», еще вот эту, помните: «Меня зовут к себе большие люди, чтоб я им пел „Охоту на волков“…» Да, а потом эти большие люди говорят ему: «Да какие волки? Мы же и есть вот те самые волки…» Поэтому у меня сидит такая большая свинья в добротном коммунистическом костюме, которая держит перед своим рылом маску волка, примеряет ее к своей физиономии.

– У вас и басенная получается трактовка песен Высоцкого…

– Ну да, можно сказать и так. А перед свиньей стоит под конвоем Володя с гитарой. Его привели петь «Охоту на волков».

Итальянцы, шведы и парижские мясники
 
– Почему был опасен Высоцкий, вы показали. А чем он интересен сейчас?

– Он интересен мощнейшей эмоциональностью. Свободой. Общечеловечностью. Он обращен ко всем, кто человечен. У меня есть замечательный диск, записанный в Риме. Две недели там проходил симпозиум, посвященный творчеству Володи Высоцкого, а после симпозиума был концерт. Итальянские певцы пели его песни. И когда ты слышишь на итальянском, скажем, «Утреннюю гимнастику», то можно подумать, что это песенка из какого-то итальянского неореалистического фильма. Шведам очень нравится Высоцкий. Ко мне приезжал из Швеции замечательный человек – Берг, который неплохо говорит по-русски, большой почитатель Высоцкого. Он привез пластинку. Группа шведских певцов перепела почти все песни Высоцкого. «Охота на волков» на шведском языке для меня звучала потешно. Но когда целый хор у них там кричал: «Йохо мохо!», такая энергия слышалась! С такой страстью они это исполняли: «Йохо мохо! Хо!Хо!» – «Идет охота на волков! Идет охота!» Викинги…

– При жизни Высоцкого вы что-нибудь рисовали на темы его песен?

– Нет. Зато он на темы моих работ писал стихи. Однажды он приехал во Францию, пришел ко мне – случалось, что он и жил у меня, – а я был в это время в Нью-Йорке по выставочным делам. Высоцкий натолкнулся в мастерской на мои листы «Чрево Парижа». Всю ночь он мне не давал уснуть – каждые полчаса звонил и читал новую строфу, которую сочинил, покуда листал рисунки. Он сидел над моими листами, сочинял стихи и тут же мне звонил. Таким образом на моих глазах, на моих ушах рождалась не песня, а целая поэма «Тушеноши».

– Ваши листы «Чрево Парижа» имеют какое-то отношение к роману Золя?

– Нет, я просто узнал, что сносят знаменитое «Чрево Парижа» – то самое, о котором писал Золя, и целый год ночами ходил туда с кинокамерой и фотоаппаратом. Это «Чрево Парижа» существовало сотни лет. Я ходил туда и снимал мясников до восьми утра, когда начинали привозить овощи. Мне было интересно зафиксировать это напряжение, когда человек на себе волочет трехсоткилограммовую тушу. По древнему французскому закону тело усопшего короля несли мясники. Они считались самыми сильными людьми Франции.

Я подружился там со многими мясниками. Среди них оказалось очень много венгров, русских. Французов там не было. Французы – народ низкорослый и не очень могучий. Наверное, все их знаменитые гренадеры вымерзли в русских снегах. Надо сказать, что мясники эти, венгры и русские, к французам почему-то относились плохо. Одному французу, который пришел их снимать, разбили фотоаппарат и физиономию, а мне – ничего… Со мной они пиво ходили пить. Они рассказывали, какой у них самый сложный момент в работе – когда взваливают трехсоткилограммовую тушу на спину. Надо выкрикнуть, выдохнуть воздух, сделать резкий рывок, потому что иначе можно сорвать позвоночник. Я снимал как раз вот этот момент сверхнапряжения, когда они взваливают на себя эту громадину и сливаются с ней на какой-то миг в единое целое. Высоцкого, видимо, тоже привлекло вот это сверхнапряжение, выкрик, выдох, преодоление боли, ощущение единства с неподъемной тяжестью, которую нужно пронести как можно быстрее.  

– Вы познакомились в Париже?

– Да. Мы встретились во время его первого или второго приезда во Францию. До этого в России мы знакомы не были, только заочно. Он знал мои картины, я – его песни. В России мы с Володей не встречались.

Памятник

– Кроме своеобразного графического памятника вы создали и памятник скульптурный? 

– Да. Памятник будет в Самаре, потому что там был губернатор Константин Титов – большой друг Высоцкого. Давным-давно, когда он не был никаким губернатором, он вместе с Севой Ханчиным умудрился организовать концерт Высоцкого на стадионе. Это был первый концерт, на котором Высоцкий пел многотысячному стадиону. 

– Кому из писателей ближе Высоцкий?

– Высоцкий не писатель. Он – большой поэт с большими неоправданными комплексами. Я помню, с какой гордостью он мне показывал книжку, надписанную Иосифом Бродским: «Большому поэту – Владимиру Высоцкому». Это было для него как сданный экзамен. Бродский считает его большим поэтом!

Володю страшно мучило то, что его не считали поэтом. Помните, у него даже есть стихи про его друзей-поэтов? «И мне давали добрые советы, чуть свысока похлопав по плечу, мои друзья – известные поэты, не стоит рифмовать „кричу“ – „торчу“». Он – поэт. Сравнивать его надо с поэтами. Ближе всего он к Жоржу Брассансу, этому Франсуа Вийону ХХ века.

– Какое главное свойство Высоцкого вы могли бы назвать?

– Цельность. Удивительная внутренняя цельность, что и привлекало к нему, потому что люди искусства, как правило, неврастеничны, раздерганны, раздрызганны, а он был целен. И честность. Это мне особенно нравилось. Во мне все-таки есть и кабардинская, и осетинская кровь, я хоть сколько-то, а кавказский человек. На Кавказе ценят честность. Володя был честный.