В книге «Иван Иваныч Самовар», так же, как и в первой публикации стихотворения  в первом номере журнала «Еж», на рисунках изображен милейший старик с усами. Художник Владимир Стерлигов вспоминал: «Как-то раз, в 20-е годы, мы спускались по лестнице из квартиры Эндеров, где бывали поэты, писатели, художники: Заболоцкий, Матюшин, Хармс и многие другие. Вера Михайловна, опираясь на костыли, выходит последней, а я перед ней. Вдруг она мне говорит: «Посмотрите, посмотрите, как она лежит и шевелит усиками, „чуф-чуф!”». В маленькой нише у двери лежала щеточка для чистки ламповых стекол; только и всего. Все прошли мимо нее и ее не заметили, а Вера Михайловна увидела, что щеточка совсем живая. После чего, через несколько лет, я увидел эту щеточку в образе добрейшего старичка из книжки «Иван Иваныч Самовар» Хармса и сразу узнал ее. Вот как Вера Михайловна выносила из жизни в образы искусства незаметное для других».

Вера Михайловна — это Вера Ермолаева, одна из самых талантливых учениц Казимира Малевича, одна из основателей УНОВИС’а, преподаватель Народного художественного училища, основанного в Витебске Марком Шагалом,  в 28 лет сменившая Шагала на посту руководителя этого института. Ее прозвали «Витебской Джокондой» — при том, что передвигалась она только на костылях: упав в детстве с лошади, она повредила позвоночник. Когда атмосфера вокруг Витебского училища сгустилась, Вера Ермолаева вернулась в Петроград, руководила лабораторией в Институте художественной культуры. Дочь художника Николая Тырсы вспоминала, что дети слышали приближение Ермолаевой к их классу в художествен­ной школе с того момента, когда она «вносила себя» в парадную и на костылях буквально «перетаскивала» себя с этажа на этаж.

В юности Вера Ермолаева училась в Париже и Лозанне; в Петербурге — одновременно в художественной студии и Археологическом  институте. Еще до витебского периода она основала книгопечатную артель «Сегодня», выпускавшую маленькими тиражами лубки и книги-картинки, создававшиеся практически вручную. В 20-е годы она продолжила работать в детской книге. Для многих художников и литераторов, в том числе Даниила Хармса, уход в детскую книгу был едва ли не единственным источником заработка и едва ли не единственной возможностью творческой свободы, поэтому советская эпоха — время невероятного расцвета искусства детской книги. Вера Михайловна иллюстрировала книги Хармса, Введенского, Шварца… Существовал проект создания художественной секции ОБЭРИУ — видимо, Даниил Хармс надеялся пригласить в эту секцию Ермолаеву. Она часто упоминается в записках Хармса, он не раз посещал ее квартиру на Васильевском острове. На этой квартире проходили «творческие вторники» и выставки,  ставшие поводом для доноса. Запись в Ленинградском мартирологе Российской национальной библиотеки гласит: «Арестована 25 декабря 1934 г. Особым совещанием при НКВД СССР 29 марта 1935 г. осуждена как «социально опасный элемент» на 3 года ИТЛ. Отбывала срок в Карлаге. Тройкой УНКВД Карагандинской обл. 20 сентября 1937 г. приговорена по ст. ст. 58-10-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстреляна 26 сентября 1937 г.»

В 1972 году, еще до реабилитации Веры Ермолаевой, в Ленинградском отделении Союза художников открылась ее персональная выставка. В своей книге о художнице Семен Ласкин пишет об «абсолютной гармонии соче­таний черного и белого» и еще — об афише выставки, предло­женной Владимиром Стерлиговым: черная лента обвивала годы рождения и смерти: 1893–1937. Эту афишу в Союзе не утвердили: на новой, уже не стерлиговской, даты жизни были успешно завуалированы.

До нашего времени дошла небольшая часть наследия художницы: в основном работы, сохраненные семьей Марии Казанской, ученицы Веры Ермолаевой, арестованной вместе с ней, освобожденной в 1935 году и умершей в блокадном Ленинграде. В ИРЛИ находятся некоторые из стихотворных подписей Хармса к рисункам Веры Михайловны. Вышедшее в 1930 году тиражом 15 000 экземпляров отдельное издание «Ивана Иваныча Самовара» является нынче исключительной библиографической редкостью: советские книги для детей, особенно довоенные, вообще оставались в основном в государственных библиотеках и у наследников авторов и художников. Но все-таки работы Веры Ермолаевой, опубликованные в книгах, сохранились, и у нас есть возможность увидеть милого старичка, образ которого, так восхитивший Владимира Стерлигова, вырос из щеточки для чистки ламповых стекол.

При подготовке публикации использованы материалы из книг:

Даниил Хармс глазами современников: Воспоминания. Дневники. Письма / Под редакцией А. Л. Дмитренко и В. Н. Сажина. — 2-е изд. СПб.: Вита Нова, 2021, Шубинский В. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. — СПб.: Вита Нова, 2008,

Ласкин С. Роман со странностями. —  СПб.: Блитц, 1998,

а также каталога выставки «Случаи и вещи: Даниил Хармс и его окружение» в Литературно-мемориальном музее Ф. М. Достоевского — СПб.: Вита Нова, 2013.

Звери плача: ты висел.

Всё проходит без следа.

Молча ели мы кисель

лёжа на кувшине льда.

Бог собрался ночевать

Он кончает

Все дела

Она взлетела со стола

как соловей и пастила

Теперь

Живёт

В кольце Сатурна

На обороте — надпись:

«Якову Семёновичу Друскину с почтением и смирением

М. Шемякин. 1971 г. С. П. Б.».

Ко времени создания рисунка  ни одно из этих стихотворений Введенского не было опубликовано. Тексты их Михаил Шемякин знал от философа Якова Семёновича Друскина, который сберёг архив своих друзей, обэриутов. Яков Друскин, участник кружка «чинарей», в 1960-е годы начал разбирать спасённые им в годы войны рукописи. В это же время с Друскиным знакомятся молодые филологи, историки, художники, интересовавшиеся культурой русского авангарда. В доме Друскина среди прочих часто бывал и Михаил Шемякин, которому тогда едва исполнилось 20 лет. В 1963 году Шемякин создал цикл фотографий Друскина в интерьере его ленинградской квартиры.

Художник вспоминает: «Глаза у него — и без того безумные, громадные — начинали светиться необычайным огнем, и он начинал философствовать о сотворении мира. И, глядя на меня пророческим оком, он вещал о том, что мир возник из точки и рано или поздно в эту точку придет. <…>  Он рассказывал, каким образом ему удалось спасти рукописи Хармса в эти страшные годы репрессий. Зная о том, что он фактически являлся идеологическим двигателем данного сообщества, мистического и абсурдного, к нему явились с обыском. Он сел на рукописи и весь обыск просидел, глядя своими громадными глазами на то, как чекисты опрокидывают стопки книг, роются-роются-роются... После того, как они ушли, он приподнялся, аккуратно перевязал рукописи и спрятал их под половицей… Друскин с охотой показывал нам и позволял читать в оригиналах и трогать эти листы, в общем-то, уже священные для нас тогда. <…> Всё это было довольно опасно и рискованно, но Яков Семенович, тем не менее, воспитал группу молодых ребят (кто-то был художником, кто-то литературоведом), которым он дал необычайно много и как личность, поскольку мы где-то стали равняться на него. Нам нравился его замкнутый мир, он покорял, он восхищал. И еще я ему благодарен (и не только я, наверное), что он знакомил нас не только с обэриутами. Он знакомил и с такими композиторами, которых в то время невозможно было услышать, — это атоналисты. Я впервые у него услышал Шёнберга, Веберна, Берга — это были его любимцы, особенно Шёнберг... „Лунный Пьеро“… Помню, мы вдвоем сидели в белые ночи, он включил запись. Магнитофон „Днепр“, шипящая пленка… И я услышал это удивительное произведение, которое меня потрясло. <…> Вот такой был странный человек, который, безусловно, оказал на нас большое влияние».

При публикации этого рисунка в альбоме «Круг Шемякина» художник назвал его «Метафизический автопортрет», тем самым определив зрительское восприятие своей работы: это не только стихотворения Введенского, но и он сам, его художественные и философские искания того времени, их неразрывная связь с поэзией группы ОБЭРИУ.

При подготовке публикации использованы материалы из каталога выставки «Случаи и вещи: Даниил Хармс и его окружение» в Литературно-мемориальном музее Ф. М. Достоевского (СПб., 2013), книги «Круг Шемякина» (СПб., 2014) и сайта www.finam.fm/archive-view/5104