Время, когда человек начинает чувствовать себя объектом истории, когда он чувствует, что не он что-то делает, а с ним что-то делают, даже если с ним делают что-то приятное, – благодатная пора для волшебств, чудачеств и магии. Пожалуй, тот роман, что выпустило сейчас питерское издательство «Вита Нова», – самый мистический из всех мистических романов ХХ века. Его написал странный человек.

Художница Доротея Шемякина, иллюстрировавшая книгу, неплохо, с пониманием изобразила автора. На фоне серого взбаламученного пространства, какого-то надтреснутого неба с мутным отпечатком не то луны, не то еще какого-то незнаемого светила – дядька в кепочке с напряженным, тревожным, изучающим взглядом. Густав Майринк – незаконнорожденный сын немецкого аристократа и артистки, банкир и заключенный, писатель и мистик.

Есть люди, принадлежащие определенному пространству, смотришь на них и понимаешь: ага, вот это – пражанин, это – москвич, это – парижанка. А есть люди, принадлежащие определенному времени. Майринк, точно изображенный Доротеей Шемякиной, именно такой. Он не пражанин, не мюнхенец, хотя жил в Мюнхене, а описывал свой любимый и ненавистный город – Прагу. Он – человек 10−х – 20−х годов. Подобные ему госслужащие, интеллигенты, ученые или квалифицированные рабочие в кепочках с умным, настороженным взглядом в те поры были и в Москве, и в Праге, и в Берлине.

Вопросы не для всех

Вы уже догадались: речь идет о «Големе» Густава Майринка. Книге, столь же раздражающей, сколь и обаятельной, составленной из таких же нестыкующихся, несовместимых частей, как и питерское издательство, ее выпустившее. Редко какой роман так подходит «Вита Нова», как роман Майринка. В нем есть декадентский шик и нервный излом, точное попадание и, бывает, полные провалы по части вкуса и истинной образованности.

Судите сами: издательская серия называется «Рукописи», но какие же это рукописи? Это дорогие, шикарные издания с золотыми уголками на переплете. Издательство пытается соединить несоединимое – роскошь изданий начала века и сталинских послевоенных книжищ с авангардными поисками 1920−х годов. Это соединение вызывает оторопь, раздражение, но и очаровывает, привлекает внимание.

Таким же мутным, непроясненным для самого себя явлением был, есть и остается роман Майринка «Голем». Доротея Шемякина вернее верного поняла и изобразила колорит этого романа – мутный. Еще бы ему не быть мутным! Ведь это роман о человеке, потерявшем память, силящемся вспомнить, кто он. Кем он был до того, как стал резчиком камей и реставратором старинных вещей в еврейском квартале Праги? Может, он вообще не человек, а робот, сделанный бог весть когда, бог весть кем глиняный Голем, предвестник несчастья?

Вопросы этого романа – кто я, откуда, так ли я воспринимаю себя, как меня воспринимают окружающие, и такой ли я, каким представляюсь себе и миру, действую ли я по своей воле или меня тащит, волочит не то что враждебная, но абсолютно безразличная к моей персоне судьба, – волнуют, конечно, не всех людей. Однако бывают времена, когда они начинают волновать многих.

Еще бы они не волновали Густава Майринка! В замечательном послесловии Ларисы Винаровой обозначена биография этого странного писателя. Становится понятно, что «Голем» – едва ли не автобиография, мучительно выкрученная, зашифрованная, но тем более честная. Незаконнорожденный Айринк сделался мистиком и банкиром. Банкирская его деятельность завершилась арестом.

Два года Майринк провел в тюрьме, покуда разбиралось его дело. Его оправдали, но вход в банкирскую среду ему был заказан. Тогда он и стал профессиональным писателем. В ту пору литераторам неудобно было писать непосредственно о себе и о своих переживаниях. Полагалось выдумывать, опираясь на собственный жизненный опыт. В 1915 году в возрасте 50 лет Майринк издал роман «Голем», в котором внимательный читатель увидит и непрощение отцу, и вопрос к самому себе: «А я-то кто? В какой социальной страте мне находиться?» Многое увидит внимательный читатель в этой нервной, взбаламученной книге, соединившей бульварный роман, оккультный трактат и бредовые видения, блистательно переведенной в 1922 году на русский язык погибшим в 1943−м в сталинской тюрьме переводчиком Давидом Выгодским.

Летом 1933 года никому не ведомый М. Агеев прислал в Париж из Константинополя рукопись «Романа с кокаином». Ее публикация произвела эффект разорвавшейся бомбы в русской эмиграции. Говорили: новый Достоевский родился! Понятно, с каким любопытством ждали автора в Париже. Но он не приехал. Так и остался загадкой.
Второе рождение «Романа с кокаином» произошло в 80-е, когда его перевели на многие языки мира и наконец-то издали в России. Интерес к таинственному автору вспыхнул с новой силой. Появилась версия, что Агеев — не кто-нибудь, а решивший мистифицировать публику Набоков...

– О Набокове я, например, ни секунды не думала. Не потому, что, как утверждала его вдова, он не пробовал кокаин, — это как раз недоказуемо. Просто Набоков никогда не был в Москве, а в романе — московские реалии, московский говорок. И вообще это совсем другой писатель, он глубже Набокова, он менее блестящ, конечно, но там есть такое проникновение в психологию человека, которого у Набокова нет даже в самых сильных вещах.
У меня с этим романом сразу возникла какая-то непонятная мистическая связь. Я училась тогда в Литературном институте, и как-то, гуляя по Москве, мы с приятелем Андреем, очень хорошим прозаиком, решили, что вот сейчас найдем то место, где жил главный герой, он же автор. Идем мы по Рождественскому бульвару, и я говорю: мне кажется, он жил где-то здесь. А в романе ведь не указаны никакие улицы... И вдруг через несколько лет обнаруживается точный адрес автора «Романа с кокаином» — Цветной бульвар, 22, строение 5. И совершенно мистическим образом дом этот сохранился! Москва же перестроена абсолютно вся, а тут и дом цел, и дворик. Это место напротив цирка, там Сретенка наверху и Рождественский бульвар. Я почти угадала, почувствовала. Хотя это так же недоказуемо, как то, что Набоков не пробовал кокаин, и единственный свидетель — мой приятель, а он вообще куда-то канул, чуть ли не в монастырь.

Тем временем страсти по «Роману с кокаином» накалялись. Но по крайней мере один человек точно знал, кто такой Агеев. Была такая поэтесса Лидия Червинская. В 34-м редакция эмигрантского журнала «Числа», где печатался «Роман с кокаином», откомандировала ее в Константинополь к Агееву. Она поехала, закрутила с ним бурный роман и каким-то образом умудрилась потерять его паспорт. В результате приехать в Париж и насладиться своей бешеной популярностью Агеев не смог, но Червинская все же кое-что о нем узнала. В 80-е она была еще жива и рассказывала, что М. Агеев — всего лишь псевдоним, а на самом деле автора зовут Марк Леви. Что в середине двадцатых он был связан с ГПУ, потом бежал из СССР, в Константинополе работал в книжном магазине, но в 42-м вернулся на родину. Намекнула и про флирт. Но поэтесса была уже престарелая, ей не поверили. А зря!
До истины докопался Габриэль Суперфин, знаменитый филолог тартуской школы, живущий в Германии, причем сделал это гениально просто. По сюжету главный герой романа в 1916 году закончил частную гимназию Кеймана и поступил на юридический факультет Московского университета. А в Москве в то время существовала гимназия Креймана — совпадение почти полное. Суперфин сравнил список выпускников этой гимназии 16-го года со списком поступивших в том же году на юрфак университета и обнаружил имя, которое встречается в обоих документах. Это имя — Марк Леви.
Вот и не верь после этого престарелым поэтессам...
Открытие Суперфина подтвердила найденная позже переписка Марка Леви с журналом «Числа». Обнаружилась в архивах и его автобиография. Марк Лазаревич Леви родился в Москве в 1898 году в купеческой семье, которая после смерти отца разорилась. Университет не закончил, служил в мелком банке, давал уроки... Нашлись и документы, фиксирующие тот факт, что в 42-м году он действительно вернулся из эмиграции на родину, однако попал не в лагерь, а устроился преподавать в ереванский пединститут. Как выяснилось, его просто выслала турецкая полиция в связи с попыткой покушения на германского посла Турции. Почему-то он оказался в этом политическом скандале замешан. Он вообще был весьма темной лошадкой, личностью авантюрной и маргинальной. Но в Ереване вел замкнутый образ жизни. Женился. Увлекся киносъемкой, собирал игральные карты. Книг больше не писал. Умер в 1973 году. Но был еще жив, когда Света Иванова решила стать художником-иллюстратором.

– Я занималась в кружке при Эрмитаже у Ольги Леонидовны Некрасовой-Каратеевой и обожала книжки с иллюстрациями Лебедева, Конашевича и Светозара Острова. А когда поступила в СХШ, в сочинении написала, что хочу быть детским иллюстратором, как они. После художественной школы у меня было некоторое утомление от рисования, я предпочла поэзию, закончила Литературный институт. При этом рисовать, конечно, мне жутко хотелось. И как раз в это время я познакомилась со своим кумиром из детства — художником Светозаром Островым, и он каким-то совершенно легким и замечательным образом, как он все делает, вернул меня к этой профессии. Но желание иллюстрировать книги пока оставалось мечтой.
Однажды гуляли мы с Лешей Дмитренко, редактором издательства «Вита Нова», по Петроградской стороне. Я тогда была увлечена психолого-эзотерическими идеями и объясняла Леше, что если правильно сконцентрироваться, то можно исполнить любое желание. Нужно во всех подробностях представить финальную сцену, как будто слайд прокрутить, и тогда жизнь будет тебя к этому вести. Леша сказал: ну хорошо, что бы ты тогда в идеале хотела рисовать для нашего издательства? И я говорю: «Роман с кокаином».
Проходит какое-то время, я уже даже про это и не думала, но, правда, пошла в Музей истории Москвы и какие-то вещи начала ХХ века там зарисовывала. Чувствовала, что все это мне пригодится. И вот в один прекрасный день получаю эсэмэску от Леши: делай «Роман с кокаином».
Поскольку книга автобиографическая, то путь для иллюстрирования я выбрала документальный. Конечно, Москва сильно изменилась, но по фотографиям можно себе представить, какой она тогда была. Для главного героя позировал Саша Бурячко, приятель моего сына, красавец времен немого кино. Его возлюбленную я рисовала с моей подруги, искусствоведа Кати Андреевой, ее красота тоже несовременная, нестандартная. И вот когда меня втянуло в орбиту этого романа, со мной стали происходить какие-то странные события. Я невольно попала, можно сказать, в эпицентр потомков знаменитых людей, которые жили как раз в то время, когда и происходит действие «Романа с кока-ином». Но только не в Москве, а в Петербурге. У нас действительно волшебный город. Он абсолютно замкнут. Здесь как-то самовоспроизводятся одни и те же персонажи и си-туации, которые были, например, в Серебряном веке. Да что там говорить — Серебряный век просто продолжается. И люди с теми же известными фамилиями ходят по тем же улицам, встречаются друг с другом, влипают в абсолютно те же ситуации, в которые попадали их знаменитые бабушки и дедушки, на которых они похожи. Это очень забавно. Постоянно чувствуешь себя героем вот этого петербургского текста, в котором все материализуется вновь.
В Москве совсем не так, это не очень мистический город, и «Роман с кокаином» — одна из немногих вещей, где показана мистическая Москва.

В прошлом году эта книга была внесена в Единый государственный экзамен для выпускников. Ее взахлеб читают подростки, обсуждают в живых журналах Она становится все более актуальной. И не только в связи с наркотической темой. Ведь борьбу бесов с ангелами за наши души пока еще никто не отменял, а наркотики только усиливают болезненное раздвоение личности на человеческую сущность и нечто звериное.
– Дело не в кокаине, это просто такая замануха, модная в то время, особенно среди богемы. Несчастный травмированный юноша хочет вырваться из обыденного сознания. Он терпит фиаско за фиаско. Любит и жалеет мать, но стыдится ее бедности и старости и доводит до самоубийства. С одноклассниками отношения не выстраиваются — гимназия для богатых, а он после смерти отца вдруг оказался почти в нищете. В любви полный крах, потому что желание он испытывает к женщинам, которые его не интересуют. Такое раздвоение на чувственную любовь и платоническую было у Блока, для которого существовала Прекрасная дама и какие-то Незнакомки. Но это к Фрейду вопрос, к психоаналитикам.

Мнения Фрейда иногда лучше игнорировать, он-то как раз поначалу был убежден, что кокаин — чудодейственный препарат, безвредный и не вызывает привыкания. Рекомендовал его от всех болезней — от неврастении до диабета. И это привело к трагическим последствиям, в том числе и для одного близкого друга Фрейда, которого он пытался лечить кокаином от пристрастия к морфию, — тот превратился в параноика и умер.

– Интересно, почему Марк Леви практически ничего больше не написал. Мне кажется, что «Роман с кокаином» — это такая психотерапевтическая акция. Он вывернул себя наизнанку, настолько подробно описал свои чудовищные переживания, что таким образом избавился от них, передав их своему герою. Героя убил, а сам остался жив, и жил себе преспокойно. Правда, зашифровался под Агеева и никому не рассказывал о своей книге, даже жена не подозревала, что он ее написал. Вообще кроме потрясающих откровений из «Романа с кокаином» о нем мало что известно. Все, кто его знал, вспоминают, что он любил повторять в жизни нужно попробовать все. И время от времени уезжал к каким-то знакомым в Москву.

Лучшие издания «Вита Нова» – издания произведений эпохи модерна, конца XIX – начала XX века, времени, когда привычный мир накренился, скособочился, однако даже в эдаком состоянии сохранил удивительную пусть и хамоватую, но элегантность. Освещенные окна, очерчивающие абрис отсутствующего дома, как раз из разряда элегантности такого рода. В галерее Anna Nova открылась выставка иллюстраций Светы Ивановой к книге М. Агеева (Марка Леви) «Роман с кокаином», выпущенной в этом году «Вита Нова». Художница свои живописные, графические и литературные работы подписывает именно так: Света. Значит, и мы будем ее называть уменьшительным именем.

Недаром при взгляде на ее иллюстрации вспоминается, что «иллюстрировать» по-латыни означает «освещать». Главное в этих опаловых, серовато-сиреневых, зловещих и одновременно нежных, женственных картинках – свет. Иллюстрации Ивановой как будто светятся сумеречным угасающим перламутровым светом. Этот цветосвет Светы Ивановой в масть одной из самых таинственных книг русской литературы ХХ века.

Но дело не только в кокаине, которому посвящена последняя, хотя и наиважнейшая часть романа. Дело в таинственности создателя этого романа. Автор одного романа («Роман с кокаином»), одного рассказа («Паршивый народ») Марк Леви, взявший себе псевдоним М. Агеев, до середины 1990−х годов был неизвестен. Его тексты приписывались Владимиру Набокову, несмотря на опровержения вдовы русско-американского классика. И то сказать, «Роман с кокаином», а равно и «Паршивый народ», антиподны любому из текстов Набокова, а если чем и похожи, то так могут быть похожи любые тексты любых современников и сверстников. «Роман с кокаином» опубликован в парижском журнале русских эмигрантов «Числа» в 1936 году. В том же году он вышел отдельным изданием в Париже на русском языке. О романе писали все ведущие эмигрантские критики – от Мережковского до Ходасевича. Затем роман забыли, чтобы в середине 1980−х годов вспомнить с легкой руки швейцарской славистки Лидии Швейцер. Она перевела роман на французский. Следом появились переводы на другие европейские языки.

Успеху книги способствовала тайна. Известен был только псевдоним автора – М. Агеев, а кто он такой, не знал никто. В середине 1990−х Борис Равдин, Габриэль Суперфинн и Мария Сорокина, проявив незаурядные исследовательские качества, обнаружили, кто скрывался под псевдонимом М. Агеев. (Статья Суперфинна и Сорокиной опубликована в издании «Вита Нова» наряду с другими статьями о Марке Леви и его рассказом «Паршивый народ».) Обнаружение автора не только не уничтожило тайну, но ее усугубило.

Появилась личность. Уникальная, фантастичная, и как раз в уникальности-то своей – типичная. Леви, выпускник московской частной гимназии Креймана, студент московского юрфака, служащий транспортно-мобилизационного отдела ВСНХ в годы гражданской войны, в годы НЭПа – переводчик в скандально знаменитой гэпэушной организации «АРКОС», в начале 1930−х годов оказался в Константинополе, откуда и послал свой текст в эмигрантское издание. В 1942 году был выслан из Турции по подозрению в участии в подготовке покушения на германского посла фон Папена, окончил свои дни в Ереване в 1973 году. Этот Марк Леви был типичным представителем поколения русской интеллигенции, взорванной социальным катаклизмом.

Он был из тех же гимназистов и студентов, родившихся в конце 1890−х – начале 1900−х, что и Набоков, Олеша, Берберова, Мандельштам. Как теперь выясняется, совершенно неважно, что кто-то из них оказался за границей, а кто-то остался в России. Общее у них было одно – привычный мир рухнул. Они хорошо понимали, что мир этот несправедлив. Часто он бывал несправедлив по отношению к ним, но его взрыв оказался куда несправедливее. Им довелось выбираться из-под обломков привычного мира.

Как ни странно, и об этом тоже написал свой роман Марк Леви, назвавшийся М. Агеевым. Каким бы чудовищем ни был его главный герой – растлитель, кокаинист, да просто подонок, в интеллектуальной честности ему не откажешь. Именно ему Леви доверил важные для себя мысли: «Милые и добрые пророки человечества! Не трогайте вы нас, не распаляйте вы в наших душах возвышенных, человечнейших чувств и не делайте вообще никаких попыток сделать нас лучше. Ибо видите вы: пока мы плохи, мы ограничиваемся мелким подличаньем, когда становимся лучше, мы идем убивать».

Последние годы своей жизни Марк Леви преподавал иностранные языки в ереванских вузах. Коллекционировал игральные карты, занимался любительской киносъемкой, раз в год ездил в Москву, к кому – неизвестно.

Он умер спустя 30 лет после эмигрантской славы своего единственного романа и за 10 лет до его европейской славы. Он любил повторять, что для человека главное – испытать в жизни все.

Теперь слова знаменитой песни стоят на странице только что изданной книги «Избранного» Александра Городницкого. Объемный том издательство Vita Nova подгадало точно к юбилею поэта. Здесь песни, стихи и даже поэмы! Одна из них — горькое повествование о полярном конвое, точнее, о людях нашего времени, решивших проплыть над теми глубинами, где лежат корабли погибшего каравана PQ-17. Экипажи русских, англичан, канадцев, американцев... А еще — немец пилот, который топил эти самые корабли, бомбил их и сам едва уходил из-под огня зенитных орудий и пулеметов. «Бывший оберст люфт-ваффе Хайо Херман, — // Глаз арийских сияние голубое, // Что в атаке был неизменно первым // И последним всегда выходил из боя...»
Городницкий словно удивляется тому, что человек, бросавший бомбы на корабли, идущие в Мурманск, на дома, стоящие в Ленинграде, на него самого — блокадного мальчика, — оказывается вполне (извините за тавтологию) человечен. Кажется, что поэт уделяет немцу больше внимания, чем своим и союзникам. Но этот сугубо литературный ход лишь продолжение общей человеческой установки автора — отдавать должное мужеству и ценить его у врага.
В своих мемуарах «И вблизи, и вдали» Городницкий признается в любви к Редьярду Киплингу и цитирует его балладу о котиколовах. Страшная, темная история о браконьерах, отчаянных парнях, бивших морских зверей в русских модах, а
потом сцепившихся из-за добычи. Но Киплинг поднимает «бандитскую разборку» до эпического уровня: «А рядом пусть ляжет Рубен Пэн — он честно дрался, ей-ей, — // И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней...»
Городницкпй и сам бывал героем подобных историй. Тихий мальчик из интеллигентной семьи посещал литературную студию Дворца пионеров, но специальность решил получать в Горном. После окончания института попал на Север, где ему, совсем еще мальчишке, пришлось командовать людьми старше и опытнее себя, отдавать приказы крутым мужикам, почти поголовно прошедшим зону и не по самым простым статьям.
В какой-то праздник буровики в соседней партии напились спирта под завязку, а потом вспомнил, что рядом есть молодая женщина — лаборантка. Погрузились на трактор и отправились искать приключений. Городницкий просто формулирует этическую дилемму: «выдать ее, а самому повеситься...» или... Он хватает карабин с неполной обоймой и ложится за камень. Первая пуля уходит вверх. С противном стороны ему обещают самого порвать на куски. Второй пулей Городницкий
сбивает ушанку с головы предводителя. Остаются два патрона, но тут трактор разворачивается и убирается восвояси. А на следующий день эти же орлы приезжают с ящиком спирта мириться. Мол, мы — так, ты — эдак, поговорили по-мужски и давай запьем это дело. Они садятся В кружок и вскрывают банку китайской тушенки. Все опять же по Киплингу: «А Божий закон и людской закон — не северней сороковых!,.»
«Пусть будет можно нам завидовать мальчишкам», — пишет Городницкий вблизи острова Гваделупа. Двойной смысл содержится в этой строке. Можно жить так, чтобы нам завидовали мальчишки. И нужно сохраниться таким, чтобы самому завидовать безбашенным пацанам.
Я же завидую Александру Моисеевичу. Может, потому, что и сам к концу шестого десятка не вышел еще из подросткового возраста. Но ведь не часто встречаешь человека, умудрившегося прожить, по крайней мере, три жизни. Поэт, написавший тексты песен, которые слушали и пели все; у кого хоть иногда дрожала в душе топкая струна романтизма вроде «ми» первой октавы на шестиструнной гитаре; физик, строивший теории движения континентов. Достижения вроде степени доктора наук и звания академика к сему прилагаются.
И, наконец, неугомонный путешественник. Он водил геологические партии, прыгал на спор с водопада на резиновой лодке, ходил под парусами на огромном паруснике, переживал атлантические шторма («Мы говорим не штормы, а шторма», — пел хороший знакомый Городницкого), спускался на глубину в тысячи метров, запертый в маленьком аппарате, и видел, как сочится внутрь вода из-под задраенного люка...
Но все это, наверное, ничто в сравнении с той системой ценностей, которая была воспитана в этих людях, переживших военное детство. Иногда мы посмеиваемся над идеологией шестидесятников, над их идеализмом (чрезмерным?), над их эмоциональностью (избыточной?), над их упрошенной картиной мира, крашеной лишь двумя резкими красками. Но, может, в этом и проявляется мудрость отходящего поколения, опыт людей, прошедших жизнь и не чуравшихся любых ее проявлений: «Не сгинул в воде и не спился, // тот опыт ловя на лету, // но вкус разведенного спирта, // доныне остался во рту...» Когда читаешь эти строки, уже становится не столь очевидным, что будущее принадлежит поколению подкрашенной сладкой водички.

– Это культурный императив. Не позже начала ХIХ века острый интерес к биографиям уже очевиден (что и вызвало знаменитую отповедь Пушкина в письме к Вяземскому; «...он и мал и мерзок – не так, как вы, - иначе»). Для многих писателей интерес к их биографиям был неприятен – для Чехова, Маяковского, писавшего: «Я – поэт, этим и интересен». Булгаков сам создавал литературный образ своей биографии, недаром столько его произведений начинается словом «записки». Однако снисходительно относился к открыто взятой на себя П. С. Поповым роли биографа. Важна и запись его сестры Н. А. Земской о разговоре поздней осенью 1939 года, когда он уже невольно думал о будущем абрисе своей биографии: «Мое замечание о том, что я хочу писать воспоминания о семье. Он недоволен. “Неинтересно читать, что вот приехал в гости дядя и игрушек привез... Надо уметь написать. Надо писать человеку, знающему журнальный стиль и законы журналистики, законы создания произведения”». Интерес к биографиям, поддержанный, повторю, императивом культуры, шел по нарастающей, сегодня – все пуще и пуще, и вставать поперек течения бессмысленно. Достоевский писал письма жене, а не нам, но письма были опубликованы в «Литпамятниках» под редакцией академика Д. С. Лихачева, несмотря на все нарекания. Расчет может быть лишь на понимание читателей...

– В чем принципиальное отличие вашей нынешней книги о Булгакове и прежнего «Жизнеописания...»? Это второе издание или новая книга ?

– Это в любом случае – останется прежнее название или нет – новая книга. Она в два раза больше книги 1988 года, вышедшей, кстати сказать, в том году двумя изданиями: во втором вместо иллюстраций было около ста страниц нового текста. Теперь будет много о самом творчестве, о поэтике. Попытки нащупать процесс претворения биографии в творчество малопродуктивны – нам не поймать этот момент. Зато, глядя из творчества, можно различить нечто в биографии.

– Чем важен и интересен Михаил Булгаков, его судьба для нашего времени? Он и его судьба представляют для нас исторический интерес или они по-настоящему актуальны?

– Самостояние человека – почти во все времена важная тема. Для России – по-прежнему интересная (хотя иначе, чем в XX веке) и, так сказать, поучительная. И, пожалуй, жгуче актуальная для осмысления XX века. Мы его итогов подвести не успели или не сумели. А сейчас обнаружилось немало охотников вместо этого заметать следы.

– Вы говорите о самостоянии человека, а мне всегда казалось, что главной темой Булгакова было взаимоотношение искусства и власти, поэта и царя. Причем тема эта осложнена тем, что Булгаков вслед за Пушкиным был готов признать: «Правительство в России – единственный европеец», каким бы деспотичным и жестоким оно ни было. Вы согласны с такой интерпретацией булгаковской темы или она ошибочна?

– Нет, я в двух фразах на такие темы спорить не могу. Да еще вы мне подсовываете советизм «ошибочна»! Обижаете. Это не мой все-таки словарь.

– Какие новые факты из жизни Булгакова будут освещены в книге?

– Фактов новых немало. Еще больше таких, которые становятся фактами лишь в процессе интерпретации (например, страницы дневника, касающиеся евреев). И потом, за эти годы столько моих разысканий, особенно относительно 1930-х годов, публиковалось с научной, малодоступной широкому читателю печати, в «Тыняновском сборнике» например. Их, конечно, усердно растаскивали без указания источника и доносили до широкой аудитории в лубочном виде. А эпоха 1930-х годов – даже не шекспировское время, это почти Древний Египет или империя инков: поступки тогдашних людей нельзя описывать на языке текущей повседневности – тогда все оглупляется, уплощается. В этом и трудность.

– Есть ли у вас самая любимая булгаковская книга ?

– Есть в русской литературе несколько книг, которые если откроешь в поисках какой-то цитаты, промахнешь не отрываясь полтома. «Мертвые души» и «Анна Каренина». Так я читаю «Белую гвардию», «Записки юного врача». Да и «Собачье сердце». И многие страницы «Мастера и Маргариты». Почему? Затягивает совершенная русская проза.

– Недавно вы написали приключенческую книгу для детей. Зачем? Есть ли в ней следы булгаковского влияния?

– Понадобилось это мне исключительно из так называемых идейных соображений. Больше ни из каких. Я просто ясно представила себе в один непрекрасный день, что происходит в средней российской семье по всей стране. Что слышат дети от разговаривающих между собой родителей: «От нас ведь ничего не зависит!», «Все разворовано!» И читают подростки только фэнтэзи – им нечего прочитать о современной России, неоткуда узнать о своем месте в своей стране. О незыблемых ценностях. О праве. И так далее. Никому неохота об этом писать, да и боязно - заклюют: нельзя нынче детей поучать, только развлекать!
Вряд ли там есть следы Булгакова. Я ведь не имела претензии писать прозу. Я хотела написать книжку для отрочества, от 10 до 16 лет (оказалось, читают и некоторые семи-восьмилетние), лаконично, внятно, правильным русским языком – чтобы можно было, например, читать книгу в слух не запинаясь. Получилось ли, не знаю. Сейчас пишу третий том. Скорее томик.