Во-первых, нельзя требовать героизма от других. Это безнравственно — требовать героизма от других. Человек слаб. Есть такой порог физической боли, страха и унижений, через который НИКТО (или почти никто) переступить не сможет.

Во-вторых, столь же безнравственно упрекать и винить сломавшихся. Ломавших? Сколько угодно, но сломавшихся — нет. Ты не знаешь, свой болевой порог. А вот пустят к твоему лицу голодных крыс, ты не завопишь: «Не меня! Не меня! Пусть грызут Джулию!» Ну ты … герой…

В-третьих, и это самое важное. Удивительным образом это «в-третьих» связано с книгой, которая, казалось бы, возражает отчаянному «1984», с «Факультетом ненужных вещей» Юрия Домбровского. Опубликовали его в перестроечном журнале «Новый мир» в тех же номерах, что и «1984». Получилось эффектно: вот англичанин издалека пугает — тоталитаризм ломает всех, а вот же Зыбин — не сломался. Но именно в этом великом романе есть слова, впрямую относящиеся к тому, о чём писал англичанин Джордж Оруэлл. Несчастный, умный, талантливый, сломанный человек, автор исследования о суде над Христом и о предательстве, православный священник, отец Андрей, говорит другому такому же умному, талантливому и сломанному, Корнилову: «Я понял, кто такие предатели. Предатели — это несостоявшиеся герои. Они взяли груз не по силам, вот и сломались…»

Разве не об этом «1984»? Ведь если бы Джулия и Уинстон Смит не бросились очертя голову в подпольную организацию, созданную провокатором О’Брайеном, может, и выскользнули бы от всевидящего глаза Большого Брата, от его всеслышащих ушей. Ошиблись, не соизмерили свои силы с подлой мощью тайной полиции.

Эта длинная, извините, преамбула для того, чтобы вам было понятно, почему я с такой готовной радостью схватил 600-страничный том биографии Джорджа Оруэлла, написанный уроженкой нашего города, членом правления британского Оруэлловского общества, Марией Карп. Заметьте, это — первая биография Оруэлла на русском языке. Заметьте, Оруэлл родился в 1903, умер в 1950. Прожил 47 лет. 600 страниц на 47 лет — более чем подробная биография. Изложено всё, что заслуживает мало-мальского внимания хоть специалиста, хоть человека, интересующегося предметом. Получается на редкость обаятельный образ. Тот случай, когда хороший человек и хороший писатель совпали. Я не скажу, что это — редкий случай. Скажу так, не частый.

Вы можете возразить: понятное дело — писала-то поклонница и почитательница, страстная читательница и переводчица — как же портретируемому не получится обаятельным?

А вот не всегда, не всегда. Мне доводилось читать биографии очень талантливых людей, написанные людьми, очень талантливыми и очень любящими ими портретируемых. Страстно и честно написанные, без изъятия фактов, с объяснениями фактов, опять же страстными и умными объяснениями. Результат бывал парадоксален. Портретируемые вставали во весь свой рост (немалый), но как-то симпатии не вызывали. У меня, по крайней мере.

С Оруэллом — другое дело. Конспективно изложу то, что мне запало в душу, а вам, может, что другое западёт. Эрик Блэр (в будущем, Джордж Оруэлл) — представитель колониального франко-английского рода. В книге помещён портрет его прабабушки, лэди Мэри Блэр. Как-то так рука сама тянется к головному убору, даже если его на голове нет: «Здравствуйте, мэм…» Кстати, это аристократическое, дворянское в Оруэлле сидело крепко, как и его офицерская осанка. Мария Карп приводит цитату из воспоминаний друга писателя, левого сиониста-социалиста, Тоско Файвела: «Очень высокий, худой человек с длинным, худым, осунувшимся лицом, глубоко посаженными голубыми глазами, жидкими маленькими усиками и глубокими морщинами, перерезавшими его лицо сверху вниз. (…) Одет в тёмно-синюю рубашку, типичную для французских рабочих, что было очень необычно в те времена строгих костюмов, в потёртую спортивную куртку с кожаными заплатами на локтях и изношенные вельветовые брюки. Несмотря на очевидную и подчёркнутую им небрежность его внешнего вида, он всё равно напомнил мне британских чиновников, работающих в колониях, — я видел таких на Ближнем Востоке. Его социальное происхождение узнавалось безошибочно — он выглядел, как разорившийся сагиб».

Так Оруэлл и был сагибом (господином), который не хотел быть сагибом, хотел быть одним из малых сил, одним из «пролов», на которых (как пишет его герой, Уинстон Смит, — «вся надежда»). Эрик Блэр, которому предстояло стать Джорджем Оруэллом, окончил Итон. Мария Карп объясняет, что такое самая престижная, самая аристократическая школа Англии; что за кузница элитарных кадров, сколько из Итона вышло знаменитых учёных, премьер-министров и министров иностранных дел. Плюс — Джордж Оруэлл, тогда Эрик Блэр.

Карьеру он делать не стал. Он и карьера — две вещи несовместные. По окончании Итона в 1922 году поехал в Бирму служить в полиции, спасать уже начинающую трещать по всем швам британскую колониальную империю. В Мандалае окончил (в довесок к Итону) полицейское училище. Великолепно сдал языковые экзамены. В колониальных учреждениях Англии нельзя было служить, не зная языка автохтонного населения колонии. Если языка — два, значит, надо знать, два языка. Оруэлл выучил три. Два — обязательных и один факультативно. К французскому, немецкому, древнегреческому и латыни прибавил ещё и три восточных языка. (Ничего так: следак, который знает … древнегреческий. Англия, что вы хотите…)

Служил,  и неплохо служил, раз некоторое время занимал пост начальника полицейского отделения. Только ему разонравилось служить. Разонравилось спасать британскую колониальную империю.

Почему? Оруэлл объяснил это во втором своём романе: «Бирманские дни» (или «Дни в Бирме», Мария Карп предпочитает давать свои переводы текстов Оруэлла и их названий). Она же цитирует это объяснение Оруэлла: «Кончается тем, что тайна твоего протеста отравляет тебя как стыдная болезнь. Жизнь превращается в ложь. Год за годом сидишь в маленьких клубах, овеянных призраком Киплинга: справа — виски, слева — газетка с футбольными новостями, и с готовностью поддакиваешь полковнику Боджеру, развивающему свою любимую идею, как хорошо бы сварить бирманских националистов заживо в кипящем масле. Слышишь, как твоих восточных друзей обзывают «грязная индусня», и послушно повторяешь: да, они, грязная индусня. Видишь, как оболтусы, только со школьной скамьи, бьют седоволосых слуг. Наступает момент, когда ты кипишь от ненависти к соотечественникам, когда жаждешь, чтобы восстание туземцев утопило бы их и твою империю в крови. И в этом тоже нет ничего достойного, ничего искреннего».

Нет ничего достойного уже хотя бы потому, что очень скоро Эрик Блэр (уже ставший Джорджем Оруэллом) понял и написал в своём удивительном рассказе (по-моему, образцовый рассказ, для антологии: «Лучшие рассказы ХХ века»): «Убийство слона» (Мария Карп переводит название «Как я стрелял в слона», а можно и так перевести название: «Стреляя в слона»): «Британская империя умирает и (…) она гораздо лучше, чем более молодые империи, которые придут ей на смену». С этим рассказом произошло то, что Пушкин однажды назвал: «Бывают странные сближенья». Этот рассказ был опубликован в 1936 году во втором номере нового альманаха «Нью райтинг», собственно, этим рассказом альманах и открывался. И в том же номере того же альманаха был напечатан перевод рассказа Василия Гроссмана «В городе Бердичеве». Тот самый рассказ, что был экранизирован Аскольдовым под названием «Комиссар», лёг на полку, а потом, в годы перестройки с этой полки шагнул в славу. Согласитесь, что соседство авторов «Жизни и судьбы» и «1984» — удивительно, странно, потому что … закономерно. А странно, потому что никто в 1936 году и подозревать не мог, что Оруэлл напишет «1984», Гроссман — «Жизнь и судьбу». Сами авторы этих книг об этом тогда не догадывались.

Но до этого было ещё далеко. В 1927 году Эрик Блэр ушёл в отставку. Вернулся в Англию. Решил стать писателем. Но прежде он решил испытать то, что испытывают те, кто оказался на самом социальном дне. Жизнью процитировал ещё не написанные строчки Мандельштама: «Если всё живое есть помарка за короткий выморочный день, на подвижной лестнице я займу последнюю ступень». К ужасу своих родителей и сестры занял последнюю социальную ступень. Испытал, каково это безработному оборванцу из ночлежки вздрагивать при виде полицейского. Был безработным в Лондоне, стал мойщиком посуды и помощником повара в Париже. Поваром (то есть, поварихой) была русская эмигрантка, на чём свет стоит честившая долговязого парня, определённого ей в помощники. Мария Карп не без удовольствия цитирует первую книгу Оруэлла: «Собачья жизнь в Лондоне и Париже» (Мария Карп полагает, что лучше перевести это заглавие: «Ни кола, ни двора в Лондоне и Париже»): «Идиот! Сколько раз я тебе говорила, не отжимай свёклу! Пусти меня к раковине! Убери ножи, ставь картошку! Куда ты дел дуршлаг? Не трогай картошку! Я Вас, кажется, просила снять пену с бульона. Воду с плиты! Кретин! Забери воду с плиты! Сейчас не до посуды, режь сельдерей. Да не так, дурачина, а вот так. Вот! Балбес, у тебя выкипает горох! Давай, давай, надо почистить селёдку. Это, по-твоему, чистая тарелка? Это — чистая тарелка? Ладно, вытирай о фартук. Недоумок, куда ты смотришь, у тебя горит мясо! MonDieu, почему, почему мне дали такого дебила? Ты с кем разговариваешь? Ты как со мной разговариваешь? Ты знаешь, что я — русская княжна?» Интересно, в ответ на это долговязый парень не сказал ли дрожащим от обиды голосом: «А я — выпускник Итона»?

Эрик Блэр написал книгу о своих приключениях на социальном дне Лондона и Парижа. Долго не мог найти издателя. Наконец, его книгу рискнул издать Виктор Голланц. Вот тогда и появился будущий всемирно-известный писатель. Сменил аристократические имя-фамилию Эрик Блэр на простецкое: Джордж Оруэлл. На наш-то русский слух, что Эрик Блэр, что Джордж Оруэлл — одинаково столично-загранично-аристократично. Джордж Оруэлл даже звонче, раскатистее. Оруэлл недаром писал не только прозу, но и стихи. Аллитерацию подобрал красивую: ДжОРдж Оруэлл. Но для англичанина, если бы на книге про социальное дно появилось имя Эрик Блэр, было бы ясно: разорившийся сагиб жалуется … на русскую (разорившуюся) княжну. А Джордж Оруэлл — простой парень с ливерпульской рабочей окраины — рассказывает про свою жизнь. Иная аккомодация читательского зрения.

После первой книги Джордж Оруэлл стал (по счастливому выражению Бориса Слуцкого) «широко известен в узких кругах». Настоящие ценители настоящей литературы знали, что есть такой хороший писатель — Джордж Оруэлл. А много ли таких ценителей? Как говорил пушкинский Моцарт по схожему поводу: «Нас мало, избранных счастливцев, праздных…» Томас Стернз Элиот, Генри Миллер, ведущий английский критик, Сирил Конноли, Эрнест Хемингуэй прекрасно знали цену автору: «Собачьей жизни в Лондоне и Париже», «Дочери священника», «Бирманских дней», «Дороги к Уиганскому пирсу», «Убийства слона», «Да здравствует фикус!», «Глотнуть воздуха», только широкие читательские массы, обеспечивающие тиражность изданий и переизданий, этого не знали.

Мария Карп умело пересказывает замечательный эпизод встречи Оруэлла и Хемингуэя в только что освобождённом Париже. Военкор Оруэлл заходит в номер гостиницы к военкору Хемингуэю. Хемингуэй (любивший подчёркивать свою брутальность на грани фола) рычит на вошедшего: «Кто Вы такой?» — «Эрик Блэр», — представляется тот. «И какого чёрта Вам от меня нужно» После паузы: «Я — Джордж Оруэлл…» — «Извините, что ж Вы сразу не сказали? Виски? Виски с содовой?»

И так же умело она даёт читателю понять, что это, конечно, очень приятно оказаться за бутылкой виски с Хемингуэем, но жить-то на что-то надо? Читатель понимает, что жизнь рядового, пусть и хорошего литератора в условиях рыночного общества — не сахар. Читатель понимает, что редко когда даже очень хорошему писателю удаётся написать бестселлер, хорошо продаваемую книгу. Впрочем, современный российский читатель это и так понимает. Как понимает он и то, что не всегда бестселлер — хорошая книга. Часто, но не всегда. «Код да Винчи» Дэна Брауна — яркий тому пример. И обратное верно: не всегда ни шатко, ни валко продающаяся книга — книга плохая. «Приключения сомнамбулы» Товбина — не менее яркий этому пример.

Вот Мария Карп и описывает жизнь рядового, очень хорошего литератора Англии 30-х годов. Чтобы прожить, ему нужно иметь приработок. Кроме всего прочего с этим приработком он прирабатывает знание окружающей его действительности. Оруэлл работает школьным учителем, продавцом в книжном магазине, рецензентом, владельцем и продавцом бакалейной лавки в деревне, в той же деревне у него огород, козы, куры, нормальное деревенское хозяйство. Это ему тем более нужно, что у него появляется беззаветно и верно любящая его жена, Айлин, готовая помогать рядовому, но хорошему литератору.

Айлин — одна из удач Марии Карп. Простите за высокопарность, но всё, что написано об Айлин … гимн настоящей жене настоящего писателя. Очень по-женски обаятельно то, что насколько Марии Карп нравится первая жена Оруэлла, настолько ей не по душе вторая его жена, красавица Соня Браунелл. Нет, Мария Карп — объективна, просто излагает все факты. Но поверх изложения чувствуется, до чего же ей эта «Венера Юстон-роуда», в юности позировавшая художникам из Школы живописи с той самой Юстон-роуд, неприятна. На мужской взгляд Соня Оруэлл … даже обаятельна. Оруэлл женился на ней после смерти Айлин. Он (в это время неизлечимо больной) знал, что сам скоро умрёт. Их с Айлин приёмного сына, Ричарда, ждало второе сиротство. Он искал женщину, которая согласилась бы стать его сиделкой и новой матерью Ричарда. Соня подумала и согласилась. У неё хватало соискателей, и знаменитый французский философ, Мерло-Понти, и великий английский художник Люсьен Фрейд (внук Зигмунда Фрейда, ему ещё предстояло портретировать английскую королеву и написать абсолютный шедевр живописи ХХ века: «Социальный работник отдыхает»), но она выбрала Оруэлла. И, честное слово, её шутливое объяснение своего выбора мне нравится: «Он был единственным мужчиной из моей компании, кто мог починить электроутюг и исправить проводку». Мило до невозможности. И — в плюс биографу, Марии Карп. Я, читатель, вижу, до чего же ей не по душе богемная Соня, но она так всё излагает, что Соня — живая, и я хмыкаю: «А мне нравится…» Тем более фотографии Сони есть. Да, казовая красавица.

Опять и снова: до этого было ещё далеко. Пока Оруэлл написал первую в Великобритании книгу о рабочем классе, о шахтёрах: «Дорога к Уиганскому пирсу». Мария Карп объясняет оксюморонность названия. Пирс в Великобритании — место, где швартуются корабли, и … курорт, пляж. В шахтёрском городке Уигане, действительно, был пирс, где грузили уголь в баржи, но для английского читателя это название звучало горькой насмешкой: «Дорога к Уиганскому … курорту». Верный правилу настоящего писателя, сформулированному Михаилом Булгаковым: «Никогда не пиши о том, чего не видел», Оруэлл жил в шахтёрских жилищах, спускался в шахты. Книга имела относительный успех среди читателей и оказала влияние на развитие социальной политики в Великобритании. Это-то для Оруэлла было важнее всего. Во всяком случае, к разгромной рецензии на его книгу Генерального секретаря Коммунистической партии Великобритании Гарри Поллита, он отнёсся спокойно. Менее спокойно он отнёсся к английским фашистам, которых (опять же) впервые в английской литературе описал. Не обойтись без обширной цитаты из Оруэлла и Марии Карп.

«В Барнсли — ещё одном йоркширском городе — Оруэлл попал на выступление лидера британских фашистов, Освальда Мосли, которого слушали человек семьсот: «Мосли говорил полтора часа и всех покорил. Поначалу народ свистел, в конце — громко аплодировал. (…) Были вопросы, и меня потрясло, как легко облапошить необразованную аудиторию, если заранее приготовить набор ответов, которыми встречать все неудобные вопросы. Например, Мосли восхвалял Италию и Германию, но когда его спрашивали про концлагеря, неизменно отвечал: «Зачем нам иностранные образцы? То, что происходит в Германии, не обязательно должно повториться у нас».

Оруэлл был поражён тем, как жестоко чернорубашечники Мосли расправлялись с теми, кто задавал самые неудобные вопросы. Их выбрасывали вон, а потом сообщали полиции о нарушителях порядка при проведении массового мероприятия, чтобы та наложила на нарушителей административное взыскание».

Понятно, что такой опыт общения с фашистами предопределил решение Оруэлла отправиться в Испанию, чтобы там с фашистами воевать. А вот эту главу книги Марии Карп я настоятельно рекомендую прочитать и прочитать внимательно, как впрочем, и книгу Оруэлла «Памяти Каталонии». Мария Карп переводит её название «В честь Каталонии». Тоже правильно. Я бы, например, оставил название такое, как у Оруэлла: «Оммаж Каталонии». Если кто не знает, что такое «оммаж» — гугл в помощь. Многозначное слово: и рыцарская клятва на верность, и торжественное подношение. Почему я бы советовал прочесть и эту главу, и книгу Оруэлла (кстати, одну из любимых книжек Иосифа Бродского)? Потому что она даёт картину сражающейся с фашизмом Испании нам … непривычную, зато честную. Потому что она описывает сталинские репрессии в сражающейся против фашизма Испании такие, что хочется сказать: да, 37-й год и в Испании — 37-й.

Оруэлл сначала хотел попасть в Испанию, как чуть ли не все в Англии, с помощью английских коммунистов. Вышел аж на самого Гарри Поллита. Но, как уже было сказано выше, Гарри Поллиту очень не понравилась «Дорога к Уиганскому пирсу». А при личной встрече очень не понравился сам Оруэлл. Сразу понял: не наш человек. Кстати, правильно понял. Поэтому в Испанию Оруэлл отправился с помощью Независимой лейбористской партии, близкой к троцкистам. И попал не в интербригады, где не уберёгся бы в испанском 37-м. Интербригады выкашивал эмиссар Сталина, француз Андре Марти, за что и получил от Хемингуэя с подлинным верно портрет в «По ком звонит колокол». (Хемингуэй писал одному своему другу: «Я не окончу роман, пока не придумаю, как приделать, как следует кровавую собаку, Андре Марти». Приделал).

Оруэлл попал на Каталонский фронт в части ПОУМ (Объединённой марксистской рабочей партии), состоящие из троцкистов и анархистов. Оруэлл попал в народную революцию. И революция ему понравилась. Это надо учитывать, когда читаешь его «Скотский хутор» и «1984». Это не книги разочаровавшегося в революции человека, это книги человека, для которого Сталин — предатель и убийца революции и революционеров. Что, конечно, вызывает оторопь у многих современных российских … читателей. Помню, как я в начале нулевых предложил напечатать «Памяти Каталонии» одному, находящемуся тогда на подъёме издательству. Ответ издательской девушки был такой: «Нет, Никита, мы такую книгу печатать не будем. Как Вы не понимаете, это же … коммунистическая книга!»

И то. Вот как описывает Оруэлл восставшую Барселону:

«Я впервые оказался в городе, где командовал рабочий класс. Практически все здания — и маленькие, и большие — были захвачены рабочими и украшены красными знамёнами или красно-чёрными флагами анархистов; на всех стенах были нацарапаны серп и молот и буквы, обозначающие названия революционных партий; почти все церкви были уничтожены. На каждом магазине или кафе была надпись, извещавшая, что это — общественная собственность, — даже чистильщики обуви объединились в свой профсоюз и покрасили свои ящики красным и чёрным. Официанты и продавцы смотрели вам прямо в глаза и обходились с вами, как с равными. Подобострастные, да и просто учтивые формы речи исчезли. Никто не говорил «сеньор» или «дон», или даже «Вы», все обращались друг к другу «товарищ» и «ты» и приветствовали друг друга «Salud», а не «Buenasdias». На Рамблас, широкой центральной артерии города, по которой постоянно текли толпы народа, с утра и до поздней ночи гремели из громкоговорителей революционные песни. Но самым поразительным был вид этих толп. Внешне, по крайней мере, перед вами был город, где зажиточных людей практически не стало. Если не считать небольшого числа женщин и иностранцев, «прилично одетых» прохожих не было вовсе. Почти на всех была грубая рабочая одежда, синие комбинезоны или какая-нибудь разновидность формы ополченцев. Всё это было странно и волновало. Многого я не понимал, что-то мне даже не нравилось, но я немедленно почувствовал, что за это стоит сражаться».

Не без странного удовольствия я представляю себе, какую ярость вызовет у кого-нибудь из современных российских читателей. И не без удовольствия поясняю для этого гипотетического читателя: сражался за это писатель, который более чем какой-либо другой писатель Запада помог западной интеллигенции освободиться от морока сталинизма, подкреплённого (кто ж спорит) победой над фашизмом. Оруэлл получил пулю в горло. Чудом выжил. Когда вернулся из госпиталя в Барселону, в городе вовсю шла операция, организованная представителем НКВД в Испании, Александром Орловым, по чистке (по-нашему, нынешнему говоря зачистке) Каталонии от анархистов и троцкистов. После организованной НКВД провокации под названием «мятеж ПОУМ» шли аресты всех связанных с ПОУМ. Оруэлла спасла жена, Айлин, поехавшая с ним в Испанию. Встретила его в холле гостиницы, где жила и кратко объяснила ситуацию.

Оруэлл и ещё двое англичан из батальона ПОУМ скрывались в Барселоне трое суток, пока Айлин оформляла им документы на выезд в английском консульстве. Во время своих скитаний они столкнулись с ещё одним своим товарищем из батальона ПОУМ, немцем … Вилли Брандтом, будущим главой правительства ФРГ. Пытались уговорить его бежать вместе с ними в Англию, но Вилли Брандт благородно отказался. (Можно представить себе, как … удивилась бы Айлин, если бы ей сказали: «Айлин, тут к нам ещё один прибился… Он, правда, эмигрант из Германии, но, может, прокатит?»)

Если бы троим британцам не удалось скрыться, их ждала бы участь 19-летнего Боба Смайли, внука организатора шахтёрских профсоюзов, забитого насмерть на допросах.

Описание энкавэдэшных интриг и провокаций более чем сильно в книге Марии Карп. Поражает обилие завербованных агентов НКВД среди англичан. Неприятно, скажем так, поражает. В Англии Оруэлл принялся за книгу о Каталонии. Более всего он был поражён политикой средств массовой информации и правых, и левых. Он писал в своём эссе 1942 года: «Оглядываясь на испанскую войну»: «Я ещё в детстве заметил, что никакой газетный репортаж не в состоянии отразить событие достоверно, но в Испании впервые в жизни я увидел репортажи, которые вообще не имели никакого отношения к фактам, даже того отношения, которое существует в обыкновенной лжи. Я читал статьи о великих битвах, где никаких сражений не было и в помине, и обнаруживал полное молчание о тех боях, где убивали сотни людей. Я видел смело сражавшихся солдат, которых поносили, как трусов и предателей, и других, не слышавших и выстрела, которых превозносили, как героев воображаемых побед. Я видел, как история пишется не о том, что случилось, а о том, что должно было случиться в соответствии с той или иной «линией партии»».

Мария Карп показывает, каких напрасных тогда трудов стоит Оруэллу исправить эту ложь и несправедливость. Он написал честную книгу о том, что видел и пережил в Каталонии. И ни один издатель не рискует её издать. Правые по понятной причине (см. выше: «это же коммунистическая книга!»), левые потому что эта книга наносит удар по оплоту революционных, антифашистских сил во всём мире, Советскому Союзу. Мария Карп приводит отрывки из переписки Оруэлла и Эмми Чарльзворт, большой поклоннице «Дороги к Уиганскому пирсу», возмущённой нынешней, послеиспанской позицией Оруэлла. Оруэлл отвечает ей так:

«Конечно, мы должны объединиться в борьбе с фашизмом, только надо разобраться в том, что такое фашизм. Если фашизм означает запрет на политические свободы и свободу слова, тюремное заключение без суда, подтасованные судебные приговоры, то нынешний режим в Испании и СССР и есть фашизм». Удивительно, как наблюдательные, умные люди, стоящие на диаметрально противоположных позициях приходят к одним и тем же выводам. В то же самое время, когда Оруэлл пишет это письмо, основатель первой русской фашистской партии, «Союз младороссов», эмигрант Казем-Бек в редакционной статье своей газеты «За Россию» растолковывает младороссам: «Мы, русские фашисты, должны отказаться от борьбы с советской властью, поскольку чаемый нами фашистский строй ей в России построен. Совершенно неважно, как он называется…»

Оруэлл, наконец, находит издателя, Фредерика Уорбурга, тот идёт на риск, издаёт книгу. И … проигрывает. «Памяти Каталонии» оказывается тогда самой провальной в коммерческом отношении книгой Оруэлла. (Сейчас она наряду с «1984» и «Скотским хутором» котируется — по справедливости — очень высоко). Её просто не покупают. Оруэлл попал в простреливаемую зону, когда не и вашим, и нашим, а когда и ваши, и наши ведут по этой нейтральной полосе … истины и справедливости прицельный огонь. Да, он никогда из этой зоны и не выходил. В каком-то смысле до сих пор не выходит.

Мария Карп так же подробно описывает всю последующую жизнь Оруэлла. И то, как он в первые же дни войны пошёл записываться на фронт добровольцем, а его не взяли по состоянию здоровья. Оруэлл принадлежал к тому типу мужчин, которые брезгуют заниматься своим здоровьем. Ну, пузо болит, или там иногда горлом кровь идёт, потерпи, не мужик, что ли? И то, как он работал в годы войны на БиБиСи. И то, как, добившись от своего друга, главного редактора газеты «Обсервер», Дэвида Астора, отправки в воюющую Европу в качестве военного корреспондента, ходил в лагеря для «дипи», «перемещённых лиц», советских граждан, оказавшихся на Западе. То, как он беседовал с нашими соотечественниками, узнавал от них про сибирские лагеря, про коллективизацию; как отправлял репортажи о том, что этих людей ни в коем случае нельзя выдавать Сталину — их ждёт лагерь. То, как в 1944 году написал резкую антисталинскую сатиру «Скотский хутор» и снова никто из издателей не рисковал издавать этот текст. Ещё бы нет! В воюющей Англии главным врагом издания этой сказки был руководитель ведомства по связям с СССР в Министерстве информации и пропаганды, Питер Смоллетт. И снова «странные сближения»: в 1984 году выяснилось, что уважаемый журналист, политический аналитик и политик, Питер Смоллетт был … советским агентом с позывным: Або. Рискнул издать «Скотский хутор» всё тот же Фредерик Уорбург. Ему просто очень понравилась эта аллегория. Рискнул и на этот раз не проиграл. «Скотский хутор» стал первым бестселлером Джорджа Оруэлла. Уорбург был настолько благодарен писателю за этот успех ведь и его издательства, что назвал свою книгу воспоминаний почти цитатой из «Скотского хутора»: «Все авторы равны…» (всякий, кто читал «Скотский хутор», с лёгкостью продолжит: «но некоторые равнее…»).

По-моему, самые сильные страницы книги Марии Карп посвящены болезни и смерти Айлин. Айлин, видите ли, принадлежала к тому типу женщин, которые (вы правильно догадались) брезгуют заниматься своим здоровьем. А кроме того, она не хотела волновать мужа. Дождалась, когда уехал военкором, и легла на операцию. Причём, экономя семейный бюджет, на самую дешёвую, без предварительного обследования. Умерла под общим наркозом.

И, конечно, Мария Карп очень сильно описывает работу Оруэлла над самой своей знаменитой книгой «1984». То, как он прочёл присланный ему его русским другом, Глебом Струве, роман Замятина «Мы» и задумал написать нечто подобное. Как писал этот роман, смертельно больной. Запущенный туберкулёз. Может, от этого такая убедительность пыток в Министерстве любви, описанных в романе. Как ему пришлось прервать работу над романом, поскольку его свалила болезнь. Как продолжал писать роман в больнице. Как перепечатывал рукопись в плохо протопленном доме на острове Джур. На гонорары от «Скотского хутора» Оруэлл купил этот дом. Ему нравился этот северный британский остров. Но … увы … не всё, что нравится душе, полезно телу. Как всё тот же Уорбург напечатал этот роман. И выиграл на этот раз — грандиозно. Роман сразу стал мировым бестселлером. Оруэлл проиграл пари своему другу, Артуру Кёстлеру. В 1944 году автор «Слепящей тьмы» поспорил с будущим автором «1984»: «Джордж, на бутылку коньяка! Через четыре года ты напишешь мировой бестселлер». Через год после успеха своего романа Оруэлл умер сорока семи лет от роду. Такая судьба человека и Мария Карп пересказала её так, что самому хочется пересказать. Уж больно человек был хороший.

Карп М. П. Джордж Оруэлл: Биография. – СПб.: Вита Нова, 2017. – 608 с.              

Пробел этот призвана восполнить только что вышедшая в санкт-петербургском издательстве «Вита Нова» книга Марии Карп «Джордж Оруэлл. Биография».

Живущая с 1991 года в Великобритании Мария Карп — журналист, писатель, переводчик книг Вирджинии Вулф, Дилана Томаса, Тома Стоппарда. В течение 18 лет Мария была нашей коллегой, работала на Русской службе Би-би-си, возглавляла отдел тематических передач и вела программы по литературе. Можно без преувеличения сказать, что с Оруэллом связана вся ее жизнь. В 1990 году Мария перевела на русский язык сказку-притчу «Скотское хозяйство» (именно такой перевод названия знаменитой книги показался ей наиболее точным) и задуманную Оруэллом как предисловие к ней статью «Свобода печати». Как исследователь творчества писателя и переводчик его книг она входит в правление британского Оруэлловского общества и редактирует издаваемый обществом журнал.

Биография Джорджа Оруэлла получилась весьма объемной — 600 страниц. Однако разговор с Марией Карп мы решили ограничить одной, на наш взгляд, важнейшей в понимании Оруэлла темой — его отношением к социализму.

Александр Кан: Оруэлл — достаточно типичный представитель британской лево-либеральной интеллигенции межвоенного периода, для которой были очень характерны интерес и симпатия к социализму. Некоторые, например, так называемая кембриджская четверка: Ким Филби, Энтони Блант, Дональд Маклейн и Гай Берджесс,в своих симпатиях дошли до крайности и стали просто советскими шпионами. У них, росших и живших в разреженно-расслабленной атмосфере аристократических Итона и Кембриджа, эти симпатии носили чисто умозрительный характер. Оруэлл в отличие от них имел возможность из первых рук получить представление о жизни рабочего люда.Жизни, которая тогда, особенно после кризиса 1929 года, была на самом деле крайне тяжелой. И тем не менее он в социализме разочаровался. Почему? Как это произошло?

Мария Карп: Это был на самом деле очень сложный процесс. Действительно, когда в 1936 году Оруэлл поехал на север Англии знакомиться с жизнью шахтеров, он увидел воочию не только их тяготы и проблемы, но и то, как ведут борьбу за их души разные идеологии. Он безусловно сочувствовал рабочим, и в духе времени это сочувствие сливалось с социализмом. Но как человек по своему складу скептический и полемический, он не мог и не хотел ничего принимать на веру. Написанная по результатам этой поездки книга «Дорога к Уиганскому пирсу» состоит из двух частей. Первая — собственно описание жизни рабочих, а вторая — размышления о социализме. И это, конечно, глубоко антисоциалистическая книжка. Да, он делает оговорки, утверждает, что борется с тем, что «может отвратить людей от социализма». Совершенно ясно при этом, что претензии к социализму у него свои собственные.

Он не переносил тяжелый язык, который использовали пропагандисты: «экспроприируем экспроприаторов», «борьба с частной собственностью», их претензии на роль «партии как передового отряда рабочего класса». Ему как литератору претила тяжеловесность этого языка. Кроме того, он видел в этом стремление идеологов навязать рабочему классу какие-то свои представления: «мол, мы, умные, сейчас им, глупым, все объясним».

Книга получилась настолько острой, что издатель Виктор Голланц счел нужным снабдить ее предисловием, смысл которого сводился к тому, что он лично и редколлегия Книжного клуба левых абсолютно не разделяют взгляды автора.

А.К.:  Ну, а затем случилась Испания…

М.К.: Приехав в Испанию и увидев там революцию, ощутив царивший там невероятный подъем, увидев, что самые забитые, вплоть до чистильщика сапог, внезапно почувствовали себя людьми, он пришел в абсолютный восторг. Для него это было фантастически сильное переживание.

Он написал своему другу Сириллу Конноли, что именно там он «впервые поверил в социализм, а до тех пор не верил». То есть, толчком к его социалистическому энтузиазму стала не пролетарская северная Англия, а революционная Барселона.

Однако уже спустя несколько месяцев та же Барселона продемонстрировала ему всю обреченность, всю недолговечность этого подъема, если в дело вмешивается «передовой отряд рабочего класса».

Главным источником разочарования для него были действия советских коммунистов в Испании, действия сил НКВД, которые по приказу Сталина в ходе войны с франкистами начали расправу с инакомыслящими внутри республиканского движения.

Объектом репрессий стала в первую очередь «троцкистская» партия ПОУМ — Рабочая партия марксистского единства, в ополчении которой Оруэлл оказался. Троцкистской в глазах советского руководства она была лишь потому, что ее лидер Андерс Нин когда-то был секретарем Троцкого.

Позиция ПОУМ сильно отличалась от позиции сталинистской Коммунистической партии Испании, и Оруэлл воочию увидел, что коммунисты в Испании борются с революцией. Это для Оруэлла стало, наверное, главным потрясением его жизни. Причем поначалу на человеческом, я бы сказала, лирическом уровне. Только потом это было осмысленно политически и аналитически.

И когда Оруэлл увидел, как шотландский юноша Боб Смайли, внук известного профсоюзного деятеля Роберта Смайли, бросив университет, мчится в Испанию бороться с фашизмом, где его арестовывает действующая по указке НКВД испанская республиканская полиция и он погибает в тюрьме, для Оруэлла это стало страшным ударом.

Шок был в том, что для советских коммунистов борьба с инакомыслием, с оппозицией внутри движения оказалась даже важнее борьбы с фашизмом.

Демократический социализм Оруэлла

А.К.:  И именно это легло в основу отрицания им советской модели социализма… Тем не менее, до конца дней он считал себя приверженцем так называемого демократического социализма. Что он вкладывал в это понятие?

М.К.: Надо сказать, что уже в то время возникло понимание того, что социалистическая модель, сложившаяся в Советском Союзе, при которой общественная собственность на средства производства оказывается в руках находящейся у власти определенной группки людей, почти неминуемо ведет к тоталитаризму. В самой такой модели заложена опасность. Это не было открытием Оруэлла, об этом писали и другие.

Но Оруэлл уже после Испании, во время Второй мировой войны написал книгу «Лев и Единорог», которая есть не что иное, как признание в любви родной Англии и надежда на то, что «у нас в Англии» должно получиться по-другому. Арестов, показательных процессов, чисток, массовых репрессий и прочего ужаса, как он считал, у нас быть не может просто потому, что у нас существуют демократические традиции.

В последующие годы он отошел от этого энтузиазма по поводу того, что «у нас непременно получится». Тем не менее, он продолжал верить в то, что если попробовать построить социализм не в отсталых странах без демократической традиции, а в странах с устойчивой демократической традицией, со свободой печати, то получиться может.

В конце 40-х годов он несколько раз высказывал такую идею: почему бы не построить настоящий социализм в послевоенной Западной Европе, которая перестраивалась после войны.

Сказка о преданной революции

А.К.:   Мы к этому еще вернемся. Таким образом, «Скотское хозяйство» выросло из этих его размышлений и было выпадом не столько против социализма как такового, сколько именно против той модели, которая сложилась в СССР. Что совершенно очевидно: аналогия с Советским Союзом в книге более чем прозрачная.

М.К.: «Скотское хозяйство» — это сказка о преданной революции. Оруэлл — и в этом, я считаю, гениальность книги — при всем ироническом отношении к этим животным, в то же время безусловно сочувствует им. У него нет отношения к революции как к возникшему на пустом месте большевистскому перевороту, уничтожившему существовавшую в царской России благодать.

Конечно же, это было не так, и Оруэлл это прекрасно понимал. Поэтому он сочувствовал жертвам, силам, пытающимся свергнуть режим подавления, и тем больше было его сочувствие, что на смену одному свергнутому самодержавию пришло другое, новое, не менее, если не более жесткое.

А.К.:  Вы решили дать свой собственный вариант русского названия — «Скотское хозяйство» при том, что широко известны другие: «Скотный двор», «Скотский хутор», «Звероферма», что-то еще было. Почему «Скотское хозяйство»?

М.К.: Существует около полудюжины этих названий. Переводить названия особенно трудно: нужно обязательно сохранить краткость. Английское слово farm не точно переводится на русский язык словом «ферма». В России капитализма в деревне просто не было, и понятие «ферма» как угодья, поля, дом, хозяйство у нас не прижилось.

Глеб Струве, первый переводчик Animal Farm использовал термин «хутор». Исторически это было в каком-то смысле верно, потому что Столыпин, который хотел введения капитализма в деревне, называл наделы, которые давали крестьянам, хуторами.

У Струве был «Скотский хутор», и это первое русское название книги. Но про Столыпина уже все забыли, у советских читателей слово «хутор» ассоциировалось с гоголевскими «Вечерами на хуторе близ Диканьки», либо с катаевским «Хуторком в степи», то есть приобретало украинские, южные коннотации. Мне казалось, что сохранять эти ассоциации неправильно.

Слово «ферма» сильно сузило свое значение — «птицеферма», «молочная ферма». А мне кажется, что здесь главное не то, что животные в своем скотном дворе совершили революцию, а то, что они захватили все, некогда принадлежащее человеку — и дом, и угодья, все вокруг.

Поэтому слово «хозяйство» показалось мне самым подходящим, тем более что возникающее сокращение «скотхоз» ставит его в один ряд с нам всем очень хорошо известными колхозами и совхозами, вплоть до лозунга «Да здравствует скотхоз!»

Трудности публикации

А.К.:  Очень интересной и во многом очень неожиданной стала приведенная у вас в книге история о том, с какими трудностями столкнулся Оруэлл при публикации книги в демократической Великобритании 1944 года.

М.К.: Тут столкнулись несколько факторов. Конечно, даже в годы самых что ни на есть союзнических отношений все равно находились в демократической Британии те, кто выступал против СССР: консервативные, католические издания. Католическую церковь Оруэлл ненавидел, в консервативных издательствах он не хотел печататься. Ему неинтересно было писать пародию на СССР для людей, которые вообще отрицают идею благополучия масс.

Он хотел написать эту книгу для тех, кто, как и он сам, был левым в первоначальном смысле этого слова. Для тех, кто сочувствовал людям, которые так ужасно живут. А головы этих людей, к сожалению, были сильно забиты советской пропагандой, и они считали, что выступать против СССР вообще невозможно.

А.К.:   Свою роль здесь сыграли, конечно, и реалии еще бывшей в разгаре Второй мировой войны…

М.К.: … в которой Советский Союз был союзником Англии. Но Оруэлл был человеком, считавшим, что правду нельзя искажать ни в коем случае. Он писал об этом в дневниках: тот факт, что Сталин теперь «на нашей стороне», не значит, что мы должны забыть все убийства и преступления, которые он совершил. В этом смысле он был романтиком, но аналитическим романтиком.

Он считал, что в любой ситуации нужно быть честным. Политическую целесообразность — в его время это называлось сначала реализмом, а потом «реал-политик» — он глубоко презирал. И не то чтобы он мешал своему правительству сотрудничать с СССР, он хотел показать своим единомышленникам, что то, что построено в Советском Союзе, — это система угнетения, не менее жестокая, чем та, что существует в капиталистических странах.

И третье, очень простое объяснение: в Англии очень сильна была советская инфильтрация, представленная не только впоследствии разоблаченной четверкой кембриджских шпионов. На посту главы отдела по связям с СССР в британском министерстве информации сидел советский агент влияния по имени Питер Смолка, и почти наверняка именно он помешал издателю Джонатану Кейпу опубликовать «Скотское хозяйство».

А.К.:  Где она была опубликована в конечном счете?

М.К.: Книга была опубликована через полтора года после того, как Оруэлл ее написал, в августе 1945-го, после победы в войне, после победы лейбористов. И что самое для Оруэлла трагическое — после смерти жены.

Она горячо поддерживала Оруэлла в написании этой книги, и ее смерть на операционном столе отчасти была вызвана тем, что денег на хорошую больницу у них не было. А если бы книжка была уже напечатана и имела успех, результат мог бы быть другой.

О чем написан роман «1984»

А.К.:  »1984» в отличие от «Скотского хозяйства» не кажется столь однозначно направленной против СССР книгой. Для многих ее достоинство — в универсальности общественно-политических выводов, которые делает Оруэлл. Что послужило толчком к ее написанию?

Существует теория о том, что книга, название которой — перевернутый 1948 год, дата ее написания — это ощущения Оруэлла от полусоциалистической Британии, какой она стала после победы лейбористов в 1945 году. С одной стороны — разочарование, с другой — страх и побудили его написать «1984». Насколько это верно?

М.К.: Во-первых, нигде и ничто не подтверждает, что 1984 год — перевернутый 1948-й, потому что он несколько раз менял эту дату. В первоначальном варианте были и 1982-й, и 1983-й.

Во-вторых, он начал обдумывать эту книжку сразу после Испании. Когда его близкий друг попал в концентрационный лагерь НКВД в Испании, Оруэлл как человек, ощущающий все очень остро, представил себе, что было бы, если бы в лагерь попал он сам. Есть многочисленные свидетельства людей, которые встречались с ним уже после 1937 года.

Встретившийся с ним в путешествии по Марокко его бывший ученик запомнил, что больше всего мистер Блэр боялся попасть в концентрационный лагерь. Он вживался в эту ситуацию. Главный герой книги Уинстон Смит получился таким точным, потому что все эти годы, с 1937-го по 1948-й, когда книга была закончена, Оруэлл представлял себе, как бы он сам жил при тоталитарном режиме.

Его роман, конечно, писался как предупреждение своим: «Если мы пойдем по советскому пути, у нас будет вот такой ужас». Но писал он конкретно про Советский Союз. Есть интересное документальное свидетельство этого. В черновике О’Брайен, пытающийся запугать, сломить Уинстона Смита, говорит ему: «О вас никто не вспомнит, никто не будет считать вас героем, как бы героически вы себя ни вели. И прежде существовали тоталитарные режимы...»

Далее в черновике он пишет только о «русских коммунистах» и лишь потом добавляет «немецкие нацисты», явно уже потому, что раз он говорит о тоталитарных режимах, то нужно упомянуть нацистов тоже.

Но думал он о том, что для такого режима человека важно не просто убить, нужно его растоптать, чтобы он рыдал, ползал на коленях и признавал свою вину. Это он взял из информации о процессах, которые происходили в СССР. Он писал это, страстно желая предупредить соотечественников и единомышленников, чтобы у них так не получилось, но моделью государства и режима изображенного в его книге, послужил СССР.

А.К.:  То есть разговоры, что это была полусоциалистическая Англия 40-х годов…?

М.К.: Режим он описал советский, но на Англию вот что было похоже: мы, когда читали, думали: откуда он знает, что там не хватает то одного, то другого бытового предмета? Бытовых предметов во время войны и в первые послевоенные годы в Лондоне действительно не хватало.

Он пишет, что, когда они с женой усыновили ребенка, соски купить было невозможно. Такого рода детали — это детали военного Лондона, отчасти — детали работы на Би-би-си, большой корпорации, занятой информацией, и ее очень продуманной подачей. Все это вошло в эту книжку.

А.К.:   Министерство правды…

М.К.: Он несколько раз заявлял, что его книжка ни в коей мере не является критикой ныне действующего лейбористского правительства. Если бы он не верил в то, что что-то хорошее из революционного движения все-таки может получиться в Англии, он не продолжал бы считать себя демократическим социалистом, не продолжал бы говорить «давайте построим это в демократических странах».

Хотя в одной из своих поздних статей под названием «Что такое социализм» он, говоря о величии и притягательности социалистической традиции, называет ее утопической.

Его отношение к социализму менялось на протяжении жизни, и до самого конца оставалось противоречивым. В статье «Писатели и Левиафан» он говорит, что ради партии готов делать все — сражаться в войне, писать листовки, заниматься пропагандой, но только не заниматься литературой.

Потому что литература не может существовать под партийным игом, на службе чего-то. Это напоминает есенинское «отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам». Для Оруэлла существовало разделение: писать я буду о том ужасе, к которому социализм приводит, но как человек с политическими взглядами, я лейбористское правительство поддерживаю.

Свой среди чужих, чужой среди своих

А.К.:  Возникает несколько парадоксальная фигура социалиста-антисоветчика, что в годы его жизни звучало как оксюморон. Не был ли он в связи с этим в изоляции — свой среди чужих, чужой среди своих?

М.К.: Конечно, был. И, конечно, очень многие люди его терпеть не могли, особенно среди левых и коммунистов. И он их опасался. После Испании он всегда понимал, что эти люди его ненавидят. Но были у него и поклонники, у него была возможность писать.

Помимо книг, он регулярно писал в социалистической газете Tribune, где излагал свои взгляды. И мы не можем сказать, сколько людей разделяло его точку зрения. Но когда уже вышли его книги, я думаю, и «Скотское хозяйство», и «1984» на очень многих произвели сильнейшее впечатление и заставили задуматься.

Это не значит, что все люди, в стане которых он работал, поняли его, полюбили его, простили его — ничего подобного! Многие в левом движении, и в 50-е, и в 60-е годы его ненавидели. И до сих пор эта ненависть сохраняется. Когда я работала в Мемориальной библиотеке имени Маркса в Лондоне, где хранится переписка сражавшихся в Испании коммунистов, один из завсегдатаев библиотеки, узнав, что я занимаюсь Оруэллом, иначе как о предателе о нем не отзывался.

Кроме того, огромную роль в том, чтобы его опорочить, сыграла публикация о передаче им в отдел исследования информации при британском МИДе списка людей, которых, по его мнению, из-за их взглядов не следовало привлекать к антикоммунистической пропаганде.

Когда в середине 90-х эта история вдруг была раздута, кто-то даже написал, что, вот, мол, в своих книгах Оруэлл выступает против доносчиков, а сам тоже оказался доносчиком. Это было полным искажением правды, хотя бы потому, что в списке, который он передал, были люди, чьи взгляды и так всем были известны.

В отличие от сторонников резко радикальных антикоммунистических взглядов, которые предлагали запретить коммунистические партии на Западе, Оруэлл считал, что каждого человека, каждый случай надо рассматривать по отдельности.

В этом списке есть пометки, которые сегодня многих шокируют: «это идиот», или «этот человек — еврей», или «этот человек — гомосексуалист». Говорят: какие у него ужасные предрассудки!

А он делал эти записи, потому, что пытался понять, что могло толкнуть человека симпатизировать СССР. Принадлежность к гонимому меньшинству — евреям, гомосексуалистам — в его глазах была той отправной точкой, которая могла привлечь человека к довольно страшной идеологии.

Актуален ли Оруэлл?

А.К.:  Оруэлл в России. В советские годы был гигантский интерес к запретному плоду. Был огромный всплеск интереса, когда книги его начали публиковать в перестроечные годы. А что сегодня? Общепризнанный, но никем не читаемый классик?

М.К.: Совсем наоборот! В 2015 году, например, «1984» попал в список бестселлеров года. Я не очень знаю, как производились эти подсчеты, но, по-моему, речь шла о том, что книгу купили 85 тысяч человек. В этом году, совсем недавно, опять рейтинг «1984» был необыкновенно высок. Только сеть книжных магазинов «Читай-город» продала, как я понимаю, 46 тысяч экземпляров.

В России Оруэлла вспоминают чуть ли не каждый день. В ходе публикации своей книги я увидела в интернете старый анекдот, который характеризует эту ситуацию: «В России поставили памятник Оруэллу. — Где? — Везде».

А.К.:  Насколько актуален Оруэлл сегодня?

М.К.: Я думаю, что он очень актуален. Потому, что он был человеком, боровшимся с тем, что он называл «граммофонным сознанием», то есть бездумным повторением принятых постулатов. В нынешней ситуации в России любят говорить, что Оруэлл описал тоталитарное прошлое, а сегодня мы живем в совершенно другой стране, что сегодня нет идеологии, и страна примерно такая же, как любая другая.

Оруэлл очень хорошо объяснил, что такое тоталитаризм. Он сказал, что это — не обязательно концлагеря или пытки, тоталитаризм держится на системе организованной лжи. И это то, что мы, к сожалению, видим в России.

Организованная ложь встречается и на Западе. Но на Западе это выглядит гораздо менее страшно, потому что, когда подобная ложь обнаруживается, против нее поднимается буря протеста.

В России возможности подняться буре протеста сегодня нет. Поэтому для российского читателя понять, как работала мысль Оруэлла, и как он анализировал режим, который держится на лжи, необыкновенно важно.