Путешествие из Петербурга в Воронеж
Экспозиция прибыла в Воронеж из Санкт-Петербурга, где до этого была представлена в доме-музее Достоевского. Организатором проекта, посвященного Хармсу, выступает издательство «Вита Нова», с радостью согласившееся продемонстрировать коллекцию воронежской публике. По их словам, в столице Черноземья экспозиция получилась даже более интересной, так была создана с учетом петербургского опыта. Интересно, что выставка также является прообразом музея Хармса, который планируется открыть в городе на Неве.

Хармс, «Чиж» и «Еж»
Экспозиция развернулась в нескольких залах и в соответствии с заявленной темой раскрывает сразу несколько направлений, связанных с Хармсом. Так на выставке можно многое узнать о друзьях писателя. Благодаря философу Якову Друскину, которому посвящен один из залов выставки, сохранился архив Хармса, предметы из которого вместе с рядом частных коллекций и составили основу экспозиции. Еще один зал демонстрирует работу Хармса в детских журналах «Чиж» и «Еж», подлинные образцы которых можно найти на выставке. Здесь же представлены детские книги Хармса, например, «Как папа застрелил мне хорька». Помимо литературных произведений и дневниковых записей на выставке также экспонируется множество иллюстраций к работам писателя. Все они выполнены в различных техниках, демонстрирующих разное восприятие и понимание Хармса.

В поисках ключа к осмыслению
Главными экспонатами выставки по праву считаются личные вещи и рукописи Хармса. Так, воронежцы и гости нашего города смогут увидеть радиоприемник, телефонный столик, партитуру «Волшебной флейты» Моцарта с пометками Хармса и так далее. При этом центральным экспонатом выставки является легендарный чемодан Хармса, в который во время блокады собрали большую часть его рукописей и вывезли их в эвакуацию. Интересно, что сейчас по-прежнему продолжают обнаруживаться неизданные работы писателя. Наследие Хармса поистине огромно. Посетители выставки могут увидеть спектакль, созданный на основе его произведений.

Также в Воронеже экспозиция пополнилась несколькими объектами: скульптурой Хармса от Ивана Горшкова и иллюстрациями к произведениям писателя от детской студии архитектуры и дизайна ВГАСУ «Ступени». Выставка настолько многообразна, что каждый сможет найти свой ключ к пониманию Хармса.

Осмотреть экспозицию можно в Центре современного искусства до 29 июня.

Фото Александра Томилина

Автор: Юлия Горшкова

- Я увидел эту выставку, когда Камерный театр был на гастролях в Санкт-Петербурге. И она так меня поразила, что я сразу же захотел ее показать на Платоновском фестивале, - рассказал историю появления экспозиции на форуме искусств Михаил Бычков.

Концепция выставки - выше всяческих похвал. Питерскому дизайнеру Аркадию Опочанскому удалось сделать удивительно стильное, структурированное и невероятно наполненное содержанием пространство.

Экспозиция демонстрирует личные вещи Хармса - ноты, книги из его библиотеки, радиоприемник, фотографии,  легендарный чемодан, в котором в блокадную зиму 1942-го другом писателя Яковом Друскиным были спасены его произведения. Экспонаты собраны из частных коллекций. Причем есть книги и автографы, которых нет, к примеру, в государственных музеях! Один из таких экспонатов - коллекция недавно найденных рукописей писателя. К ним современные художники сделали иллюстрации и арт-объект - коробок спичек, на каждой из которых строчка из произведений Хармса. Рисунков вообще много и разных, детские стихи, в том числе хрестоматийные "Сорок четыре веселых чижа", иллюстрируют даже объемные аппликации. Кстати, целая комната отведена на архивные, подлинные номера журналов "Еж" и "Чиж" издательства Детгиз, в редакции которых работал Даниил Хармс с нашим земляком Самуилом Маршаком.

Кроме того, в одном из залов ВЦСИ крутится спектакль о Хармсе, а посредством необычной инсталляции - через замочные скважины - можно посмотреть хронику и фото Хармса. А встречает  посетителей у входа фигура Хармса в полный рост, в абсурдистском стиле - ну так и Хармс был создателем абсурдной прозы. Фигуру сварил из железа воронежский скульптор Иван Горшков.

Выставка будет работать по 29 июня. Вход свободный.

Татьяна Подъяблонская

– Как минимум включить международный праздник книги, отмечаемый во всем мире 23 апреля, в официальный календарь праздников России. Снизить налоговые отчисления на книжную продукцию. Дотировать книжные выставки и ярмарки издательствам с бесплатным входом для посетителей. Построить хоть один современный целлюлозно-бумажный комбинат. Вернуть экспроприированные типографии – «Янтарный сказ», типографию им. Ивана Федорова, «Печатный двор», «Искусство России», вернуть книжные передачи на центральное ТВ, возродить институт критики, понятие искусства книги, традиции великих русских издателей… Культивировать моду на книги и чтение. Это реально. Создали же моду на патриотизм, почему не создать моду на культурного и образованного гражданина России?

– Российская литература сейчас находится в мировом тренде. Или идет каким-то своим путем?
– Говорить о русской литературе в целом невозможно. Это как говорить о толпе, которой безразлично, куда идти. Она пойдет, куда скажут. Но есть у русской литературы имена, и они идут всегда своим путем, никому, кроме них, неведомым. Идут, не задумываясь о том, в тренде они или нет.

– Может ли современная российская литература пользоваться спросом у читателей за границей? Что для этого надо сделать? Писателям – писать то, что интересно на Западе? Государству – финансировать переводы?
– Финансирование переводов – распространенная практика во всем мире. Любые дотации в культуру и образование приветствую. Но вопрос: способно ли государство отличить литературу от нелитературы? Представляю себе государство, решающее: этому писателю дать, а этому – нет. А судьи кто? Также с трудом представляю себе писателя,  ставящего себе задачу писать для Запада… Или не для Запада – неважно. Писатель ли он тогда?

– Какие книги сейчас читают в России?
– Все, что издается. Иначе бы это не издавалось. Загляните в любой книжный магазин, откройте последнюю страницу книжки, посмотрите тираж и поймете, сколько, кто и что читает.

– Можно ли говорить о том, что литература окончательно разделилась на серьезную и коммерческую?
– Так было всегда. Бороться с этим совершенно бессмысленно. С чего начинал и на чем поднялся Сытин? На «народных» романах. Другой вопрос, что у этого великого человека были великие амбиции! Он не хотел печатать деньги, он мечтал печатать книги!

– У нас много говорят о проблеме авторских прав. В чем тут главная сложность?
– В сложности приобретения или переуступки. Как правило, самые громкие имена, если говорить о зарубежной классике, куплены крупными отечественными издателями, т.н. монстрами, и на долю маленьких издательств остается «неходовой товар». Вот им, бедным, и приходится из кожи вон лезть, чтобы выкрутиться. А вообще, проблем, конечно, гораздо больше.

– Издатели и писатели жалуются на пиратов, выкладывающих и скачивающих книги из Интернета. Пираты на это отвечают: запреты ограничивают распространение информации и в конечном итоге убивают интерес к чтению.
– Пока отследить интернет-публикацию, закрыть к ней доступ, привлечь к ответственности публикатора очень не просто. Но делать это необходимо. Конечно, я на стороне автора, но вопрос умирания литературы никоим образом не соотносится с нарушением авторского права.

– Кого должно поддерживать государство – издателей или авторов?
– Всех достойных.

– Некоторые не совсем понимают задачи, стоящие перед  Петербургским международным книжным салоном. Ведь издатель и автор могут встретиться в офисе. Для читателя существуют поисковики, интернет-магазины и т.д. Вас в петербургской книжной ярмарке ничего не смущает?
– Ну что вы! Любая ярмарка – это праздник! Во все времена и в любом государстве. И неважно, книжная она или нет.

Эта книга — история жизни в письмах и документах, обстоятельно и живо прокомментированная составителем.
Документы, закатанные когда-то под асфальт, прорастают стихийной порослью в щели растрескавшегося покрытия. Бесценна частная переписка, потаенные дневники — подлинная литература, небывало насыщенный, востребованный сегодня жанр. Его предсказал еще в начале ХХ века Лев Толстой. Предчувствовал, наверное, какая туча, какая дымовая завеса надвигается на русскую литературу, верную истине и жизненной правде. Люди тянутся к документу… Писатель Бенедикт Сарнов выстраивает тяжеловесные тома, соединяя разрозненные свидетельства о сталинской эпохе, проросшей в нынешнюю метастазами. По тому же пути следует и А. Смирнов. Совесть не позволяет соглашаться с трюизмом, что история ничему не учит. Медленно, труднопостижимо, но все-таки учит. Варварство атомного века отличается от варварства каменного века хотя бы тем, что подлежит осуждению.

Смирнов — рисковый исследователь. Он не боится перенасытить объем документальной прозой — письмами Ивана Владимировича, которые ранее были опубликованы. Но, собранные вместе в избирательной последовательности, они кое-что добавляют к известным историческим событиям. А главное, полнее раскрывают личность в заданной проекции.

Эпистолярная проза — школа многих писателей. Вспомним, как тщательно работал над письмами Пушкин. Переписывал некоторые абзацы по нескольку раз. Мы не знаем черновиков писем Цветаева (да и были ли они?), но то, что дошло, принадлежит литературе. Цветаев рассказывает о себе сам. Свидетельствует о пережитом — о ценностях вечных и преходящих. Он был не только великий труженик, но и отзывчивый человек. Думаю, ни одного письма не оставлял без ответа, как протянутой руки для рукопожатия. Так поступала и его дочь Марина, тоже бессменная труженица на поле, унаследованном от отца.

В начале века Цветаев был куда более известен, чем в конце. В необозримом море «маринистики» (литературе о Марине Цветаевой) он был отмечен немногими работами. Создатель и директор Музея изящных искусств, всемирно известный ученый-искусствовед, профессор, тайный советник при дворе Его Императорского Величества, почетный опекун. К высотам науки и общественного положения он пробился с самых низов. Сын сельского священника, познавший нищету в детстве и убожество духовных училищ, он не сделался ни революционером, ни безбожником — в отличие от известных революционеров-демократов, выученных муштрой «духовной» казармы. Николай Бердяев, исследуя истоки революции, писал о ней как о духовной драме русского народа.

Цветаев «не признавал эстетических форм, питавших изобразительную сторону православия. Они его отталкивали — пишет Смирнов. — Каким-то загадочным образом византийская духовность (утвердившаяся на Руси. — А.З.) не доходила до него и никла рядом с торжеством античной плоти. Объяснение, впрочем, состоит, может быть, в том, что, будучи натурой гармоничной, деятельной, земной, Цветаев предпочитал мирские заботы и мирские радости, присущие греко-римской древности, трагизму земного бытия, глубокой скорби, каковые олицетворяла собой изобразительность православия». На примере одной личности Смирнов осторожно касается коренной причины противостояния Церкви и общества. Он дает нам возможность задуматься над вопросами, немаловажными и сегодня. Вера питается не только эстетическими пристрастиями, но и сверхчувственным опытом. Лишь в этом духовном единстве она способна преодолеть трагизм земного бытия. Чего в государственной религии (узаконенном обрядоверии) Цветаев не находил, а может быть, и сам не имел. Очевидно, что не только эстетическое чувство входило в клинч с цветаевской религиозностью. Нравственный климат и в обществе, и в священнической среде заставлял культурное сословие дистанцироваться от Церкви. Интеллигенция и Церковь уже давно говорили на разных языках. Подливал здесь масла в огонь и толстовский антиклерикализм. Взаимонепонимание достигло предела. Иван Владимирович, бывавший часто за границей, мог сравнить состояние наших и инославных монастырей. Он пишет своему главному меценату: «В католических мужских и женских конгрегациях живет большая умственная и материальная сила; у наших же монастырей есть и деньги, и угодья земельные, и хорошие здания; но личный состав на 9/10 великое умственное и нравственное убожество, решительно (о мужских монастырях) ни к чему не способно, кроме как есть, спать, безучастно отбывать церковные службы и бездействовать. Глубочайшим невежеством несет от этих мнихов, чуждых всякому чтению и изучению, пришедших в эти стены ради дарового сытного стола, тепла и легкой доли ничегонеделания. (…) Большинство монахов, особенно городских и богатых монастырей, — нравственное и умственное — брр…»

Он был человеком открытым, тем более что от домашних ничего не скроешь. Дети чутко улавливают настроения взрослых. Непреложного нравственного закона не внушала ни Церковь, ни семья. Марина вспоминала: «Священники мне в детстве всегда казались колдунами. Ходят и поют. Ходят и махают. Ходят и колдуют. Охаживают. Окуривают…» Повзрослев, она, восторженная и загадочная, отстаивает крайний радикализм, боготворит Наполеона. Ее взгляды пугают отца. Она «вообще не понимала, что такое правда и зачем она нужна» (Смирнов). Дочери поклоняются демоническим кумирам вроде Кобылянского и Кобылинского... В такой близости отец и дочь предстают впервые.

В центре книги — строительство Музея изящных искусств. Грандиозный замысел, осуществленный за пять лет, весьма короткий срок по тем строительным темпам. Поиски средств у влиятельных особ, порой унизительные, приобретение экспонатов и слепков скульптур в европейских музеях, добыча уральского мрамора, пожар в музее и множество других административных и практических тягот легли на плечи Ивана Владимировича. Помогал надежный союз ученого и мецената, фабриканта Нечаева-Мальцова. В воспоминаниях Марины надежность ставится под сомнение. Чему сейчас, благодаря Смирнову, можно не поверить, читая их деловую переписку. А это существенно, потому что образованный заводчик-миллионер так же остро понимал значение гуманитарной культуры в России. В отличие, к примеру, от министра финансов С.Ю. Витте, который считал, что «народу нужны хлеб и лапти, а не ваши музеи».

Музей изящных искусств в Белокаменной — выстраданное детище человека, который чувствовал, чего недостает православной духовности. Их и сегодня-то с Эрмитажем — всего два на страну крупных музея, во многом уступающих музеям европейским. Образованные христиане понимали, какая катастрофа зреет в народе, основополагающую религию которого Г.П. Федотов назовет двоеверием, то есть языческим православием. Символически неслучайно, что местоположение Музея совпало с местоположением главного храма страны. Они стояли напротив друг друга. И сейчас стоят. Как будто Колымажный пустырь близ храма Христа Спасителя дожидался часа, когда в нем будет заложен фундамент Храма Искусств.

Текст этого главного сюжета синхронно иллюстрирован фотографиями того времени. Мы видим процесс строительства глазами Ивана Цветаева и его современников. Замечательны комментарии к открытию музея, когда приехали туда император и его многочисленная свита. Событие государственной важности. Сохранилась кинохроника этого дня. Автор сопровождает ее в режиме стоп-кадра. Как будто он тоже там, среди гостей, «где-то на ступеньках Музея». Протянутые для целования рука императрицы, для рукопожатия рука императора. Царь «обращается к одному из военных, при этом Роман Иванович (Клейн, архитектор музея. — А.З.) немедленно отходит в сторону, чтобы нечаянно не услышать разговор, к нему не относящийся». Тонкое наблюдение. Смирнов комментирует письма, уточняя необходимые подробности. Он в той эпохе, в той атмосфере, он сочувствует своему герою, он неразлучен с ним. Умирает Мария Александровна, вторая жена Цветаева. Смирнов рядом: «Стояло жаркое лето. На Оке трубили пароходы, а в доме пахло жасмином и лекарствами». Еще пример его лаконичного и емкого письма. О молодой Марине: «В своем поклонении культу Наполеона она дошла до предела и перешла предел».

Впечатляет исторический фон. Русско-японская война, первая революция, тоже взятые из писем Цветаева. Он, бескорыстнейший интеллигент, не присвоивший ни полуш­ки из музейных средств, поражен практичностью русских генералов, поехавших «на войну с коровами, чтобы и там пить привычное молоко…». Или баррикады 1905 года. Одна громоздится напротив дома в Трехпрудном, куда сволокли забор, ворота и даже собачью конуру из их дворика. «Мой дом подвергся нападению не только черни, но и хорошо одетых молодых женщин и девиц» — пишет он тому же Нечаеву-Мальцову. Любопытная подробность о культурной жизни в революционной Москве: «Даже вчера, в эту страшную для Москвы субботу, когда то и дело носились залпы больших орудий, когда в окнах музея дрожали стекла, работы в читальном зале продолжались непрерывно до 3 часов — и я сам был свидетелем того, как носили из библиотеки массу книг в отделение читальной. Это углубление в науку и литературу в часы канонады было тем поразительнее, что чиновники выказывали трусость». Он пишет об этом, уповая на просвещение, на живительные токи культуры, способные противостоять хаосу.

Автор сравнивает своего героя с рыцарем, видит в нем редчайший для России тип рыцарства — «мягкий в общении, в быту и твердый в принципах». Неустроенный в жизни, несмотря на все свои титулы, потерявший двух жен, потерявшийся в родной семье, по достоинству не оцененный современниками. Он родился в селе с выразительным для его родины названием Талицкий Погост. Рыцарь с Талицкого Погоста…

Новая власть музеем распорядилась по-своему. Многие шедевры из этого и других музеев были проданы за рубеж. Вывозились вагонами. Разграбление началось в 20-е годы, при Ленине. Слава Богу, Иван Владимирович, умерший в 1913 году, не застал этого позора. Деньги от продажи шли на политические нужды и содержание компартии. При Сталине в самой малой доле — на развитие индустрии. В этом пункте большевики сходились с точкой зрения царского министра: народу музеи не нужны…

Я бы лично не согласился с ними, потому что благодарен Ивану Владимировичу за первое знакомство с античным искусством. Юношей я пропадал в залах музея, частенько прогуливая школьные уроки. Помню, меня поразила одна скульптура — Марсий, отпрянувший от какой-то палки, на которую чуть не наступил. Это была флейта, брошенная ему с неба Афиной. Флейта в руках прирожденного музыканта — великое испытание перед лицом небожителей. Музыкант, художник, поэт, создатель прекрасного хочет достичь совершенства в своем искусстве. И за это жестоко расплачивается. Не такова ли судьба и создателя музея?..

P.S.

Очень жаль, что эта книга малодоступна. Она баснословно дорога. Отпускная цена в издательстве — 1800 рублей, а магазины накручивают за 2000. Роскошно изданная — в стиле энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона — она задумана как сувенир, чтобы престижно водрузиться на полку солидного обладателя, где сувениром, скорее всего, и останется. Может быть, найдутся возможности у издателей — просвещения, о котором ратовал Иван Цветаев, ради — напечатать часть тиража подешевле, поскромнее оформленным, да хоть в бумажной обложке?..

«Знамя» 2014, №5

Как нечто само собой разумеющееся мы воспринимаем теперь и богатую коллекцию музея, и многочисленные грандиозные выставки, проходящие в его стенах, и музыкальные декабрьские вечера. Как короли, поднимаемся по торжественной мраморной лестнице, окидываем взглядом изящную галерею, просторный, полный воздуха Белый зал – наше достояние и достояние человечества. Между тем один из главных творцов этой красоты Иван Владимирович Цветаев (1847–1913) долгое время оставался в тени и безвестности. Как же так? Профессор университета в дореволюционной России, просвещенный монархист, создатель Музея Александра III, отец поэтессы-эмигрантки, чье имя было под запретом до шестидесятых годов прошлого века, – фигура в ту пору сомнительная. Написать о нем и не сказать о ней нельзя. А ведь о ней – нельзя! Это теперь о Марине Цветаевой написаны горы книг и у нас, и за рубежом. Она – поэт мирового значения, со всемирной славой. И вот поди ж ты – новый парадокс: теперь Иван Владимирович оказывается в тени своей знаменитой дочери. Он отец... Марины Цветаевой, стоит ли к этому что-нибудь добавлять? Оказывается, стоит! Книга Алексея Смирнова – портрет интересного, достойного человека и одновременно портрет целой эпохи. И в этом месте мне очень хочется начать по-новому, немного в старинном духе. Примерно так: «Дорогой читатель! Если тебе наскучила пустопорожняя трескотня дня сегодняшнего и хочется почувствовать вкус настоящего, нужного людям дела, окунуться в атмосферу благородного служения культуре и знаниям, эта книга – для тебя». Автор книги Алексей Смирнов – поэт, новеллист, литературовед, переводчик, а еще химик, специалист в области кристаллографии. Может быть, человек, знающий, как растет кристалл, лучше других способен представить, по каким законам развивается человеческая личность, как формируются грани души? Во всяком случае, ему удается очень наглядно и убедительно показать, как истинная жажда знаний способна превратить сына провинциального священника из далекого села Талицы в большого ученого, филолога-классика, знатока искусств, создателя одного из самых значительных музеев Москвы, да и вообще нашей страны. «Мы Москву задарили», – горько бросит Марина Цветаева, вернувшись из эмиграции и не найдя в Москве даже крыши над головой. И будет права – действительно задарили. Конечно, Иван Владимирович Цветаев личность незаурядная, но как-то исподволь, само собой возникает догадка, что рядом – сотни подобных ему выходцев из разночинной среды, просто и достойно служащих отечеству. За судьбой одного человека, повторяю, стоит эпоха. Автор привлек огромное количество самых разнообразных свидетельств и документов. Тут и письма самого Ивана Владимировича, и его дневники, и блистательные переписка и проза его средней дочери Марины, и воспоминания младшей – Анастасии, весьма одаренной писательницы. В книге множество фотографий. Это и портреты членов семьи Цветаева, и выдающиеся деятели того времени, и виды Талиц, Тарусы, Москвы, Флоренции, старинные и нынешние, порой сделанные самим биографом. Алексей Смирнов старается держаться в тени и все время предоставляет слово самим действующим лицам – пусть они расскажут историю своей жизни от первого лица. Так достовернее. И все же то тут, то там проскользнет личное впечатление или оценка автора, и от этого повествование только выигрывает. Нет-нет да и вспомнишь, что книга написана поэтом. Взять, например, описание поездки молодого Ивана Цветаева в Италию, где ему предстоит свидание с его невестой Варенькой Иловайской. Достоверно известно, что пара побывала во Флоренции. Вот что мы читаем. «Будь эта книга романом, читателю довелось бы провести незабываемые дни в обществе Ивана и Вари. По прихоти автора они отправились бы в предсвадебное путешествие в Венецию. Впервые очутившись на берегу Гранд-канала, Варенька вдохнула бы сырой, насыщенный йодом воздух Адриатики, увидела бирюзовые слитки отливающей серебром воды, колышущейся между узорными стенами мавританских дворцов, омывающей мраморные статуи в нишах, кажется доплескивающей до стрельчатых окон. В лакированной черной гондоле, выскользнувшей из-под синего чехла, под говорок вечерних мандолин она вплывала бы в узкие каналы, окаймленные ветхим камнем Средневековья, пересеченные поверху струнами вервий, на которых сушатся кружева семи столетий. Она ступала бы на площадь Сан-Марко, украшенную белыми колоннами Прокураций, граненой стрелою Кампанилы, цветным чудом великого собора. Обильные воды прилива затопляли бы площадь, поднимали пешеходов на высокие мостки, а кругом, как шорох, шелестело бы тревожно: – Aqua alta... Aqua alta... Утром – ясным венецианским утром – Иван Владимирович вез бы ее на вокзал, они садились бы в поезд и отправлялись в Равенну, где почиют в веках мозаики мавзолея Галлы Плацидии, где тускнеет угасшее золото и рдеют рубины, дарованные византийской казной сводам и стенам храма Сан-Витале. А еще они поедут в Рим, и сбудется Варина мечта: жених поведет ее на Форум, он покажет ей Рим античный, который знает так, как будто живет здесь со времен цезарей...» Дальше предполагается поездка влюбленных на юг – в Неаполь и на Сицилию, и лишь в самом конце итальянский сюжет делает изящное и совсем неожиданное коленце в духе Набокова: «Однако свидетельств о том, как Иван и Варя провели свою весну в Италии, у нас нет. Влюбленные наконец воссоединились, и необходимость в переписке отпала. Известно только, что они были вместе. А из Флоренции, может быть, никуда и не уезжали». До чего увлекательно написано и как изобретательно придумано! Может, герои в этих местах и вовсе не были, но, может быть, все-таки были?  Зато мы-то, мы-то, читатели, уж точно там только что побывали и увидели их глазами поэта и путешественника. Вот какой подарок сделал нам потенциальный романист. Книга рассказывает и о годах учения, и об изучении надписей осков (оскский язык – один из древних италийских диалектов), и о преподавательской деятельности Ивана Цветаева. Женитьба на Варваре Дмитриевне Иловайской, рождение детей, внезапная смерть любимой жены, боль и растерянность вдовца, у которого на руках остались двое детей, один из них – полуторанедельный младенец, знакомство с Марией Александровной Мейн, ставшей второй женой Цветаева, рождение дочерей Марины и Анастасии – весь этот жизненный калейдоскоп развертывается на фоне постоянной, упорной работы. Поразительно, как в тяжелых жизненных обстоятельствах этот тихий сдержанный человек находит в себе силы идти вперед, трудясь и жертвуя собой на благо науки и просвещения. Главным свершением его жизни стало, конечно, создание музея. Сейчас трудно поверить, что музей задумывался как скромное собрание наглядных пособий по античности для студентов университета. В Европе нарастал музейный бум, «Россия же оказалась на обочине этого движения. Да, при Московском университете существовал Кабинет изящных искусств. Им заведовал профессор Цветаев, сменивший на этом посту профессора Шварца. Однако по состоянию на 1889 год экспозицию кабинета отличала удручающая бедность. Собрание монет, немного греческих ваз, несколько десятков гипсовых слепков с памятников классической скульптуры – вот и вся недолга. Цветаев к тому моменту стал заметной фигурой среди московской профессуры – известным знатоком античности; имел опыт музейной работы; активно пополнял фонды – так, что новые поступления было уже негде размещать; знал лучшие мастерские по отливке бронзовых и гипсовых слепков. У Цветаева сложились хорошие отношения с директорами крупнейших музеев Европы, ему удалось привлечь внимание генерал-губернатора Москвы, известного коллекционера великого князя Сергея Александровича к работе своего университетского Кабинета». Так начинался музей. Биограф отмечает: «Любопытно, что создание одного из крупнейших музеев мира возглавил человек, не обладавший ни административными, ни финансовыми ресурсами, ни архитектурным образованием, ни строительным опытом». Однако именно Цветаев инициировал и довел дело до логического завершения. Как ему это удалось? «Он оказался зодчим человеческих отношений – архитектором невидимых душевных взаимосвязей, партнерств, симпатий, дружб. Своей собственной преданностью делу, доходившей до самопожертвования, он подавал пример другим, а своей скромностью, деликатностью, юмором, душевной тонкостью создавал атмосферу доброжелательства и уверенности в успехе предприятия»
Трудностей при создании музея встретилось великое множество. Поначалу казна денег не выделяла, а у самого Цветаева их не было. Приходилось искать жертвователей, меценатов. И они находились то тут, то там: и среди аристократов, и среди представителей купеческого сословия. Но чего это стоило Ивану Владимировичу! Как увлекательную повесть читаешь о его хождениях по мукам в поисках средств. Ехать на поклон, просить, доказывать, убеждать – не многие выдержали бы этот адский труд, эти ежедневные усилия, зачастую тщетные. Цветаев выдерживал. Просить – унизительно, но он не думает об унижении, ведь не для себя же, а на общее дело! Что-то в нем от князя Мышкина. Наверное, чистота души и намерений, бесхитростность, полное отсутствие самолюбивой обидчивости. День закладки музея – поистине великий день. Слезы выступают, когда читаешь, как все, от высоких гостей до каменщиков с тачками, помолясь перед началом большого дела, перекрестились на храм Христа Спасителя. И тут же – молнией – личное ощущение странности происходящего. В чем странность? А как же, разве не странно: храм Христа Спасителя есть, а Музея изящных искусств нет? Ну, то есть еще нет. Мы то сами помним как раз обратное – музей есть, а храма нет, вместо него – бассейн. Но это так, к слову. Ярко, выпукло изображены в книге Алексея Смирнова жертвователи, дарители. Главный из них – «хрустальный король» России Юрий Степанович Нечаев-Мальцов, владелец и реформатор хрустального производства в городке Гусь. Получив огромное наследство, этот богатейший человек мог бы беспечно прожигать жизнь в Петербурге. Ан нет! Он расширяет хрустальное дело, вкладывает деньги в строящийся музей, сам едет на Урал, в каменоломни, чтобы обеспечить музей мрамором для облицовки. Причем не ждет лета, а отправляется туда лютой зимой, чтобы, как простой рабочий, «в меховой одежде и валенках, с помощью веревок и провожатых, взбираться на снежные высоты...». Конец фразы взят из благодарственного письма Ивана Цветаева. По всему чувствуется, что эти люди с таким разным материальным и общественным положением – родственные души, единомышленники, трудяги. Мне кажется, Нечаев-Мальцов тоже заслуживает отдельного жизнеописания. Если мы будем больше осведомлены о том, какими трудами создавалось дело, нам, может быть, хоть немного стыдно станет от того, в какой упадок оно пришло в нашу эпоху, мы, может быть, хоть отчасти осознаем, что остановка производства в том же Гусь-Хрустальном – не частный случай, а национальный позор. Читая, поневоле сравниваешь былое и нынешнее. С грустью, а то и с некоторым облегчением, убеждаешься, что неумный прагматизм встречался и в те времена, когда за окном, казалось бы, во всем блеске царствовал Серебряный век. Вот что писала Марина Цветаева: «Отношение к строящемуся музею было разное. Помню известного московского педагога Вахтерова, в 1909 году говорившего мне, тогда – гимназистке:
– Зачем музей? Сейчас нужны лаборатории, а не музеи, родильные дома, а не музеи, городские школы, а не музеи. Ничего! Пусть строят! Придет революция, и мы, вместо всех этих статуй, поставим койки. И парты. А что строят – ничего. Стены нам пригодятся». Что-то очень знакомое, правда? Где-то мы это уже слышали, и не раз. До боли знакомо и то, что Ивана Владимировича, абсолютного бессребреника – он ворочал музейными миллионами, а его собственный дом с прогнившими деревянными полами ветшал и буквально разваливался на глазах, – умудрились обвинить в халатности и недобросовестности. Он, «задаривший Москву», был уволен с должности директора Румянцевского музея и лишен пенсии, что было для него настоящей катастрофой. И мало было гонений со стороны тупоголовых чиновников – на него обрушилась еще и разгромная критика эстета и знатока античности, автора двухтомника «Образы Италии» Павла Муратова. По мнению Муратова, следовало приобретать подлинники – пусть немногие, но подлинники, а  не многочисленные гипсы. Пусть бы это был просто университетский музей, зато какой...
Я позволяю себе упомянуть лишь немногие поразившие меня эпизоды книги. Среди них рассуждение Алексея Смирнова о рыцарстве. Иван Владимирович Цветаев, тихий, слегка неловкий, молчаливый и вечно занятый, – истинный рыцарь. Ибо, по определению В.И. Даля, рыцарь – это «честный и твердый ратователь за какое-либо дело, самоотверженный заступник». Хранителем же рыцарских принципов в России всегда была вечно ругаемая и критикуемая снаружи и изнутри интеллигенция. В 1912 году музей был торжественно открыт в присутствии царской семьи. А в 1913 году Ивана Владимировича не стало. Немногим дано сказать о себе: «Я совершил все, что мог». И.В. Цветаев в последний год жизни произнес эту фразу и имел на нее полное право. Когда закрываешь эту умную и справедливую книгу – солидный, с кожаным корешком том в стиле ХIХ века (издательство «Вита нова» умеет выдержать стиль издания), – возникает ощущение, что прожил еще одну жизнь, гораздо более осмысленную и благородную, чем твоя собственная. А еще одна жизнь, согласитесь, – бесценный подарок.

Журнал «Культура и время» №1 за 2014 г.