Персонажи Гофмана мерцают на авансцене призрачного балагана, одной усмехающейся линией выхвачены из черноты. О манере ранних Трауготов напоминают чистые тона красок в тех или иных деталях рисунка. Карапуз, не лишенный сходства с редькой, — сам кавалер Циннобер между фей, магов, аристократов и профессоров, которые, как и студенты Бальтазар и Фабиан, два вечных типа романтика и повесы,  как и профессорская дочь, простоватая дева Кандида, где-то встречались и заняли определенное место в иерархии культурных героев. Тогда как Цахес-Циннобер, подобно носу одного майора, неопознанным объектом на паучьих ножках переваливается со страницы на страницу. Кордебалетом выскакивают из атласа страниц альрауны, пока не сплющатся и не разгладятся в пеструю картинку. Офорты Трауготов артистичны и бесплотны, как вздох о возвышенном, о старине с ее волшебниками, драконами, героями. Остры, как ирония Гофмана, адресованная не только напыщенному и самонадеянному, «изгнавшему все непостижимое» веку Просвещения (книга писалась им в Берлине 1818 года), но и самим неумеренным романтическим воздыханьям о воображаемых золотых веках. Непрерывно летящая линия Трауготов выражает преемственность этих времен. Гофман в интерпретации Трауготов свободен от болезненности, от причуд в духе Жака Калло. Художники высветляют в фантасмагорическом сумбуре гармонию Гофмана, создают ритмическую последовательность иллюстраций. Текст сказки в переводе А. Михайлова не теснится на странице, которой предоставлены необыкновенно просторные поля. Изумительное издание, безупречно подготовленное «Вита Нова» в серии «Фамильная библиотека». Малый зал», следует духу Гофмана и не страдает повсеместным сегодня дизайнерским жеманством и практицизмом.

Э. Т. А. Гофман «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» (СПб.: «Вита Нова», 2010)

Думается, Шварц привлекли последовательность, с которой Д’Аннунцио воплощал в жизнь ницшеанскую идею сверхчеловека, полнота его самореализации. Кульминация жизни итальянского поэта — второе десятилетие ХХ века, о котором биограф пишет наиболее подробно. Д’Аннунцио добивается вступления Италии в  Первую мировую войну и сам (52 лет отроду!) уходит на фронт. И куда — в авиацию. А о том, сколь рискованны в военное время были полеты на фанерном самолете, говорить не приходится. Мало того, в 1919-м его провозгласили команданте городка Фьюме, который по Версальскому миру отошел Королевству сербов, хорватов и словенцев, с чем большинство жителей-итальянцев не желали мириться. Д’Аннунцио создал там «республику красоты», воплотив таким образом в жизнь старинную мечту о «республике поэтов» и одновременно модную в то время корпоративистскую идею. Неслучайно Николай Гумилев выбрал себе образцом для подражания именно Д’Аннунцио. Для российского поэта это закончилось гибелью. Д’Аннунцио судьба пощадила. Он только ослеп на один глаз, навсегда став «циклопом». Остаток его жизни по-прежнему «шикарен», хотя уже с налетом печали. Он помог прийти к власти Муссолини (но незадолго до смерти резко осудил его союз с Гитлером), получил княжеский титул, в 70-летнем возрасте был окружен юными подругами. Не в пример иным биографам, подменяющим повествование собственными многостраничными размышлениями, Елена Шварц почти «исчезает» за спиной героя книги. Ее индивидуальность проявляется прежде всего в интонации, в подборе и расстановке фактов. Умение тонко сопрягать космическое с комическим, присущее Шварц как поэту, в полной мере проявляется в жизнеописании Д’Аннунцио — высокое здесь выступает бок о бок со смешным и нелепым, переходит в него. Средоточие великолепного фарса — конечно, в Фьюме, городе поэтов и рыцарей, охваченном духом вечного карнавала: конституция, предписывающая обязательное изучение музыки, и тут же рассказ об эпидемии венерических болезней или «корсарских» налетах на торговые суда (поэтам тоже надо питаться!).
 Больше всего Д’Аннунцио боялся «не остаться непонятым» — и не оставался. Его бесстрашие и бесстыдство, всеми признанная элегантность и безвкусная пафосность делают его образ загадочно противоречивым. Елена Шварц не предлагает разгадки: она дает нам почувствовать загадку. Тем и замечательна ее книга.

Почему книга называется так? Автор предстает в ней в двух равновеликих ипостасях: и поэта и переводчика, то есть превращателя обыденной русской речи в таинственную материю поэзии и таинственной иноязычной поэзии — в русскую (двойное превращение). И то и другое выходит у него одинаково хорошо. Два таланта, редко сосуществующие в одном человеке, здесь не только не соперничают, но наоборот — взаимодополняются. Две части книги действуют по принципу взаимоотражающих зеркал, с их бесконечной перспективой. Собственное говорится в ответ на сказанное на другом языке и в другую эпоху.

Я не увижу знаменитого фетра
папиной шляпы: по воле ветра
она улетела в Крюков канал…

(Мандельштамовское восклицание: «Я не увижу знаменитой Федры…»)

Шарль Бодлер, Артюр Рембо, Поль Верлен, Гийом Апполинер, Жак Превер для автора книги — собеседники, с которыми он сжился и сговорился за многие годы. Можно сказать, что эта книга — документ, скрепляющий этот сговор.

Причуды иноземного стиха:
Как пробираться тропами лесными,
где ива и береза и ольха —
мужского рода? Что мне делать с ними?
Я мог бы это все перевести
совсем в иную плоскость, но природа
подсказывает мне, что нет пути
печальней чем искусство перевода.
(…)
Так оставайся лесом, старый лес,
грешно переводить тебя на рощу,
и всей листвой, покуда не исчез,
дыши на слух и облетай наощупь!

Здесь слово «переводить» приобретает, действительно, грустный оттенок. Поэт понимает его и во втором смысле: «переводить»= «сводить на нет», превращать большее в меньшее.

Как сделать так, чтобы и на родном языке лес шумел, не теряя голосов, запахов, листьев? Только сделав его своим, присвоив, в хорошем и честном смысле слова.

Поэтому собственные стихи Яснова врастают в поэзию, которую он переводит. В книге есть настоящая поэма, напоминающая названием цикл катренов Аполлинера «Бестиарий или кортеж Орфея». Это «Бестиарий или кортеж Морфея» (с эпиграфом из Апполинера же: «Солнце с перерезанным горлом»).

Что за говор в округе – то азбука Морзе цикад, то сигнальная феня хвостов,
то ночной воровской пересвист разудалых птенцов из кустов,
и в пространстве глухом возникает немой, бесполезные пальцы свои теребя.

Это я примиряюсь, пытаюсь, учусь умирать без тебя.

Мои зоотечественники!
Исчадья и монстры!
Поглядите, как пестрой
бабочкой мост распрямляет крыло за крылом,
и уходит по водам
чуть заметная тень, за которой мы вскоре пойдем
по низинам земным и по горним высотам.

Кстати, что там,
что там у солнца с горлом?

И Апполинер отвечает – что.

Виртуозно и остроумно выполнен стихотворный «Краткий вакхический путеводитель» по Парижу, написанный в форме баллады, где кодой звучат воображаемые реплики знаменитых соотечественников Вийона — гидов в путешествии по городу. Точнее, по его злачным местам. Хотя вино и опьянение — это ведь одна из частых метафор поэзии. Так что это еще и путеводитель по ней.

Здесь на пиру долин и гор,
со всеми вместе свой я —
здесь пьют Прованс и Перигор,
Бургундия, Савойя.

Как уточнял Аполлинер
с десятой тянет на пленэр.

А это значит — в небеса:
туда отсюда ближе,
и все прозрачней голоса
вечернего Парижа.

Здесь пахнет раем каждый сад,
его вином и пищей —
бежит матрос, бежит солдат,
студент, и клерк, и нищий…

В книге найдется и малоизвестный у нас цикл бельгийских эпиграмм Бодлера, и некоторые заново отредактированные автором старые переводы. И пронзительная лирика самого Яснова:

Поцелуй, что милостыню бросив,
исчезаешь, губы теребя.
Я живу, как выбор: за и против.
Против всех – и за одну тебя.

Пластичная, воздушная графика Клима Ли сопровождает стихи этой книги. Это не столько иллюстрации к стихам, сколько самостоятельное дружественное сопровождение поэта художником. Рисунки так же легки и виртуозны, как и вещи Яснова. Дышащие и задумчивые. Черное и белое. Ничего лишнего.

Это издание — удача поэта, удача художника, удача издательства.

В общем, это одна из тех книг, которые можно перечитывать годами. А поначалу вообще не хочется выпускать из рук.

Приятно, когда у тебя в руках небольшой мир.

Август 1945. Великая Отечественная война только-только закончилась, когда восьмилетний пацан решается на Одиссею, вытянувшуюся с востока на запад на тысячи километров и на семь лет. Преследуемый страхом быть схваченным и возвращённым в «тюрягу», он пробирается в Ленинград (в просторечии — Питер), домой, в мир своего идиллического младенчества, в комнату с резным фризом на потолке и старой люстрой, назад под защиту Matki Boski, назад, в уютную сокровенность, которой больше не существует. Однако путь через страну, разорённую войной и сталинизмом, полон опасностей. Солдаты, искалеченные телесно и духовно, преступники, железнодорожная охрана, банды, голод, холод, ошарашивающая людская низость и абсурдное насилие становятся его постоянными спутниками. Но среди моря нищеты и отчаяния островками счастья всплывают танец, песня, радость от того, что окончилась война; не попранная человечность и издевательский смех. Кочергин встречает полуслепого, изуродованного осколками бомбы подростка, который становится его верным другом. Митя, чудом спасшийся от банды нищих, собиравшихся отрубить ему левую руку, —гениальный певец. Он поёт так, что благодарные слушатели не скрывают своих слёз. Здесь срабатывают как его внешний вид, так и его пение. Покуда он поёт, Кочергин умело и точно выгибает из проволоки профили двух «усатых вождей». Это — сенсация, гвоздь программы, каковые обеспечивают двум подросткам пропитание и какую-никакую защиту.
Где-то, далеко ли, близко ли от цели, Митя умирает от лёгочной болезни. Кочергин, тяжело переживающий смерть друга, всё же добирается до Ленинграда. Однако, когда он встречает свою маму, она уже не та, что прежде. На первых порах она не может найти работу. Кочергину становится ясно, что они просто погибнут вдвоём. Ленинград, чьи чёрные рынки, пивные и парки он прочёсывает теперь, будучи «помоганцем» банды карманников, разрушен вчистую. В бывшем блокадном городе до сих пор голод (стоит напомнить в связи с только что закончившимися пышными празднествами «германского воссоединения», что блокада Ленинграда, проведённая вермахтом, стоила более миллиона жизней гражданского населения), безногие инвалиды, прозванные «самокатами», быстро скользят на своих импровизированных колясках мимо масляных луж и сожжённых домов. Из пивных доносятся громовая ругань и гогот. Шестой трамвай ползёт по опустевшей городской окраине. А неподалёку от Петропавловской крепости стоят голодные девочки-проститутки. Они продают своё тело за еду, не более.  Кочергин не просто всё видит, он всё замечает. И сообщает нам замеченное густым, плотным, порой неправильным, порой грубым, но всегда сдобрённым мягкой иронией языком. Когда он смеётся, нам кажется, что в глазах его слёзы. Плач же его (да простится нам наукообразный термин) имманентен смеху.
Не менее трогательные истории из хрущёвских и брежневских времён, помещённые в третьей части книги, повествуют о легендарном клоуне, случайно застрелившем человека; о роскошной мебели, чудом сохранившейся с екатернинских времён; о народном артисте, дрессировщике кур, и о шрамах тех, кто пережил войну и террор. 
В общей сложности в «Ангеловой кукле» поместилось 24 истории, каковые всемирно признанный театральный художник Эдуард Кочергин располагает в хронологическом порядке. Они охватывают 30 лет его жизни. Как и все большие писатели, Кочергин не нуждается в критике, но лишь в признании его судьбы и его призвания. На редкость сильная и, несмотря ни на что, полная юмора, книга завоевала для Кочергина премию «Триумф», но что гораздо важнее, — великое множество благодарных читателей.