Среди публикаций – стихи и рассказы – например, это:

Как приятно засыпать

Когда ночные боги

Тебе растягивают ноги

И начинают рисовать

в твоём уме картин[у]ы

[Одну п[у]ышней другой]

Раздёрнуты гардины сна

И вот, сначала неясна,

Потом всё чище [и светлее] и точнее

Является картина битвы

И ты от страха коченея

Лепечешь хладные молитвы.

<1935?>

Кроме того, в каталоге собран богатейший материал о жизни других обэриутов: биографии, портреты и личные вещи, описания и фотографии книг из личных библиотек, автографы. Большинство ранее нигде не демонстрировалось и не публиковалось и было впервые представлено на выставке в петербургском музее Достоевского осенью прошедшего года: кто не успел, может познакомиться по этой книге. Как пишут составители, эта выставка – первый шаг к созданию музей поэта и его друзей. Остается добавить, что подавляющее большинство автографов и предметов находится в частных коллекциях, в основном – в собрании издательства «Вита Нова».

…Чемодан, радиоприемник и столик, принадлежавшие Хармсу, книги из его личной библиотеки, рукописи Введенского и Олейникова,  журналы, книги и ноты из собрания Друскина и Вагинова, подробные биографические справки о Владимирове, Бахтереве, Липавском, Левине, Заболоцком и фотографии, фотографии, фотографии… Вот, например, старый Друскин, каким его увидели знаменитые художники Трауготы; вот фотография философа с молодым Шемякиным, вот книги, изданные отцом Хармса  - И. Ювачевым, книги с неизвестными ранее дарственными надписями Вагинова – например, такой, адресованный писателю Леониду Борисову:

Не лунному, но звонкому поэту,

Любителю смарагда и панели

И солнцем окропленных пустырей.

Отдельный раздел каталога посвящен детским книгам обэриутов – единственной части их литературного наследия, увидевшей свет при жизни поэтов. И наконец – на последних страницах книги издательство рекламирует выпущенные им книги обэриутов, что тоже очень впечатляет, особенно иллюстрациями.

… Но самое главное в этой прекрасно оформленной книжке – конечно же, неизвестные раньше стихи Хармса:

СПЯЩАЯ ВЕНЕРА

Зовут её Венера

она совсем нага

лежит она на улице под горкой

блестит её нога

К ноге приделана вертушка

Венера дремлет хохотушка

проходящие порою

инженеры северной полосы

видя Венеру под горою

усмехаются в усы.

Ну и баба-же лежит!

инженеры говорят.

[Да, — сказал один жид, —

Как её щёчки горят]

— вижу сам — ответил русский

Я блаженства не снесу

Только лоб немного узкий

он подобен колесу

и зачем она царица

вся прозрачна как игла

и зачем она царица

на пути моём легла.

<1930>

Юрий Орлицкий

Багно – известный  литературовед, переводчик с испанского, каталанского, французского, английского. Он  член-корреспондент Российской академии наук, директор Института русской литературы РАН. Несколько раз по роду службы мне доводилось брать у него интервью и получать подробные, всегда эмоционально окрашенные ответы. Учёным-гуманитариям такая избыточность свойственна.

Но, оказывается, есть и другой Багно – лаконичный, приметливый, жёсткий в суждениях. Понятно, что это один и тот же человек, просто способы самовыражения разные. Учёный, которому, несмотря на его академический статус, ничто человеческое не чуждо.

«Почём флюиды?», «Тянуть идеал на себя», «Требуйте не отстоя пены, а рождения Афродиты», «Коленчатый вал – начало весны», «Коньяк расширяет сосуды, водка – душу». Или вот: «Один из самых распространённых человеческих архетипов – свинья поневоле». Цитировать можно долго…

Жанр афоризма древен и труден, в ХХ веке его отточили Эмиль Кроткий и Станислав Ежи Лец. Это труд литературного Левши, которому не блоху, а фразу надо подковать. Право на самовыражение в мини-формате надо заслужить остротой мысли и точностью подбора слов. Всеволод Багно этими качествами владеет виртуозно.

Сложность заключается и в том, чтобы не впасть в банальность общих мест, а также, как написал сам Багно, «не залезть в чужой карман за словом». Выручает то, что он учёный, его мир литературоцентричен. Например: «Человек в основном состоит из воды. Это несущественно. Существеннее, что в Дон Кихоте воды значительно меньше, чем в Санчо Пансо». И ещё: «К пятидесяти годам приходит время придумывать Дульсинею».

Автор в теме – даром, что ли, защитил докторскую диссертацию «Русская и мировая судьба мифа о Дон Кихоте»? Проницательны его суждения о героях Александра Грибоедова и Бориса Пастернака, о русском пути и русской душе. В этом смысле «Под абсурдинку» – явление общекультурное.

Впрочем, книга – явление культуры ещё и потому, что афоризмы и парадоксы Багно отражают современный тип мышления, основанный на постоянном сдвиге и сталкивании понятий, сломе стереотипов и доведением их до абсурда, в поисках сути вещей и явлений. Из того же, кстати, ряда и название «Под абсурдинку»: игра слов и смыслов.

Перед тем как отправить этот текст в редакцию, вновь наугад открыл книжку, вышедшую в издательстве «Вита Нова». И  пожалуйста – обнаружил ещё одну актуальную миниатюру: «Предупредительный выстрел в воздух может стоить жизни орлу». По-моему, талантливо. Как сказал бы Станислав Ежи Лец, «я даже не уверен, стоит ли сомневаться».

При всем том развлекательный аспект выставки - отнюдь не ее ударная, не концептуальная "фишка". И уж точно - не единственная. По-моему, это тот редкий случай, когда будто бы несерьезный (с точки зрения заданной стилистики) окрас экспозиции не мешает отчетливо звучать драматической и даже трагической нотам. Личные вещи Хармса - многочисленные автографы поэта, его легендарный радиоприемник "Telefunken", хранящий следы возлияний супруги Марины Малич (любила, знаете ли, мадам попить пивка в непосредственной близости от прекрасного), книги с хармсовскими маргиналиями, пишущая машинка, бинокль - вызывают не только острый зрительский интерес, но и щемящее чувство утраты: да, были люди в не наше время!..

Особую эмоцию, далекую от любимого Хармсом веселья, "выбивает" из зрительских душ потрепанный нелегким прошлым чемодан, в котором в блокадную зиму 1942 года дальновидный Яков Друскин спас рукописи своего коллеги и друга. Ну, и фотографии, конечно, как нельзя к месту: всматриваешься в ничем вроде не примечательные лица обэриутов, читаешь кратенькие биографии, сопровождающие эти лица - и очень не веришь, что существовали сии милые индивиды в такой вот плоти, достаточно заурядной. Ничто человеческое - эх! - гениям не чуждо…

Также среди экспонатов - произведения литературных соратников Хармса: автограф "Серой тетради" Александра Введенского, неопубликованные тексты Константина Вагинова, Николая Олейникова, Николая Заболоцкого и других писателей; большинства таких раритетов нет даже в авторитетных государственных музеях. Сам "хозяин" - скульптурный гигант работы воронежца Ивана Горшкова - пропускает посетителей на выставку лично: сварная металлическая фигура, далекая от анатомической достоверности, установлена на входе на выставочную площадку. Это, кажется, единственный вклад Воронежа в формирование экспозиции: "Случаи и вещи" - создание петербургского происхождения. Как, к слову, и сам Даниил Ювачев.

Большой ребенок

Директор Платоновфеста Михаил Бычков, выступая на открытии выставки, рассказал, что впервые увидел ее как раз в городе на Неве. И с тех пор мечтал пригласить в Воронеж - на фестиваль. Удалось - более чем: Аркадий Опочанский, дизайнер, работавший над оформлением экспозиции в Петербурге, создал настолько успешный дизайн-проект для выставки в Воронежском центре современного искусства, что наш вариант, по мнению знающих людей, оказался лучше питерского. Надо думать, не последнюю роль тут сыграло само пространство ВЦСИ: несколько небольших комнаток, будто бы предназначенных для камерных, лирических и даже кулуарных показов.

В таких теплых интерьерах замечательно смотрелся "детский уголок" - часть экспозиции, посвященная литературе для детей. Кто из нас с младых ногтей не помнит крылатых образцов хармсовского творчества? "Над косточкой сидит бульдог, привязанный к столбу. Подходит таксик маленький, с морщинками на лбу. "Послушайте, бульдог, бульдог! - сказал незваный гость. - Позвольте мне, бульдог, бульдог, докушать эту кость"… Хрестоматийные "Сорок четыре веселых чижа", "Из дома вышел человек с дубинкой и мешком", "Иван Иваныч Самовар" и иже с ними даны не только в слове, но и в рисунках, и даже объемных бумажных аппликациях. Внимание авторов выставки к теме - понятное: большой ребенок Даниил Хармс активно сотрудничал с редакциями журналов "Еж" и "Чиж" издательства Детгиз. Архивные подлинники этих раритетов также приехали в Воронеж.

Разбить окно

Естественно, выставку, посвященную Хармсу, трудно представить без инсталляций (ведь этот человек сам был ходячей инсталляцией). Наиболее эффектная из них - деревянная стена с двумя вырезанными в ней замочными скважинами. В которые можно "подсмотреть" некие тонкости бытования поэта - хроникальные. А по соседству желающим предложат посмотреть телек: там - "кино" о Хармсе.

При всей изобретательности авторов выставочного проекта ничего мощнее самой личности поэта - во всей ее творческой неуемности - он не демонстрирует. Поэтому в экспозиции в изобилии - цитаты из Хармса, не утратившие за почти вековое существование ни свежести, ни изящества. Ведь непосредственность художественного высказывания - безусловный козырь не только обэриутской поэзии, но и самих ее творцов. Впрочем, такая "отвязность", творческая и поведенческая, нисколько не мешала тому же Хармсу быть мудрым.

"Когда я пишу стихи, то самым главным мне кажется... чистота порядка, - писал Даниил Иванович в письме, датированном 1933 годом. - Эта чистота одна и та же в солнце, траве, человеке и стихах. Истинное искусство стоит в ряду первой реальности, оно создает мир и является его первым отражением. Оно обязательно реально... Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется. Вот что могут сделать слова!"

Строчки на спичках

Конечно, важнее важного, чтобы выставка, посвященная той или иной культовой фигуре, передавала бы, кроме всего прочего, ее человеческую сущность, "живье". И в этом смысле "Случаи и вещи" - безусловно, на высоте. Нам показывают даже почерк Хармса, чернила, которыми он пользовался. А свидетельства людей, знавших поэта лично и хорошо - чем не экспонаты, красноречивее иных?

"Даня был странным, - приведены воспоминания Марины Малич. - Трудно, наверное, было быть странным больше. Я думаю, он слишком глубоко вошел в ту роль, которую себе создал... Но ко всем его странностям я совершенно привыкла, и они уже не задевали меня. Я его любила, и меня скорее забавляли все эти штуки, которые он выкидывал..."

Те выставочные экспонаты, которые в своей "особости" способны посоперничать с Хармсом (в силу адекватности его "кривому" миропорядку), тоже не отметить нельзя. Дивно, к примеру, проиллюстрирована коллекция недавно найденных рукописей писателя - современные художники сопроводили ее спичечным коробком с поэтическим содержимым. На каждой спичке - строчка из Хармса. Как аукнется, что ж…

И последнее: выставка "Случаи и вещи" - прообраз будущего музея Даниила Хармса, который когда-нибудь откроют в Санкт-Петербурге. Об этом, во всяком случае, мечтают сотрудники питерского издательства "Вита Нова" - организатора выставки, владеющего значительной частью ее экспонатов. Так что если все сбудется - в музейной России на одного экспериментатора-бунтаря станет больше.

Идея создания музея возникла у сотрудников издательства «Вита Нова» год назад, когда они организовали в музее Достоевского выставку, посвященную личным вещам и рукописям писателя. Авторы проекта считают, что будущий музей должен открыться в Петербурге, поскольку с именем писателя здесь связано множество мест и легенд.

— Легенды Хармс придумывал сам. Например, им дважды в разных произведениях рассказана история о том, что он появился на свет из икры. И когда его мама лежала после нереста еще слабая, зашел дядя, налил себе рюмку водки, намазал бутерброд икрой и уже собирался съесть, но его вовремя остановили. И потом, как пишет Хармс, его «долго собирали».

 
— Существует легенда о том, что Хармс, который занимался детской литературой, ненавидел детей. Насколько это правдоподобно?

— Хармс всячески бравировал этим утверждением, но на самом деле не факт, что это так и было, потому что дети как раз, наоборот, очень любили Хармса. Он многократно выступал на поэтических вечерах и пользовался огромным успехом. Я знаю человека, художника Александра Траугота, который, будучи ребенком, был на вечере, где выступал Хармс. Благодаря цепкой памяти художника спустя семьдесят пять лет он вспоминал о том, как Хармс выступал и держал во внимании зал, состоящий сплошь из маленьких детей.

 
— В прошлом году вы организовали выставку в музее Достоевского «Случаи и вещи. Даниил Хармс и его окружение» и позже не раз говорили, что хотите организовать музей. Уже известно, где он будет располагаться?

— Это очень сложный вопрос — вопрос, который нам постоянно задают. Ответить сейчас однозначно невозможно, потому что пока этот будущий музей существует в форме выставочного проекта, не как музейный. Вообще, если музей будет в Петербурге, то есть несколько мест, которые связаны с Хармсом, и таких мест, сыгравших в жизни Хармса большую роль, относительно немного. Это нынешний Дом книги, где находилась редакция детского отделения Госиздата. Это дом, где сейчас висит мемориальная доска на улице Маяковского, 11, где жил Хармс с 1925 года до своего второго ареста. И гимназия Петришуле, где он учился до 1922 года. Я думаю, что в частной квартире нам кто-то вряд ли разрешит размещать музей, а вот два других места, Дом книги и Петришуле, подошли бы лучше всего. Это места на Невском проспекте, которые очень удобны для посещения.

 
— Удалось ли получить от них предварительное согласие?

— Мы еще не обращались в Петришуле, но обращались в компанию «ВКонтакте», которая арендует целый этаж в здании Дома книги. Поскольку мы немножко знакомы с Павлом Дуровым, а это было еще до того, как он ушел со своей должности, мы с ним говорили: он не сказал ни да ни нет, он промолчал, и вопрос повис. С этим была связана дурацкая история, когда я примерно такими же словами на пресс-конференции, посвященной первой нашей выставке, рассказал о том, что «ВКонтакте» никак не отреагировали на наше предложение. На следующий день вышла газета «Метро», которая раздается на каждом углу, и на первой же полосе огромными буквами было напечатано: «„ВКонтакте“ против музея Хармса». Мне пришлось связываться с пресс-службой «ВКонтакте», предупредить об этой ситуации, чтобы они были готовы, и они заставили напечатать опровержение, которое я, кстати, не видел.

 
— Да, слово «музей» звучит всегда немного громоздко. Хармс же, несмотря на трагичность его судьбы, всегда оставался писателем ироничным, веселым, свободным. Каким вы видите устройство музея, который не задавит своей неповоротливостью такую личность?

— Нам хочется, чтобы это был необычный музей. Хармс был необычным человеком, и хочется, чтобы это был музей с интерактивной составляющей, чтобы был диалог с посетителем, чтобы он активно участвовал в восприятии предложенного материала.

Отчасти выставка, которую мы проводили в Воронеже (там было четыре зала), нас устраивает, ее можно так и оставить. Выставка выставкой, а музей должен жить, там должна проходить какая-то деятельность. Мне кажется, что в случае с Хармсом должно быть какое-то игровое, интерактивное начало в этом музее. Первое, что приходит в голову: в день, когда детям вход бесплатный, всем дарят шарики, но при входе ты должен доказать, что ты ребенок, сколько бы тебе лет ни было. Это пока только фантазии, первые мысли, которые приходят в голову на тему, что бы там могло соответствовать хармсовскому юмору, его жизнеощущению. Вот если нам удастся нащупать этот «нерв», тогда музей будет.

— Сегодня наиболее популярным и успешным в области интерактивного диалога с посетителями кажется музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Чтобы вы взяли оттуда на заметку для будущего музея Хармса?

— Еще успешным во всех смыслах является Литературно-мемориальный музей Достоевского. Я взял бы из этого опыта практически все те идеи, которые они реализуют. Это, во-первых, выставочное пространство, активно функционирующее, работа с современным искусством, что очень важно. То есть мы не фиксируем внимание посетителя исключительно на первой половине XX века, а как бы прочерчиваем некую линию, связывающую с современной культурой. Второе — это научная деятельность, которая заключается в проведении встреч, конференций. Популяризаторская деятельность — это проведение концертов и чтений. И, конечно, если все системы такого сложного организма, как музей, работают нормально, то это уже вопрос хорошего менеджмента.

 
— Как сейчас развивается проект? Кто ему помогает?

— Cамая большая, пожалуй, проблема для нас заключается в том, что издательство «Вита Нова» не является музейной организацией, и у нас нет сотрудника, который занимался бы только музеем. Каждый раз, когда нужно сделать выставку, я отрываюсь от своего редакторского рабочего места и занимаюсь неделями только этим. Это очень плохо сказывается на моей непосредственной работе, потому что музейная деятельность никакого прямого дохода не приносит издательству, скорее, только расходы. Если бы было, например, какое-то финансирование, пускай не очень большое, и мы могли бы нанять человека, который занимался бы только музеем, то тогда его реализация как некоего стационарного проекта ускорилась.

Все упирается в деньги, ведь каждая выставка, например, в музее Достоевского, стоила полмиллиона рублей, которые, к счастью, выделил комитет по культуре Санкт-Петербурга. Платоновский фестиваль в Воронеже тоже, я думаю, выделил изрядную сумму, чтобы эту экспозицию перевезти и адаптировать в новых интерьерах. Издательство само не в состоянии финансировать такую деятельность.

 
— Вы уже не раз упомянули о выставке в Воронеже: как ее принял в июне провинциальный город в сравнении с Петербургом?

— Во-первых, я не почувствовал, что Воронеж — это провинциальный город. Я был приятно удивлен, какие там замечательные люди. От петербуржцев воронежцы отличаются тем, что они не так избалованы разными культурными акциями, как здесь, отсутствием всякого снобизма, что видно и в общении, и, как говорится, по взгляду. У людей какой-то неподдельный интерес ко всему, что происходит, я с удивлением наблюдал, как приходят люди с улицы и смотрят, изучают и впитывают информацию. В Петербурге все-таки люди более избалованы.

— Какое-то время назад был взрыв популярности Довлатова, чуть позже Бродского (в мае следующего года открывается музей, посвященный ему). Многие считают, что это некая дань времени: некоторые вещи в современном политическом контексте созвучны с обстоятельствами, в которых жили и писали эти авторы. Эта мода постепенно переключается на Хармса: в независимых книжных читают лекции о нем и об обэриутах, показывают постановки; в Америке так вообще в его «Старухе» играют Михаил Барышников и Уильям Дефо. Как может формироваться мода на писателей и с чем связан возрастающий интерес к Хармсу?

— Кстати, о «Старухе». Михаил Барышников мне звонил по поводу постановки этого спектакля. Это было удивительно, я совершенно с ним не знаком, это как человек с другой планеты. Раздается звонок на мобильный телефон, я где-то на улице иду: «Алло, здравствуйте, это вас беспокоит Михаил Барышников». Режиссер спектакля Роберт Уилсон попросил Барышникова найти в хорошем разрешении сканированные рисунки Хармса для декораций. И вот Барышников через нашу общую знакомую художницу вышел на меня, и я ему доставал эти копии с некоторым трудом, потому что режиссер сначала сказал, что ему нужно одно, потом выяснилось, что ему нужно совсем другое, а потом, после того, как я все это достал и Барышникову отправил, выяснилось, что рисунки он вообще не использует в декорациях. Вот такие капризные режиссеры.

Ваш вопрос сложный, и сходу ответить на него очень трудно. Я думаю, что если нынешний читатель воспринимает Хармса в контексте не только авангардной литературы, но как некую мифологизированную фигуру, как некий персонаж петербургского городского пространства — то это способствует тому, что даже люди, которые плохо знакомы с творчеством писателя, воспринимают его фамилию как некий бренд. То же самое произошло и с Бродским, например, и с Довлатовым. Эти имена на слуху, и такая вот «раскрутка» происходит сама собой, это не что-то искусственное. Остается только сожалеть, что такая слава к Хармсу пришла много позже его гибели. Я думаю, что ему просто довелось жить в такое неподходящее для реализации его творческих замыслов время, и это, конечно, большая трагедия. С другой стороны, мы не знаем, каково было бы его творчество, если бы оно развивалось в других условиях.

 
— Многие считают, что когда на творческого, внутренне свободного человека что-то давит, его потенциал возрастает. Сложно предположить, что бы было с русской литературой, особенно двадцатого века, если бы она развивалась в других исторических условиях.

— Конечно, но я бы предпочел, чтобы те творцы, которые существовали под гнетом, тем более погибли под ним, все-таки не испытывали его.

 
— Не кажется ли вам, что интерес к Хармсу вызван сегодняшней политической ситуацией?

— Я думаю, нет. Как бы мы ни сожалели о том, что сейчас существует государственный контроль над СМИ, ситуация кардинально другая, чем то, что было в советское время, тем более в то советское время, когда жил Даниил Хармс. Я не вижу здесь прямой связи. Кроме того, слава Хармса началась не сейчас, а значительно раньше. Его начали публиковать на Западе в 70-е годы, уже в 80-е годы, точнее, с 1988 года, когда вышла знаменитая книга «Полет в небеса», где тогда еще советскому читателю была представлена практически квинтэссенция творчества Даниила Хармса, все основные его произведения, тогда уже Хармс стал популярен и стал формироваться тот миф о Хармсе, о котором я говорил.

Виолетта Полякова,  «Бумага»
Фото: Аркадий Опочанский

Нет, нет, опасения не рассеялись, поскольку у всех нас сложился свой образ создателя трёх шедевров: «Алисы в стране чудес», «Алисы в Зазеркальи» и «Охоты на Снарка». Да, жил он долго с 1832 по 1898 годы, но что рассказывать про его бессобытийную, счастливую, безбрачную, спокойную жизнь? Был преподавателем математики в Крайст Чёрч (Оксфорд), диаконом англиканской церкви, фотографом (одним из первых европейских фотографов). Один раз совершил длинное путешествие через всю Европу в Россию. Ездил вместе со своим другом, тоже англиканским священником, Генри Лиддоном, договариваться с митрополитом Филаретом (Дроздовым) и его викарием Леонидом (Краснопевковым) об унии между англиканством и православием. Не договорились. Всё.

Нет, ещё, 4 июля 1862 года рассказал на лодочной прогулке выдуманную им сказку трём дочерям ректора своего учебного заведения, Генри Лидделла, Алисе, Эдит и Лорине. Записал эту сказку и издал под псевдонимом Льюис Кэрролл. Потом написал продолжение. Потом придумал первую в мире сюрреалистическую поэму «Охота на Снарка». Написал чрезвычайно неудачный роман для детей и взрослых «Сильвия и Бруно» с гениальной и тоже сюрреалистической «Песней Безумного Садовника». Вот теперь всё. Образ, который складывается из этих фактов, лучше всего очертил Честертон. Сухой, закованный в броню приличий, викторианский джентльмен. Богобоязненный труженик. Консерватор. Логик, математик, теолог. В какой-то момент джентльмен, священник, математик устроил себе каникулы, вырвался на свободу, умозрительную, разумеется, взлетел над миром условностей и приличий: «Лупите вашего сынка за то, что он чихает! Он дразнит вас наверняка, нарочно раздражает. Гав. Гав. Гав. Сынка любая лупит мать за то, что он чихает. Он мог бы перец обожать, да только не желает. Гав. Гав. Гав».

Читать то, что сочинил джентльмен и богобоязненный труженик на каникулах более чем интересно, но про него читать, наверняка, скучно. А вот и нет. То, что будет не скучно, а интересно становится понятно, когда, листаючи тома, наталкиваешься на фотографии, сделанные преподобным Чарлзом Латвиджем Доджсоном. Он был трудоголиком. Ему было интересно то, что трудно. Он и фотографией занимался до тех пор (до 1880 года), покуда это было трудоёмкое, громоздкое, тщательное занятие, ремесло. Как только фотографией стало заниматься легко, он перестал снимать. Но что он снимал! Какие постановки и сценки он выдумывал. Ну, например, щёголь во фраке дружески положил руку на плечо … скелета. Перед этой славной парой – стол. На столе – скелет мартышки и два черепа, гориллы и человека. Фотография сделана за два года до дарвинского предположения насчёт нашего обезьяньего происхождения. А каковы фотопортреты (применим канцелярит) выдающихся деятелей английской культуры: поэта Теннисона, философа и художественного критика Рёскина, живописца Данте Габриэля Россетти, артистки Эллен Терри! И, конечно, фотопортреты маленьких девочек, в том числе той, для которой и которой Доджсон (ставший Кэрроллом) написал свои сказки, Алисы Лидделл, дочери ректора Крайст Чёрч, где Доджсон преподавал математику. В книге помещены чудом сохранившиеся детские «ню» Доджсона-Кэрролла. Он фотографировал обнажённых маленьких девочек, разумеется, с согласия их матерей и с согласия детей. После своей смерти Кэрролл-Доджсон завещал уничтожить эти фотографии. Что и было исполнено. Но часть фотографий сохранилась в семьях тех, кого он фотографировал. Их немного. В книге их три. Это – шедевры.

Нет, нет, жизнь такого человека не может быть совсем уж бессобытийна и неинтересна. Что-то в ней было. Начинаешь читать и понимаешь: да, было. Но что…? Непонятно. И это самое интересное и есть. Доджсон аккуратно и скрупулёзно вел дневники. С 1858 по 1862 годы дневников нет. Они уничтожены. Сохранившиеся записи 1862 года поражают. Достоевский какой-то, честное слово. «Господи, дай мне силы преодолеть соблазн и грех. Аминь». 1858-1862 годы – пик дружбы Доджсона с ректорским семейством, главным образом, с маленькими дочками ректора, а самым главным образом, дружбы с Алисой Лидделл, завершившейся «Алисой в стране чудес» и «Алисой в Зазеркалье». Воистину завершившейся, потому что, когда Кэрролл стал записывать первую сказку, мать Алисы, миссис Лидделл категорически отказала преподавателю математики в колледже, где ректором был её муж, от дома. Сохранилась запись в дневнике Доджсона (уже ставшего Кэрроллом) о последнем разговоре с миссис Лидделл. Не целиком сохранилась. Только первая фраза: «Я сказал миссис Лиделл, либо она позволит мне сфотографировать Алису, либо…» – страница отрезана.

Все письма к своей дочке Кэрролла миссис Лидделл уничтожила. Кэрролл послал семейству ректора и первую свою сказку про страну чудес и вторую про Зазеркалье. Молчание. В архиве Кэрролла, который он вёл с завидной добросовестностью, регистрировал все входящие и исходящие, ни одного письма от Лидделлов. Хотя по викторианским правилам вежливости следовало бы ответить. Ни записочки. Возобновил отношения с Алисой Лидделл Кэрролл только после её замужества. А в год разрыва с Алисой Лидделл и создания своего первого шедевра Кэрролл близко сошёлся с художником-прерафаэлитом Данте Габриэлем Россетти и его лихой богемной компанией. Неоднократно бывал на развесёлых обедах прерафаэлитов. За столом у Россетти дремал его любимый домашний вомбат, гигантский австралийский грызун, по прозвищу … Соня. Когда компания доходила до нужного градуса «веселия велего», Соне скармливали сигары. Думаю, что на такие посиделки принимаются ходить, когда уж и вовсе скверно на душе, когда уж и вовсе плохо. А «когда нам как следует плохо, мы хорошие пишем стихи» (Вера Инбер) или гениальные сказки.