«Дон Кихот» давно уже стал не просто книгой для чтения.. Впрочем, продолжают ли его читать, спросим мы, положа руку на сердце? Многие ли современные книгочеи дали себе труд осилить оба тома? Или хотя бы один? Не будет ли печальной правдою утверждение, что большинство, увы, знакомо с этим романом по одной из экранизаций или сценических адаптации? Пусть даже адаптации эти сделаны были гениальными Михаилом Булгаковым и Евгением Шварцем, но «Дон Кихота» Сервантеса они вовсе не заменяют, более того —десятой доли его не исчерпывают..
Как и многие другие книги, «Дон Кихот» превратился из предмета чтения в предмет преподавания. В «обязательный» роман, о котором достаточно знать что-то «в общих чертах» Новые издания его выходят постоянно, надежно раскупаются и встают на полки домашних библиотек. На всякий случай Дети растут, им понадобится.
С другой стороны, «Дон Кихот» настолько велик и всеобъемлющ, что современная культура без него просто немыслима. Эта книга в полном смысле слова фундаментальна — ибо вся современная европейская культура выросла на ней Изможденный Рыцарь Печального Образа, словно атлант, держит на своих плечах испанскую, французскую, английскую, немецкую, итальянскую, русскую литературу Не встречал ни единого отрицания сего обстоятельства.
А потому нет ничего удивительного В ТОМ, ЧТО, ПОМИМО
массовых изданий «Дон Кихота», непременно должны быть и немассовые — особенные, самим видом своим извещающие о непреходящем значении романа Например, восхитительный монументальный двухтомник с иллюстрациями Кукрыниксов, выпущенный Государственным издательством художественной литературы в 1953-1954 годах Или (похуже) «молодогвардейское» издание 1976 года, проиллюс-
трированное Саввой Бродским...
Или нынешнее — от «Вита Нова», в белой коже с тиснением, на неприкасаемо сияющей бумаге и с иллюстрациями Постава Доре.
Это — не для чтения Это — памятник Знак признательности и поклонения
Именно это издание и было упомянуто в начале моих заметок. Да, Дон Кихот не стал бы его покупать. Более того, он мог бы сказать, что никакому странствующему рыцарю такое издание было бы не по карману. А люди, которым такое издание по карману, уже вследствие этого немыслимо далеки от идеалов странствующего рыцарства ..
Увы, господин мой, все правда Но как я мог пройти мимо этой книги? Купил, каюсь. Во-первых, она — о вас, сударь, а во-вторых, — что я мог поделать, если душа моя при виде этого переплета пела, а при виде этих иллюстраций — забывала дышать? И, заметьте, книги других авторов, изданные столь же хорошо, не будили моего вдохновения. Почему? Потому что в них не было вас, господин мой..
Конечно, признаю вину. Накажите меня, сударь Только не прогоняйте...

Впрочем, ирония тут неуместна. Просто у меня дома никак не приживаются магнитофоны: ломаются на третий день. А когда соберешься наконец починить — выясняется, что слушать некогда: работать надо, книжки читать. Все-таки “моя” цивилизация, моя культура — традиционно книжная. А в современной культуре даже не две, по Ленину, а сразу несколько параллельных культур. Есть книжная, есть интернетная, сетевая. И есть “магнитофонная”, “бардовская” (от слова “бард”). Там свои съезды и слеты, свои кумиры и почитатели. Там “космический Володя Бережков” и “самая загадочная фигура в авторской песне” Александр Смогул. И другие, чьи книжки недавно наконец выпустило издательство “Вита нова” в серии “Варварская лира”.
“Варварская лира” — это из “Скифов” Александра Блока. В данном случае такая рубрика должна, по-видимому, означать: перед вами — поэзия во всех отношениях вольная, сама себе устанавливающая законы и правила. И точно: у творцов “авторской песни” — свои нормы, своя эстетика. У них есть замечательные строки и строфы. Например, у Кочеткова — о “стране, где храмы, как поленья, сожгли всего за треть столетья, где уж второе поколенье общается на междометьях, где от богатства ломит спину и вечно не хватает малость, где осень пахнет керосином и коммуналкой пахнет старость”. Или — у Бережкова, его, как выяснилось, знаменитое:
Я — потомок хана Мамая,
Подо мною гарцует конь,
Сколько душ загубил — не знаю, —
Азиатский в груди огонь…
Или — афористичное, для пения, очевидно, не предназначенное, четверостишие Смогула:
Брел по морям, не чуя ног,
И по безводной суше плавал —
Мне две строки диктует Бог
И две — нашептывает Дьявол.
Или — очаровательно-непосредственно — у Елены Казанцевой: “Стоят на книжной полочке Гомер, Овидий, Пушкин, Толстой, Шекспир и Лермонтов, Есенин и Кольцов. И я стою на полочке, и мне совсем не скучно среди моих задумчивых, талантливых отцов. Стою себе на полочке — сто двадцать экземпляров. Мне ничего не хочется, я просто так стою. А если вдруг захочется, — возьму свою гитару, припомню строчку первую и песню запою…” Особенно хорош бывает Андрей Анпилов. Особенно — в текстах, посвященных детям или написанных от имени детей:
Никак не запомню — ну не успеваю, —
Куда я деваюсь, когда засыпаю?
Я только что был и боялся без свету,
Отвлекся чуть-чуть, и — меня уже нету.
Лежу, лоб наморщив, в ответах копаюсь —
Откуда берусь я, когда просыпаюсь?..
И тут же, рядом: “Друзья придут по четвергам, мне старый разговор оденут” (Бережков). У него же: “Родилась уже в облаках вода, что бежит из рук моих до сих пор”. Вода, бегущая “из рук”, — как это прикажете понимать? У Смогула: “Слежалась в городском остроге проблем никчемных толчея”. Как же это — “толчея”, то есть, непрерывное хаотическое движение, и вдруг — “слежалась”? А “некрещеная сыть” — это что такое? А “крутой Ла Манш стола”, который одолел отважный автор, “переходя из пешек в офицеры”? У Казанцевой: “Если ты проедешь мимо, не заедешь, то и я, конечно, мимо не заеду…” Рифмы попадаются просто ужасающие: “из-под шляпы — ляжешь”, “днями — подняться” (Бережков), “в дураках — ускакал”, “комплименты — в клозете” (Кочетков). Бумага, вопреки поговорке, такого не терпит. А песня, тем более авторская, как выясняется, терпит. В песне, воспринимаемой на слух, важны ключевые, ударные строки, прочее проскакивает как бы скороговоркой. Кроме того, в песне — больше от ворожбы: от шаманства, поэтому некоторая невнятица там подчас даже уместна. Даже у несравненного Окуджавы в ранних песнях бывали строчки , не поддающиеся расшифровке: “Мы земных земней, и вовсе к черту сказки о богах! Просто мы на крыльях носим то, что носят на руках”. Что именно “носят на руках”: перстни-кольца? Возлюбленных? Детей? Но как носить все это “на крыльях”? И, потом, возлюбленные и дети — все-таки не “что”, а “кто”! И ничего: пели и радовались. Правда, у зрелого Булата, тем более в стихах, предназначавшихся для печати, ничего подобного уже не попадалось.
Ну, а вообще появление книжек из серии “Варварская лира” — событие примечательное. Для людей традиционной “книжной культуры” это приобщение к новой для них области современной поэзии. Притом , к поэзии, имеющей широчайшую аудиторию — а такие вещи “за просто так” не даются. А для тех, кому магнитофонная кассета привычный предмет обихода — возможность не спеша, глазами перечитать то, что привыкли слушать уши. И, может быть, в чем-то по-новому оценить знакомые тексты.

Поэт Андрей Чернов, младший и давнишний друг Валентина Дмитриевича, со вкусом и тактом отобрал для «Избранных стихотворений» важные и — позволю себе сказать от лица многих читателей — любимые произведения поэта и расположил их в хронологическом порядке таким образом, что высветилась канва внутренней, духовной жизни автора. Многие стихи обрели дополнительное звучание, взрослое и детское, трагическое и серьезное сосуществует рядом, как это и было в жизни Берестова. Об этом А. Чернов написал в проникновенном послесловии, особо подчеркнув присущее Валентину Дмитриевичу органическое единство лирики и судьбы. «Берестов — не взрослый и не детский. Он поэт «общего рода», лирику которого (в обычном ее понимании) трудно отделить от мгновенных фотографий, поэтической памяти, становящихся поэзией то ли благодаря доброте и юмору, то ли вопреки природному уму и профессиональной умелости автора Свои стихи он предлагает читателю как дар своей дружбы».
Применительно к Берестову «дар дружбы» — главный принцип мироустройства. Он воспринял его от своих старших, от домашних, от своих учителей в литературе и перенес не только на близких и на многочисленных друзей и учеников дружеству (и дружескому состраданию) подчиняется все, что попадает в поле зрения, — а что не подчиняетсяг становится маргинальным и не заслуживающим внимания. Помню, с каким требовательным, но именно дружеским соучастием относился Берестов к переменам девяностых годов, отчего и рождались такие, например, строки:

Простим своей стране ее историю
Она не будет больше, господа!
И климат ей простим, и территорию,
И бездорожье. Это не беда!
Не будем ей указывать отечески,
За кем идти и двигаться куда.
Она решила жить по-человечески.
Простим ее за это, господа!

Эти стихи, написанные Берестовым в девяносто пятом и тогда же запомнившиеся нами со слуха, лучше, чем многие другие, дают представление о деликатности, прозорливости и таланте автора. Позже у этих строк появилось название — «Русская идея», которое придало поэтической ауре глубину и одновременно иронию. Из таких оттенков чувств и смыслов и вылепляется образ души. Валентин Дмитриевич Берестов не был обделен ни талантом, ни душевностью — их редкая нерасторжимость наполняет каждую строку «Избранных стихотворении».

Разговаривающим прозой не всегда ясны это бесконечное воспевание поэтами собственного творчества. На самом деле поэт, как правило, не избавлен от почти детского удивления перед собственными стихами.
В подспудных толщах русской литературы копились строки Марины Цветаевой. Настал черед, о котором она пророчески писала, — и они вырвались на поверхность вулканом. Наверное, где-то сейчас скрыт поэт будущей эпохи — сидит у себя на кухне где-нибудь на Дунайском проспекте и пишет в нищете гениальные строки, которых мы не читаем. Не для нас он их пишет.
Для нас писали — те. Для нас писала Цветаева.
Живя сегодня в «буржуазной» России — на том месте, где была Святая Русь, Сказочная Русь, Царственная Русь! — мы вряд ли найдем в себе силы осудить «буржуазность» так страстно, как это делала Марине. Современный (буржуазный) мир назван у нее «царством моллюсков». «Искажение человека в обществе, поставившем во главу угла техническое развитие,—это тема, которая проступает теперь (в Чехии) в творчестве Цветаевой с настойчивостью лейтмотива. (...) Современный человек-калека, убеждена Цветаева, не способен пережить катарсис ни в общении с природой, ни перед явлением искусства, ни в любви — и это верный признак разрушения личности...» — так пишет Ирма Кудрова, разбирая поэму «Автобус», стихотворение «Читатели газет», цикл «Деревья».
Сама Цветаева: «Эстетство — это расчет: взять все без страдания: даже страдание превратить в усладу! Всему под небом есть место: и предателю, и насильнику, и убийце — а вот эстету нет! Он не считается. Он выключен из стихий, он нуль».
Точнее не скажешь. Низкий поклон болярыне Марине от всех, кто страдает от засилия концептуализма в современной литературе. Голодное сердце, не насыщаемое катарсисом от чтения книг современных литераторов, хватается за поэзию минувшего века, за старую классику. И там обретает своих.
Выходят книги о цветаевском наследии, одна за другой, и читать их не устаешь. Мне доводилось писать в одной из рецензий, что исследователей жизни и творчества Марины Цветаевой роднит удивительная деликатность. Потому, вероятно, что Марина со всеми ее «странностями» представляется все же созданием исключительно чистым: «Сивилла — выжжена, сивилла — ствол». Раз за разом утверждает: я — голос, звучащий из морской пены (как Русалочка), я — голос, звучащий из мертвого древесного ствола... Все, что болело, соблазняло, подталкивало ко греху — все выжжено огнем поэзии.
Той же проникновенной тонкостью отличается и сборник Ирмы Кудровой — «Просторы Марины Цветаевой». Книга в своем роде итоговая — не для автора, но для читателя. Уже прочитаны биографии, уже выучены почти наизусть стихи, доступны стали письма и записные книжки МЦ, фотографии. И вот теперь, снова, в который уже раз — перечитываем Марину Цветаеву. Статьи посвящены самым азличным аспектам ее творчества: философия бытия и природы, преломление в поэзии Цветаевой любовной темы, «недоказуемые угодья поэзии», «неразрешимая загадка злодеяния и чистого сердца»...
Вместе с исследовательницей читатель словно бы берет с полки тома собрания сочинений (еще не полного!), задумывается над загадками самой Цветаевой. Впрочем, особенных, неразрешимых загадок в ней нет—она вся в том, что написала. Кажется, ничего себе не оставила, все — нам. Знала, конечно, что все будет востребовано спустя годы, все понадобится «голодным сердцам».
Ирма Кудрова дает читателю своего рода золотые ключики. Можно отпирать одно любимое стихотворение за другим. Помню, как еще в годы застоя Ирма Кудрова читала лекцию о цикле Цветаевой «Деревья». Тогда у меня словно бы открылись глаза на некоторые стихотворения, которые прежде были непонятны, недоступны, как бы зашифрованы. И вдруг, словно по волшебству, сквозь шифровку проступил ясный, однозначный смысл. Сейчас, перечитав давнюю лекцию, оформленную как эссе, я поняла, что первое впечатление от Кудровой-исследователя не было ошибочным. Да, именно ключики. И тут же, в книге, — как иллюстрации, как учебный материал для взломщика, — стихотворения. Отворяйте! Можно! Пора!
Разгадывание творчества Цветаевой увлекательно еще и потому, что оно возможно. Здесь нет предположений, только уверенность. Цветаева была поэтом определенным и четким, не разводила мути — говорила прямо и все как есть. Нужно только уметь читать.

Как бы там ни было, воздух этого города по-прежнему напоен магией Севера, вызывающей кроме всего прочего ощущение близости - не только географической - глобальной оси вращения,.. Петербург (до безобразия засравненный прессой с Венецией) во все времена был полюсом (полисом) культуры и рождал такие же, как он сам, мерцающе-таинственные таланты. Здесь до сих пор даже говорят не так, как в остальной России; мягко, правильно, с чуть заметной аристократической грустинкой. Помимо удачи родиться в Ленинграде, помимо неоспоримой принадлежности к культурной элите (опять же не той, которая плещется в голубых водах телеэкрана, а к настоящей, о существовании которой массовый телезритель порой лишь смутно догадывается) Яснову досталось еще и острое поэтическое зрение. Одно стихотворение называется " 1951", а написано - в 89-м (хорошо, что стихи датированы). "...Комната, где кресла/ в чехлах, на босу ногу, словно дети/ в ночных рубашках, шествуют из спальни/ на кухню; где в пожухлые газеты/ обернуты старинные гравюры/ на стенах; где гардинным полотном/ укрыт диван - все валики, подушки/ и пуфик в изголовье; где на окнах/ задернуты - сначала занавески,/ за ними тюль, а после тяжкий бархат,/ спустившийся на тоненьких веревках,/ подобно парашюту; под стеклом/ забытые невидимые книги/ покрыты желтым крафтом, и рояль/стоит, как лошадь черная, в попоне,/ и дверь в другую комнату закрыта/ на внутренний замок и на висячий, -/ так возвращались после долгих трех/ огромных летних месяцев, и детство/ вдыхало мятный запах нафталина,/ и сердце замирало, будто знало,/ что осень - лишь метафора беды.. " По лексике - чуть ли не опись имущества. По отзвукам - живая, в красках и ароматах, память о прошлом: милый домашний круг, за границами которого угадывается не слишком уютное внешнее пространство, от коего защищают не замки, не тройные занавеси на окнах, а невещественные, неназываемые обереги. Никто не считал, сколько в Питере изображений этого славного божка-амура - мраморных, золоченых, лепных, рисованных, вышитых и вытканных. Муза привела Михаила Яснова в питерскую коммуналку, в которой "внутри все давно перестроено, все стало попроще: прибавилось комнат, и этим утроена полезная площадь", к росписи, полузалепленной штукатуркой, расчлененной перегородкой, где - "чей-то неведомый взгляд, очарованный истертой стрелою, которую держит амур, замурованный побелкой слепою". Опять метафора? Есть время замуровывать амуров и есть время размуровывать амуров. Земную жизнь пройдя до половины, поэт и его сверстники попали в эпоху восстановления прекрасных созданий прошлого. В Москве, например, "размуровали" радикально "замурованный" в 20-е годы храм Христа Спасителя. Два храма - взорванный и отстроенный заново - схожи как две капли воды,., родниковой и хлорированной, из водопровода. Так и многие амуры снова выходят на белый свет, обретая под кистью реставраторов былую упитанность, во дворцах, где перегородки разрушены и укладываются первые, пока еще неприглядные, жесткие прутья будущих дворянских гнезд. Родятся ли в них поэты, которых вдохновят эти амуры, будут ли поэты нужны и вхожи в дома ну хоть третьего поколения вылупившихся там птенцов, кто знает?