Пушкин-романтик и помыслить не мог о том, чтобы ограничить свою свободу браком, как не представлял себя «отцом семейства» Онегин из деревенских глав романа. Другой Пушкин, «умнейший человек России», автор «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» и «Арапа Петра Великого», мог искать счастья «на проторенных дорогах», оставаясь, как то следовало гению, поклонником «юности и красоты». «Я женат и счастлив», — скажет «огончарованный» поэт — лучшего не дождусь». И Пушкин никогда не сожалел о сделанном выборе.
Недолгая совместная жизнь поэта с Натальей Гончаровой отозвалась в главном — в созданиях поэта, в его стихах, прозе и письмах к ней. В тот момент, когда казалось, что помолвка будет расторгнута, одного короткого письма Натальи Гончаровой из Москвы в Болдино, которое дает Пушкину надежду на соединение с нею, достаточно, чтобы даже вопреки логике жизни все «Повести Белкина» обрели счастливый конец. И роман «Евгений Онегин» был закончен поэтом вскоре после свадьбы вставным письмом Онегина к Татьяне, полным тех чувств, которые тогда владели автором. Они обвенчались в московском храме Большого Вознесения и расстались в петербургской церкви Спаса Нерукотворного Образа. Им суждено было прожить вместе всего 5 лет, 11 месяцев и 8 дней. Ей было двадцать четыре, а ему тридцать семь, когда прозвучал роковой выстрел на Черной речке, отнявший у Натальи Николаевны мужа, а у России национального поэта. Незадолго до смерти Пушкин сказал о жене: «Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском». И он оказался прав не столько в отношении своих современников, сколько потомков. «Потерпела» она от суждений многих пушкинистов и даже от его собратьев по перу. Ее роль в истории дуэли, виновность или невиновность — вот что занимало и занимает всех до сих пор.
Первый биограф Пушкина П. В. Анненков в «Материалах для биографии А. С. Пушкина», вышедших еще при жизни Натальи Николаевны, в 1855 году, не только обошел молчанием всю историю отношений ее с Дантесом, но и тактично воздержался от каких бы то ни было суждений по этому поводу, ограничившись констатацией фактов. Однако по мере появления в печати все новых и новых воспоминаний о Пушкине и его жене, особенно об истории дуэли поэта, создается та их критическая масса, которая неизбежно должна была воплотиться в обобщающем труде.
Этим первым, остающимся классическим до сих пор трудом, в котором уделено особое внимание Наталье Николаевне и Дантесу, явилась книга Павла Елисеевича Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», первое издание которой вышло в 1916 году. Наталья Николаевна в ней представлена жертвою Дантеса и Геккерена: «Ее соблазняли, и она была жертвой двух Геккеренов». Щеголевым впервые детально прослежена вся дуэльная история от 4 ноября 1836 года, когда Пушкин получил анонимный пасквиль, причислявший его к ордену российских рогоносцев, и до смерти поэта 29 января 1837-го. Как пишет Щеголев, «после всего происходившего в ноябре Пушкин не считал искренним и сколько-нибудь серьезным увлечение Дантеса Натальей Николаевной». Сам Щеголев полагал, что ее чувство к Дантесу «не было только данью легкомыслия и ветрености», заключив свои соображения словами: «Итак, сердца Дантеса и Натальи Николаевны Пушкиной с неудержимой силой влеклись друг к другу. Кто же был прельстителем и кто завлеченным? Друзья Пушкина единогласно выдают Наталью Николаевну за жертву Дантеса. Этому должно было бы поверить уже и потому, что она не была натурой активной. Но были, вероятно, моменты, когда в этом поединке флирта доминировала она, возбуждая и завлекая Дантеса все дальше по опасному пути» . Суждения Щеголева, впрочем, вполне корректные, задали, тем не менее, тональность того негативного отношения к Наталье Николаевне, отголоски которого звучат и поныне.
Первой после Щеголева выразила свое виденье Натальи Николаевны Марина Цветаева в очерке 1929 года «Наталья Гончарова». В нем даны две Натальи Гончаровы — жена поэта и художница, красавица и труженица, двоюродная бабушка и внучатная племянница. В таком сопоставлении, как пишет Цветаева, «с Натальи Гончаровой с самого начала снята вина». И продолжает: «Нет в Наталье Гончаровой ничего дурного, ничего порочного, ничего, чего не было в тысячах таких, как она, — которые не насчитываются тысячами. Было в ней одно: красавица. Только — красавица, просто — красавица, без коррективы ума, души и сердца, дара. Голая красота, разящая, как меч. И сразила». Но не вяжется этот портрет с пушкинским, с образом той женщины, в которой душу он любил более лица ее. В пристрастных о Наталье Гончаровой суждениях — осуждениях Цветаевой, ибо Пушкина любит она страстно, а в его любви к жене видит одно — чары, есть бьющее в самую точку сравнение: «Как Елена Троянская повод, а не причина Троянской войны (которая сама не что иное, как повод к смерти Ахиллеса), так и Гончарова не причина, а повод смерти Пушкина, с колыбели предначертанной» . При всей разнице в стиле и жанре они оказываются близки друг другу — Цветаева и Щеголев.
Говоря о семейной жизни Пушкина, Щеголев приводит цитату из письма Пушкина-жениха П. А. Плетневу от 29 сентября 1830 года в ответ на его замечания о свете: «Все, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, — но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна etc. Пушкин вспоминает те оправдания женской неверности, которые он вложил в “Цыганах” в уста старику, утешающему Алеко:

Утешься друг; она дитя;
Твое унынье безрассудно;
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна:
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот — уж перешла в другое.
И то не долго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься…»

Другая позиция, близкая той, которой придерживались друзья Пушкина, и отчасти сам поэт, нашла себе выражение в 1935 году, в первой книжке, посвященной Наталье Николаевне лично, — «Невеста и жена Пушкина». Ее автор — известный пушкинист Модест Людвигович Гофман, выехавший в 1922 году в заграничную командировку и оставшийся в Париже, где он по праву стал признанным главою пушкиноведения в Русском Зарубежье. Его работа о Наталье Николаевне была опубликована в книге «Письма Пушкина к Н. Н. Гончаровой», изданной в Париже Сергеем Лифарем, и одновременно вышла отдельным оттиском.
Книга открывается цитатой из пушкинской поэмы «Цыганы»:

К чему? вольнее птицы младость.
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.

 По поводу этих строк Гофман пишет: «Всем своим “донжуанским” опытом Пушкин знал радость и муки (чаще муки!), которые дает крылатый бог любви, и знал прежде всего, что любовь крылата: найдет, налетит, властно покорит не умеющее ей сопротивляться бедное человеческое сердце» . Вновь к цитате из «Цыган» вернется Гофман, но уже отталкиваясь от письма их автора П. А. Плетневу о Наталье Гончаровой:
«Она меня любит, — но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна…»
Гофман замечает насчет утверждения Пушкина «Она меня любит»: «Пушкин не мог теперь, в этот период, не увидеть, что Наталья Николаевна его любит, а не со спокойным безразличием дает свою руку», но тут же напоминает, как «гуляет вольная луна» :
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот — уж перешла в другое.
И то не долго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
 
М. Л. Гофман использует тоже письмо Пушкина Плетневу и ту же цитату из «Цыган», что и Щеголев, но начинает ее с того самого места, на которое указал Пушкин, и опускает мотив утешительного оправдания женской неверности, использовав его в начале книги применительно к юношескому опыту любви поэта. Когда Гофман писал свою книгу, он не мог не реагировать на труд Щеголева, вышедший уже третьим изданием в 1928 году. Можно сказать, что так было положено начало полемике по поводу Пушкина и Натальи Николаевны, продолжающейся и по сей день.
Гофман, вникнув в историю жизни и любви Пушкина и Натальи Николаевны, подвергает критическому рассмотрению многие свидетельства современников о них, в том числе князя П. А. Вяземского, прежде всего ставшее расхожим суждение о том, что она должна была потребовать от мужа уехать в деревню: «Обвинение князя Вяземского Наталии Николаевны в том, что она должна была покинуть свет и потребовать того же от мужа, на все лады потом повторялось, и потомство признало в этом вину жены Пушкина, забывая то, что не она, а он управлял жизнью». В другом Гофман соглашается с князем Вяземским: «Но в чем князь П. А. Вяземский безусловно прав, это в своем предположении, что чувства Пушкина к Наталии Николаевне ослепили ее насчет его положения и его последствий, что у нее “не хватило характера” в ее отношениях с Дантесом, и, наконец, князь Вяземский прав, говоря: “Rien de coupable, mais beaucoup d’inconséquence et trop de sécurité” » .
Через два года после Гофмана, в 1937 году, В. Вересаев к столетию гибели поэта выпустил свою популярную книгу «Спутники Пушкина». Очерком, посвященным Наталье Николаевне, он обобщил все то, что в воспоминаниях, рассказах и письмах современников было высказано о ней . Он выразился более чем определенно в отношении написанного о Наталье Николаевне ее старшей дочерью от второго брака, назвав сообщения А. П. Араповой «лживыми» и «тенденциозными», «в которых нельзя верить ни одному слову». Однако один из лживых рассказов Араповой о связи Пушкина со своей свояченицей Александриной Вересаев непоследовательно принимает и закрепляет одной фразой без всяких оговорок: «За время одной из беременностей жены он интимно сошелся с девушкой-сестрой ее Александриной Гончаровой».
Высказывая сожаление по поводу того, что о «внутренней жизни» Натальи Николаевны, «об ее переживаниях в сожительстве с Пушкиным мы ничего не знаем», Вересаев, вместе с тем, приводя свидетельства ее переживаний, преподносит их явно предвзято. Так, процитировав отрывок из письма матери поэта к дочери Ольге о том, как Наталья Николаевна пережила встречу с Пушкиным, приехавшим вскоре после очередных ее родов: «… радость свидания с мужем так расстроила Наташу, что проболела весь день», Вересаев замечает: «Радость ли расстроила родильницу или какое другое чувство, навряд ли это могла знать Надежда Осиповна».
Между тем письма родителей Пушкина к дочери, полностью изданные только в 1993 году, представляют картину семейной жизни Пушкина достаточно полно и выразительно . И Надежда Осиповна, и Сергей Львович, искренне любившие друг друга, не могли ошибиться в оценке тех чувств, которые объединили их сына и невестку, пусть даже они наблюдали их со стороны, но в течение нескольких лет.
Из одного очерка о Наталье Николаевне в другой переходит ставшее крылатым воспоминание о том, как Баратынский однажды спросил ее, не помешает ли он ей, если при ней прочтет Пушкину свои новые стихи. Она ответила: «Читайте, пожалуйста! Я не слушаю». Ее ответ комментируется всегда как отражение глубокого равнодушия к поэзии и литературе вообще. Следует заметить, что Вересаев все же отметил при этом, что она «любезно ответила». В том то и дело, что вопрос Баратынского был задан воспитанным человеком занятой делом женщине, и ее ответ не выражал ничего другого, кроме любезности, а о том, какой смысл потомки придадут ее словам, она не задумывалась.
С тем вместе Вересаев как бы и объективен, когда, говоря о семейной жизни Пушкина с Натальей Николаевной, не щадит и его. Напоминая читателю о том, как Пушкин всякий раз, как приближались роды жены, покидал ее, он пишет: «Тяжкое и мучительное для женщины дело — роды, и в это время незаменимо ценны помощь и ласка близкого человека и горько его равнодушное отсутствие». Вересаев тут же приводит рассказ П. В. Нащокина, о том, как Пушкин «плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых», рассказ объясняющий стремление поэта не присутствовать при последующих родах жены, с тем, чтобы не видеть ее страданий. Однако это объяснение ближайшего друга Пушкина перекрывается приведением осуждающего отзыва: «Эти постоянные его опаздывания обратили на себя внимание и посторонних. Е. Н. Вревская писала мужу: “Наталья Николаевна родила, и Александр Сергеевич приехал опять несколько часов позже”».
Следует заметить, что отметили этот факт вовсе не многие «из посторонних», как можно заключить из слов Вересаева, а только Надежда Осиповна Пушкина, мать поэта, и баронесса Е. Н. Вревская, в прошлом тригорская барышня, влюбленная в него, а теперь добродетельная супруга и мать, слишком усердно следившая за семейной жизнью Пушкина и Натальи Николаевны.
То же самое можно заметить и в связи с тем, что пишет Вересаев насчет ревности, которую испытывала Наталья Николаевна по отношению к тем, кем увлекался Пушкин. При этом привлекается суждение Софьи Николаевны Карамзиной, дочери историографа, писавшей в 1834 году: «Жена Пушкина часто и преискренно страдает мучениями ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову ее мужа». При том, что С. Н. Карамзина пишет как раз о поэтических увлечениях, Вересаев переводит это высказывание на более прозаическую почву: «Ревность и подозрения Натальи Николаевны были очень не лишены оснований. У Пушкина за время его женатой жизни был целый ряд увлечений: графиня Н. Л. Соллогуб, А. О. Россет-Смирнова, графиня Д. Ф. Фикельмон». Дальше речь идет как раз о якобы имевшей место связи Пушкина с Александриной Гончаровой. Итак создается ложное впечатление, что со всеми названными у Пушкина была связь.
По поводу ревности Пушкина Вересаев также пишет, привлекая для поддержки своих суждений вовсе не равнодушного свидетеля из прошлого — Анну Николаевну Вульф, с которой Пушкин действительно имел роман в период своей Михайловской ссылки: «Я здесь меньше о Пушкине слышу, чем в Тригорском даже; об жене его гораздо больше говорят, чем о нем; от времени до времени я постоянно слышу, как кто-нибудь кричит об ее красоте». К чести Вересаева следует заметить, что, приведя свидетельства современников Пушкина о нравах, царивших при дворе, о романах Николая I, он по поводу жены Пушкина в этом плане написал вполне определенно: «Наталья Николаевна держала императора в должных границах, так что ему ничего больше не оставалось, как изображать добродетельно-попечительного отца и давать Наталье Николаевне благожелательные советы держаться в свете поосторожнее, беречь свою репутацию и не давать повода к сплетням».
Однако, если в отношении Натальи Николаевны Пушкиной, жены поэта, Вересаев был сдержан, то в отношении к Натальи Николаевне Пушкиной, вдове, а тем более Ланской, он пересказывает все ту же Арапову, в сообщениях которой, по его собственному выражению, «нельзя верить ни одному слову» и заключает: «Все эти данные с большой вероятностью говорят за то, что у Николая завязались с Натальей Николаевной очень нежные отношения, результаты которых пришлось покрыть браком с покладистым Ланским». То, что Вересаев определил как «большая вероятность», под пером некоторых из наших современников приобрело несомненность факта, хотя основания для того были очень зыбкими. Будь они твердыми, то уж Вересаев не преминул бы, как во многих других случаях, высказаться более определенно. Интересно отметить, что те, кто теперь пишут о якобы существовавшей связи Натальи Николаевны Ланской с императором, распространяют ее и на Пушкину. При этом они подкрепляют свои суждения теми же фрагментами воспоминаний, которые приводит Вересаев насчет Николая I в «Спутниках Пушкина». Прежде всего, это рассказ француза А. Галле-де-Кюльтюра, долго жившего в России в качестве секретаря одного из русских вельмож. Он рассказывал: «Царь — самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, — о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестия. — “Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти? — спросил я даму любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. — Никогда! — ответила она с выражением крайнего изумления. — Как это возможно?” — “Но берегитесь, ваш ответ дает мне право обратить вопрос к вам”. — “Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете: я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом”».
Вересаев заключает: «По всем данным судя, Наталья Николаевна не нашла бы никаких препятствий поступить, “как все”, если бы муж ее был хоть сколько-нибудь подобен мужу собеседницы Галле-де-Кюльтюра. Но Пушкин и мысли не мог допустить, чтоб жена его стала царской наложницей. Вероятно, он сумел и ее заразить сознанием чудовищной позорности и совершенной моральной невозможности такого положения»”. Какие «данные» Вересаев имел в виду, он не пояснил. Напротив, в начале своего очерка он пишет о строгости, в которой была воспитана богомольной матерью Наталья Гончарова, что уже исключало для нее возможность пойти на бесчестье. Следует принять во внимание и то, что сама Наталья Ивановна, будучи фрейлиной при дворе Александра I, оказалась втянутой в любовную историю отношений императора с Марией Антоновной Нарышкиной и императрицы Елизаветы Алексеевны с кавалергардом Охотниковым, историю, которая круто изменила ее жизнь и повлияла на ее характер. Так что собственный печальный опыт диктовал Наталье Ивановне, как следует воспитывать дочерей.
Утверждения неизвестной собеседницы «залетного» секретаря-француза о том, что «царь никогда не встречает сопротивления со стороны жертвы своей прихоти» и что «нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестия», явно огульны. Мы, напротив, знаем лишь немногие образчики такого поведения, скажем, в лице Д. Л. Нарышкина, чье имя стало чуть ли не нарицательными. За примером того, как люди, даже близкие ко двору, выказывали сопротивление прихотям монарха, далеко ходить не надо. Мы найдем доказательства в дневнике Пушкина, в его рассказе о флигель-адъютанте С. Д. Безобразове, который женился на фрейлине княжне Любови Александровне Хилковой и только после свадьбы узнал о бывшей ее связи с царем. Пушкин пишет: «Скоро по городу разнесутся толки о семейных ссорах Безобразова с молодою своей женою». В гневе Безобразов был готов убить обоих. Безобразов был посажен под арест. Спустя несколько дней Пушкин вернется к этой истории в своем дневнике: «В свете очень шумят о Безобразовых. Он еще под арестом. Жена его вчера ночью уехала к своему брату, к дивизионному генералу. Думают, что Безобразов не останется флигель-адъютантом».
После труда Вересаева важным этапом в освещении преддуэльной истории, отношений Натальи Николаевны и Дантеса станет публикация в 1946 году французским писателем российского происхождения Анри Труайя двух писем Дантеса к Геккерену начала 1836 года. В 1951 году М. А. Цявловский перевел их на русский язык и опубликовал со своим комментарием. С тех пор ни одно исследование о последнем годе жизни Пушкина и Натальи Николаевны не обходилось без обращения к этим письмам. Как позднее оказалось, Труайя ввел в обиход лишь фрагменты двух писем, но и тех оказалось достаточно для самых разных умозаключений. Содержащееся в корреспонденции, хотя и со слов Дантеса, признание Натальи Николаевны в любви к нему и выражение собственных его чувств к ней, вызвало самую различную реакцию. Кто-то высказал мысль о том, что поскольку имя Натальи Николаевны в письмах прямо не названо, то и речь в них идет о какой-то другой замужней даме, в которую влюблен Дантес. Особенно далеко по этому пути пошел С. Б. Ласкин, который даже назвал имя дамы — Идалия Григорьевна Полетика. Кто-то, как И. М. Ободовская и М. А. Дементьев, подвергли сомнению время написания писем, полагая их сочиненными Дантесом спустя годы «для оправдания потомством». Их позиция четко определена написанными ими комментариями к неизвестным письмам сестер Гончаровых, среди них и Натальи, которые они ввели в научный оборот. Авторами книг «Вокруг Пушкина» и «После смерти Пушкина» явно руководило желание оправдать Наталью Николаевну, в чем она не нуждалась. Отсюда и их сомнение в подлинности писем Дантеса к Геккерену.
Зато нисколько не сомневаясь в подлинности этих писем, отдала им дань Анна Андреевна Ахматова, чьи работы о Пушкине стали, несомненно, значительным вкладом в изучение всего того, что связано с последним этапом жизни Пушкина. На основании этих писем Ахматова опровергла мнение П. Е. Щеголева, полагавшего, что историю увлечения Дантеса Натальей Николаевной следует вести с осени 1834 года. Проведенный поэтессой, если так можно выразиться, «сердечный анализ» писем Дантеса оказался наиболее проницательным в сравнении со всем, что написано о них. А своим очерком «Александрина» Ахматова расставила все точки над «и» в хитросплетенной истории связи, якобы существовавшей между нею и Пушкиным, написав еще до ее подробного разбора и ниспровержения: «От всего этого за версту пахнет клеветой» .
Полная публикация писем Дантеса к Геккерену, осуществленная уже в конце 1990-х годов Сиреной Витале, убедила всех, что письма подлинные, и речь в них идет именно о Наталье Николаевне . К сожалению, самые значительные работы последних десяти-пятнадцати лет, труды С. Л. Абрамович, не могли охватить корпус этих писем. Исследовательнице приходилось пользоваться только теми двумя письмами, которые опубликовал А. Труайя. Однако ею первой была высказана мысль о том, что при оценке чувств Дантеса необходимо учитывать своеобразие его отношений с адресатом писем, бароном Геккереном, который ревновал его к Наталье Николаевне, а Дантес, в своих целях подогревая его ревность, подробно рассказывал ему о своей любви.
В шестидесятые годы XX века другая, так называемая «тагильская находка» писем семейства Карамзиных 1836–1837 годов, привнесла в историю дуэли Пушкина до того неизвестные подробности. Изданные Н. В. Измайловым эти письма, как никакие другие свидетельства эпохи, позволили по-новому взглянуть на трагедию Пушкин и на то, какое место в ней заняла Наталья Николаевна . Но, как оказалось, и эти письма, исходящие из круга самого близкого к Пушкину, и письма его противника, так же, как и все другие свидетельства современников, можно интерпретировать в зависимости от сделанной установки. Этот своеобразный метод особенно проявляется в работах неофитов от пушкиноведении. Подобно тому, как некогда появилась и широко распространилась нелепая легенда о кольчуге, якобы бывшей под мундиром на теле Дантеса в день дуэли с Пушкиным, так расплодились новые, также безосновательные мифы и беспочвенные гипотезы. Это и версия о том, что жандармы, присланные на Черную речку, а не Дантес стреляли в Пушкина. Это и гипотеза о том, что Пушкин сам себе написал и отослал анонимные письма, вызвавшие в конечном итоге дуэль. Наконец, о том, что Дантес был всего лишь ширмой для императора, который, как оказывается, и был тем лицом, которое приковало к себе внимание Натальи Николаевны. Для опровержения подобных версий не требуется анализ каких-либо свидетельств, писем и воспоминаний, даже если к ним и аппелируют их авторы, достаточно простого здравого смысла и понимания особенностей пушкинской эпохи. Примитивный способ подтверждения таких гипотез путем избирательного цитирования источников и выдергивания цитат из контекста известен давно, также как и стремление произвести сенсацию.
Ю. М. Лотман в своей книге, посвященной биографии поэта писал: «Став женой Пушкина, Наталья Николаевна достойно исполняла эту нелегкую роль. Пушкин был гениален не только как поэт, но и как человек — полнота жизни буквально взрывала его изнутри. <…> Его на все хватало, и всего ему еще не хватало. Того же он хотел и от жены: ему нравилось, как она домовито хозяйничает, расчетливо спорит с книгопродавцами из-за денег, рожает детей одного за другим, блистает на балах. Он хотел бы ее видеть тихой хозяйкой в деревенском доме далеко от столицы и звездой петербургского бала, ослепительной и неприступной. Он не задумывался, по силам ли это ей, московской барышне, вдруг ставшей женой первого поэта России, первой красавицей “роскошной, царственной Невы”, хозяйкой большого дома — всегда без денег, с дерзкими слугами, болеющими детьми, всегда или после родов, или в ожидании ребенка. Чувство “взрослости” оглушило ее, успех кружил голову. Но она была не глупа и добродетельна» .
Когда-то Борис Пастернак высказался в том смысле, что если бы Пушкин слушался всех тех советов, которые давались ему в отношении женитьбы, то ему бы пришлось жениться на советском литературоведении или на известном пушкинисте Щеголеве. Выбирая между Сциллой и Харибдой, приходится останавливаться на золотой середине, помня прежде всего слова самого Пушкина, обращенные к Наталье Николаевне перед смертью: «Ты ни в чем не виновата». Жена Пушкина не нуждается в оправдании, ее честь защищена им самим. Она его «ангел», его «Мадонна», его «Муза», «царица», «женка», «душка», «бой-баба», мать его детей. Этим все сказано, но в очередной раз приходится обращаться к тому, что, казалось бы, и без того известно, для того, чтобы постигнуть жизнь Пушкина с Натальей Николаевной, ее истоки и ее финал. Начинать надо издалека, пройдя путь от Аз до Ять, и тогда следует вспомнить слова А. А. Ахматовой, предварившие ее статью «Гибель Пушкина», слова явно не случайно помеченные днем именин Натальи Николаевны:
«Как ни странно я принадлежу к тем пушкинистам, которые считают, что тема семейной трагедии Пушкина не должна обсуждаться. Сделав ее запретной, мы, несомненно, исполнили бы волю поэта.
И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды, читатели так охотно верят чему попало и с благодарностью приемлют и змеиное шипение Полетики, и маразматический бред Трубецкого, и сюсюканье Араповой. И раз теперь, благодаря длинному ряду вновь появившихся документов, можно уничтожить эту неправду, мы должны это сделать.
26 августа 1958» .

 Вадим Старк