Начиная с 1984 года печатал стихи, прозу, переводы и статьи в российских и зарубежных журналах («Континент», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Вестник новой литературы», «Новое литературное обозрение», «Новая русская книга» и др.). В 1980-х — начале 1990-х входил в группу «Камера хранения», в 1995 году был инициатором создания литературного общества «Утконос», с 2002 года он один из кураторов сайта «Новая камера хранения» (www.newkamera.de). Выпустил четыре книги стихотворений: «Балтийский сон» (1988), «Сто стихотворений» (1994), «Имена немых» (1998) и «Золотой век» (2007). Шубинский является автором многочисленных исследовательских и критических статей о современной поэзии, культуре Серебряного века (в том числе о В. Набокове, Б. Эйхенбауме, обэриутах), о Петербурге как феномене истории и культуры. Автор двух биографических книг (обе вышли в издательстве «Вита Нова»): «Николай Гумилев: Жизнь поэта» (2004) и «Михаил Ломоносов: Всероссийский человек» (2006).

Дядя рассказывает мальчику, что «сначала Пушкин был маленьким, как и все люди, а потом вырос и стал большим», что «маленький Пушкин говорил по-французски так же хорошо, как по-русски, прочитал много французских книг и начал сам писать французские стихи», что учился он в лучшей тогдашней школе — в Лицее... Шла речь и о том, как Пушкин писал: «...Иногда стихи ему не удавались. Тогда он кусал от досады карандаш, зачеркивал слова и надписывал их вновь, исправлял стихи и переписывал их несколько раз. Но когда стихи были готовы, они получались такие легкие и свободные, что казалось, будто Пушкин написал их безо всякого труда».
Во всех этих общеизвестных фактах Хармс, без сомнения, чувствовал родственное себе. И все же что-то мешало ему. Он несколько раз переписывал начало и не был им доволен. В конце концов он едва добрался до державинского «благословления», и, скомкав финал, наскоро завершил очерк. «Чиж», как видно, забраковал работу. Там был напечатан другой очерк, должно быть, результат коллективного труда, в котором были использованы отдельные фразы из текста Хармса.
А с его пера стали вдруг сходить совсем, совсем другие «рассказы о Пушкине» — смешные и абсурдные, сегодня общеизвестные.
Что же случилось? Почему у первоклассного писателя не получился легкий халтурный текст на, казалось бы, близкую ему тему?
В тридцатые годы жанр биографии был модным, ему отдали дань многие писатели, знакомые с Хармсом — Каверин, Шкловский, не говоря уж о Тынянове. Они писали о людях давно ушедшего времени, чья жизнь зачастую была трудной и драматичной. Однако трагические события жизни Пушкина и его друзей, к примеру, Кюхельбекера, были результатом их поступков, следствием их характеров. Люди, жившие в России после 1917 года, с каждым годом все больше зависели от внешних обстоятельств. Те, кто был старше, еще помнили другие дни. Кто-то из них «топорщился», пытаясь спорить с эпохой, как Мандельштам. Кто-то пытался договориться с ней на равных, как Пастернак. Кто-то шел к ней на службу, до конца жизни сохраняя иллюзию, что действует по личному выбору, как Маяковский или Мейерхольд.
Но никаких иллюзий не могло быть у человека поколения и склада Хармса. Не считая, может быть, очень короткого периода в юности (между 1926 и 1930 годом, в дни РАДИКСа и ОБЭРИУ), он не вел сколько-нибудь активной публичной жизни, не совершал значимых для окружающих поступков и не пытался их совершить: с ним, как и с другими, происходили те или иные события, а сам он был лишь «игралищем неведомой игры». Трудно, к примеру, представить себе Хармса, пытащеюгося поговорить с Отцом Народов «о жизни и смерти», подписывающего (или отказывающегося подписать) коллективные письма общественного содержания. И вовсе не из-за патологической интравертивности: в иных ситуациях Даниил Иванович был человеком достаточно общительным, порою даже стремился играть роль организатора. В более благоприятные времена эти попытки были бы, возможно, удачны. Но Хармсу довелось жить в эпоху, которой он был чужд по духу, и с годами это отчуждение все возрастало. Единственное, что он мог себе позволить (и позволял) — это театрализовать свою пассивность, превратить свое аутсайдерство в форму высокой клоунады.
При этом он продолжал иногда говорить с друзьями о том, что было для него по-настоящему важно, а главное, продолжал писать «в стол» — что и было единственно возможным поступком. В сущности, биография зрелого Хармса сводится к описанию его творчества, его мыслей и разговоров — и того причудливого зрелища, в которое он старался превратить свое каждодневное существование.
Поэтому ему было трудно писать про людей, у которых была биография в старом понимании. И поэтому так трудно сегодня писать о нем...