Рука невольно тянется к гитаре.

— Саша, скажи, пожалуйста, первым в тебе проснулся поэт или композитор?

— Поэт. Но первым же и почил. Вернее, угасал временами до полного затухания в моменты, когда я терял интерес к главным вопросам жизни: зачем и как?..

А началось все в 9-м классе. Жил я тогда прошлым и мечтами. Будущего, в мыслях даже, коснуться не смел. А друг мой, Сергей, ходил в литобъединение, в газете печатался. Он меня и приобщил к «высокой литературе». Мы с ним только и делали, что, сидя на «камчатке», стихи через строчку писали на заданную нами же тему. Дома, правда, поодиночке творили. У него в стихах — ракеты, бомбы, вьетнамцы, Америка. А у меня – таборы, цыгане, телеги.… То, чего в жизни я не наблюдал.

— А как же лирика, любовь?

— Вспомнил, было:

Спят деревья древние.
В переулках ночь.
На мосту – царевна,
Кузнецова дочь.
Мучаясь, зовя ли,
Загрустила ты?
И в глазах завяли
Синие цветы…

— Девушка была реальной?

— И на тот момент любимой. А вообще в школе я ничего всерьез не делал. После десятилетки поступил в КВИМУ. Тогда же, поддавшись влечению и моде, научился играть на гитаре.… Много пел Визбора, толком не представляя, кто он такой.

— А свою первую песню помнишь?

— Вот строки одной из первых:

Слова твои, как ветхая одежда,
Мою не согревали больше кровь,
Любовь твоя была скорей надеждой
На будущую дальнюю любовь…
…Советами не увлекайтесь нужными,
Вы с опытом не станете нежней.
Любовь свою встречайте безоружными,
Тогда не будет в мире вас сильней…

— Саша, полжизни ты провел в морях. Как ты чувствовал себя в интеллектуально-упрощенной обстановке?

— Приходилось приспосабливаться, «сжиматься», ино­гда — через силу, что, конечно, было чревато взрывом. Спасало то, что на берегу я ощущал, как отупел за шесть «соленых месяцев. А в море выручали книги, ежевечерние фильмы, близкие души…

— И сколько лет пришлось тебе копить песни, прежде чем пришло признание?

— После того как в 1981 году увидел передачу по телевизору о клубе авторской песни «Парус», пришел к ребятам во Дворец культуры железнодорожников, и меня там приняли так, будто долго ждали… Вскоре я был приглашен на фестиваль в Саратов. Потом были Рига, Таллинн, Вильнюс, города Поволжья, Урал и, конечно, Москва, Питер…

— Насколько важно тебе (от песни к песне) зрительское одобрение, любовь зала?

— Приятно, не более того. Но только под влиянием интересных встреч, положительных эмоций, явлений природы хочется высказаться, и рука невольно тянется к гитаре.

— У тебя есть поэтически сформулированное кредо?

— Да, я — жемчужница, двустворчатая слизь,
Сам по себе я ничего не значу,
Но стоит моим створкам разойтись —
Ловлю частицу смысла наудачу.

— Я слышала, работа у тебя сугубо прозаическая…

— Я мастер участка насыпных грузов в рыбном порту. Мусор гружу…

 — Зачем тебе мусор?

— Если бы хобби кормило…

 — А кабы жизнь повернуть вспять…

— Проблемами омоложения не маялся бы, а вот профессию выбрал бы другую — в гуманитарии бы пошел…

 — Ты счастливый человек?

— Да.… Наверно…

 — Составляющие счастья?..

— Составляющие — заменяющие… Позволю себе согласиться с классиком: покой и воля.

 — У тебя трое детей. В свое время баловал их колыбельными?

— Да, собственного сочинения:

Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю,
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок.
А потом придет медведь
И отхватит ножки треть,
Ручку унесет лиса,
А зайчик вырвет волоса…

— Оптимистично… И что детки?

— Нормально реагировали, только спать отказывались.

 — А твоя жена Люба, она же — Муза?

— Можно я стихами отвечу?

Мы уже объяснились, еще далеки
От сомнений, обид и от боли.
И, влекомые клятвой, как силой руки,
Не поняв роковой ее роли,
Понеслись в одном русле
Две разных реки…
Мы уже объяснились,
Еще далеки…

— Ты можешь представить, что нет в твоей жизни гитары, поэтического пера… Не случилось…

— Выжигал бы по дереву, скульптуры лепил из глины.
У меня всегда неплохо это выходило. Даже в выставках участие принимал…

 Беседовала Ирина Моргулева

Почему Конецкий? Дело даже не в том, что никто из наших прозаиков так не пишет о море, как этот, знающий, о чем говорит, и умеющий излагать. Так и Иванов, избороздивший на судах науки все мыслимые просторы, совмещая в своем мозгу сведения по электронике и компьютерной технике с недюжинной техникой поэтической, тонким пониманием джаза, фолка и многих прочих музыкальных стилей. Плюс ирония, что для меня суть признак ума. Плюс самоирония – свидетельство зрелости, данное избранным.

Плюс особые свойства души. Я как инженер-механик, взращенный кафедрой марксистско-ленинской философии технического вуза, в душах не смыслю абсолютно, но, что касается Саши Иванова, повторяю: да, особые свойства души.

Смотрите тексты. Слушайте его пение. Если вам повезет, то — вживую, это особое нечто. На третьей песне вы перестанете ощущать дискомфорт от непривычно высокого, открытого на звуке «А» голоса — притретесь. Вам будет интересно. Вам будет хорошо.

С ним просто уютно. Когда наука испустила последний вздох и Саша поехал сопровождать в Сочи трейлер с калининградскими консервами, то, пока их сгружали, а кузов набивали ящиками с вином, он заскочил к нам домой, под Туапсе. Я собрал всех друзей, уже несколько лет живших его песнями, а он, полусонный и полудохлый, сбиваясь от усталости и едва держа голову, пел и пел — и я у себя дома чувствовал себя, как дома.

Однажды я понял, что это ловушка. На комфорт песен Иванова, то убаюкивающих, то заставляющих притопывать или свинговать, покупаться не след, если ты не лох. Почему? Смотрите тексты — там все о жизни. Песенку про тополь, самую неброскую и самую любимую, я пою себе и другим хорошим людям десятки раз в году и каждый раз продумываю заново. И не про тополь — тоже.

А тот, кто отличает хороший стих от просто стиха, согласится, что такая длинная строчка, как «логику противоречий», состоящая всего из двух слов, – просто высший пилотаж, ибо, помимо отсутствия зазоров, она идеально вписана и в логику повествования, и в музыкальную ткань, а кроме того, своей наукообразностью вносит искорку стеба в сугубо философско-лирический опус, который при отсутствии столкновений штилей был бы обречен на занудство. Это – уровень, класс. То, что делает Александра Иванова одним из самых чтимых мною русских поэтов.

И все-таки, почему Конецкий?

Потому, что оба они, параллельно, подвигли меня на мысль о том, что в творчестве бывают «прохожие» («зеваки»), «гости» и «хозяева». Визбор был идеальным гостем: быстро осваивался в обстановке, улавливал основные моменты ее устройства, начинал говорить на местном наречии – и родился жанр «песни-репортажа», в котором подвизались и иные креаторы, но никто так, как Визбор, не преуспел.

Рассказывающему гостю веришь и смотришь в рот до тех пор, пока слово не берет хозяин. Тогда невольно приходится «почувствовать разницу».

Так вот, Виктор Конецкий — «хозяин» на море и в морской литературе. Александр Иванов — тоже, но не только на море, а почти везде, куда его заносит судьба — по жизни и по песням. Это, представьте, едва ли не важнее всего, ибо один из главнейших критериев авторской песни (который, сам того не зная, сформулировал К. С. Станиславский) — «Верю!»

Смотрите тексты!

Владимир Ланцберг

Потанцуем на дороге
Слушай, милый друг,
Ведь мы не фаталисты,
Так почему же временами
Точно знаем мы, что нам не повезет?
Посмотри вокруг —
По-прежнему лучисто, чисто
Над тобой и мной
Сияет небосвод

Это все напрасные тревоги,
Знали мы и худшие года...
Лучше потанцуем на дороге,
Что ведет неведомо куда.

Нам еще не жаль
Разлуки быстротечной,
Еще любовь длиннее жизни,
Но уже в плену фатальности одной
Радость и печаль
Соседствуют беспечно
Тенью и крылом
У счастья за спиной.

Значит, мы пожертвуем немногим,
Потеряв при этом каблуки,
Значит, потанцуем на дороге,
Будущим печалям вопреки!

* * *

В час, далекий от рассвета,
Когда птицы крепко спят,
А летают только дети
И счастливые парят,
В час нечаянных находок,
В ночь загаданных утрат,
В центре города и года
Два беспутных пешехода
Заблудились до утра.

По всей округе
В окнах свет погашен,
Но нам не страшен
Наш неблизкий путь
Давай покружим
Свой маршрут нарушим,
Давай еще свернем куда-нибудь.

Как чудесны в переулках
Под качанье фонарей
Музыкальные шкатулки
Незакрюченных дверей
И как трепетны во мраке
Им внимают не дыша
Одинокие собаки,
Заплутавшие гуляки
И ночные сторожа.

По всей округе
Мирно спят супруги,
Их сны — упругие
Синие шары,
А мы все кружим,
В эту ночь мы дружим,
Давай еще покружим, до зари.

Одинок на Театральной
Шиллер бронзовый суров
Как намек официальный
На коварство и любовь.
Нашей встречей опечален,
Как примерный семьянин,
Он конечно гениален,
Но немного театрален
Этот важный господин.

Ах, милый классик
Да, немного поздно
Смотреть на звезды,
Сном не дорожа
Но как же ясен
Этот путь во мраке,
Где лишь собаки,
Мы и сторожа!

Хандра
Меня никто не слышит,
Пою один в пустоте,
Гитара сумрак колышет...
Милая мне не пишет,
Не пишет, не пишет
В своей простоте...

Быть может, о жизни нашей
Милая знает одно:
Что море — полная чаша
И каждый вечер — кино.
Откуда ей знать, далекой,
Что в трале была дыра
И утром под чаячий клекот
На судно вползла хандра.

Хандра висит на вантах,
Вцепилась в перо руля,
На горло вяжется бантом,
Ноет сладчайшим дискантом
О том, как прекрасна
Родная земля...

Тоскует по рыбьему брюху
Широкий рыбацкий нож.
И почта ушла, по слухам,
На север, увы, не вернешь.
Лишь кэп все честит кого-то
И сверху кричит: “Не дрейфь!”
Но тоже, хандрой измотан,
Готов завалиться в дрейф.

А рыбу, как ветром сдуло,
А рыбы простыл и след.
На палубе пляшут акулы.
Скукою сводит скулы —
Ни плана, ни пая,
Ни счастья в жизни нет!

Гитарой своей в каюту
Старых друзей соберу,
И в дымно-парном уюте
Будем лечить хандру.
Крепким, несладким чаем,
Трубкою с табаком
И до утра нескончаемым
Северным говорком.

А утром старпома глотка
Всем протрубит аврал!
И траловая лебедка
Вытащит полный трал!
Навстречу ему со всхлипом
В треске стальных вожжей
Хандра соскользнет по слипу
И не всплывет уже!

Танкер
Белым днем в Каштановом проливе,
Под гуськи заправленный вином,
Сел на мель, добавив кружку пива,
Танкер “Александр Иванов”.

Мимо шли сплошные сухогрузы,
Танкер гнал в эфир сигналы SOS,
Но, порвав морского братства узы,
Каждый прятал свой буксирный трос.

А под вечер наглые баркасы,
Чуя дичь, кружили тут и там,
Пользуясь мелкосидящей массой,
Ковыряли дырки по бортам

И кричали: Эй! На “Иванове”!
Не пора ли откачать балласт,
Или вам такое дело внове,
Иль насосы отказали враз?

И на абсолютно гладком понте
Танкер приобрел опасный крен.
Но замечен был на горизонте
Танкер “Ленинградский джентельмен”.

Как всегда, он шел под легким фрахтом,
Был разбавлен пресною водой,
Но теперь на нем сказали: “Ах ты!
Это может кончится бедой!”

И на нем сумели постараться,
Благо, отмечался полный штиль.
В результате сложных циркуляций
“Иванов” пришел на ровный киль.

И, почуяв времена иные,
С танкера кричали молодцам:
— Эй, да мы ребята наливные,
Вылей воду, я качну тебе винца.

“Джентльмен”, за чем же дело стало,
Подал шланг и помпу прокачал,
Отсосал по-джентельменски мало
И спросил: “Ну где же твой причал?

Где же та Сиреневая бухта,
Где же тот мечтания предел,
Где привык ты получать продукты (фрукты)
И немного отдыхать от дел?”

“Иванов” уставил вдаль прожектор,
Почесал в раздумье полубак.
Раньше были всякие прожекты,
А теперь скажу примерно так:

Предо мной лежит, как наважденье,
Путь, необъяснимый для невежд,
Прямо через бухту Провидения
К мысу самой доброй из Надежд.

Так сказав, конец на нем отдали,
Подали прощальных три гудка,
И в проливе больше не видали
Этого шального моряка.

Может, где-нибудь на солнцепеке
Спит, до лучезарности плешив,
Может быть, распилен на иголки,
Он собой снабжает “индпошив”.

Может быть, по прихоти финансов,
Грузит мусор в ближнем из портов,
И звучит тоскливым диссонансом
В трубном хоре мартовских котов...

Этот случай неизвестен прессе —
Очевидцев трудно отловить.
Между тем, сказали бы в Одессе:
— Этот факт имеет место быть.

* * *

Вздутыми венами старческих рук
В поле все явственней тропы.
Башней Пизанскою валится в пруд
Ветром обглоданный тополь.
Мертвой макушкой улечься на дно
Тянет его все упорней.
Угол паденья критичен давно,
Держат лишь цепкие корни.

Кто он, быть может, ровесник он мой,
Роком толкаемый в спину,
Или старик он, сухой и прямой,
Короток век тополиный.
Вот диалектику где изучать —
Логику противоречий,
Жухлым листом увяданья печать
Вдавлена в след человечий.

Клок против шерсти замятых травин,
Ветка, торчащая криво...
Есть в угасании плоских равнин
Жуткая близость обрыва.
Кто же удержит меня на краю,
Стань моя песенка спетой?
Как недоучка-философ стою,
Знаю, но медлю с ответом.

Восьмой причал
Стоязык, сторук, стоглуп, стоумен
С недостроенной своей каланчой.
А и вправду, этот град — Вавилон
Заманил меня мечты калачом.
Заманил меня в любви западню,
Приютил, набил салакой живот,
Приучил ругаться семь раз на дню,
Приручил меня к разлуке, и вот:

Восьмой причал —
Портовых задворков мрак,
Восьмой причал —
Преданный враг,
Восьмой причал —
В самой глубине...
На восьмой причал
Не приходи ко мне.

Вода в порту серая, грязная,
Мучная пыль горчит во рту.
И праздновать, надо бы праздновать
Мечту, мечту, мечту...

Но забыты имя, возраст, настрой.
Здесь никто уже не спросит в упор:
А и вправду этот лысый бугор
Был когда-то Королевской горой?
Но до бога не достанешь с горы,
Здесь во гневе рвали цепи племен,
Чьи дома красны, а крыши остры,
Потому и этот град — Вавилон.

Я не пес цепной и не Прометей,
Но прикованности силу постиг
Цепью звонкой из родимых детей,
Цепью тяжкой из могил дорогих
К этой ветреной, слезливой дыре...
И мне кажется, я даже скучал
По нелепой каланче на горе
И, конечно, по тебе, мой

Восьмой причал —
Портовых задворков мрак,
Восьмой причал —
Преданный враг,
Восьмой причал —
В самой глубине...
На восьмой причал
Снова идешь ко мне.

Вода в порту серая, грязная,
Мучная пыль горчит во рту...
И празднуем, надо же, празднуем
Мечту, мечту, мечту!