И вот появилось поколение, в сущности, наших детей, наследников, уже вступивших в распоряжение наследством, для которых всё это почти ничего не значит. Они выросли в этом изменившемся мире, они в этой эпохе как дома, а я временами поглядываю на них как гость из прошлого. “Как вам жилось при Верховном?” - спрашивает бард своих покойных родичей. В любую минуту готов ответить Андрей на сей вопрос. Впрочем, кое-что из того, к чему мыв своё время привыкли, к чему как-то с помощью, например, знаменитого эзопова языка, приспособились, успело коснуться его и его друзей. Прямо на кассете в перебивках между песнями наш бард рассказывает про некую цензурную контору на Большой Бронной, без утверждения которой ни в какой официально признанной аудитории ничего не споёшь. Утверждали его тексты, как он справедливо полагает, известно кто и известно откуда...

Цензоров, разумеется, можно было уломать или обмануть. Да это же песенки к спектаклям! Какой же спектакль без песенок! Озорной Михаил Кочетков тут же придумывал названия неведомых пьес, к каким отлично подошли бы его песни, например “Бравый Петя”, “Милый Вася”. Жаль, что они до сих пор не поставлены и даже не написаны! Что же до Андрея Анпилова, то он к своим новым песням из тогдашней жизни подбирал мхатовский репертуар, - “Три сестры” или “Вишнёвый сад”. В этом уже тогда проявлялось его тяготение к вечным темам.

Времена изменились, и оказалось: “Всё, за что ломали копья, ничего почти не стоит”. Как не грустно мне это признавать, но скорее всего так оно и есть. Пришла свобода, в особенности вожделенная свобода слова. И память детства высветила как главные события пятидесятых годов:

“Мы с отцом гуляем вместе” и звук маминой швейной машинки, словно бы навеявший барду его лучшие мелодии. Поэт достойно прожил и семидесятые годы (с 1972-го он ведёт отсчёт своей поэзии), и восьмидесятые: “Всё вольней струна звенела, всё опаснее слова”. И вдруг на концертах середины девяностых он стал называть те вольнолюбивые песни с опасными словами то “плакатными”, то “уходящей натурой”. И прозвучало совершенно неожиданное признание:

Я не пел - я беду, как лисицу,
уводил за собой от гнезда.

Так у нас на Юго-Западе пел на ещё не застроенном пустыре неутомимый чибис. Пробежит по тропинке мальчишка, пройдёт отец семейства с породистой собакой,

и чибис, взлетев из неприметного болотца, начинает на радость любителям природы своё: “Чьи вы?” Неужели это всего лишь хитрая уловка, чтоб отвести от гнезда? Нет, это песня, живая, настоящая, без обмана!

“Птичья” проговорка в поэзии Анпилова не случайна. Правда, видишь скорее жаворонка, чем того же чибиса. Вертикаль “гнездо” (земля) - “птица” (небо) прямо-таки пронизывает песни Анпилова и его стихи. Вот обращение к синичке: “Или спрячешься за облаками, как родное лицо за ладонью”. Поэт в родстве с обоими мирами, земным и небесным: “Мне в руке твоей будет просторно, как журавлику в северном небе”. А вот как связаны небо и земля в стихах, посвящённых памяти мамы:

Текут всю ночь рекою за окнами созвездья,

и в старенькой машинке ложится нить в строку. “Сердце же свободно, словно небо”, - возводит поэт свою излюбленную вертикаль, наблюдая за осликом в Иерусалиме. А ежели “кругом распад, опустошенье”, то опять спаситель­ная вертикаль, опять птица, гнездо: “Воспоминанье, словно птица, крылом обнимет в утешенье”. И происходит чудо:

Тоской раздвинутые стены,
в дверях завеса дождевая,
и птица в сумрак драгоценный
летит, земли не задевая.

В 1990 году лицеисты в городке Арпино, куда я был приглашён для написания стихов, которые после того, как их выбьют на камне, должны были стать новейшей достопримечательностью родины Цицерона, спросили меня: “Вы третий раз в Италии. Изменилось ли Ваше отношение к поездке на Запад?” И я ответил, веря и не веря вырвавшимся у меня словам: “Раньше я прилетал в чужой мир, соблазнительный и опасный. А теперь это для меня тот же мир, в каком я родился и живу”. А поэт другого поколения никогда не ощущал себя чужим ни в какой части мира. Недавно он посетил Австрию и написал, скажем, о венских кафе с той же непринуждённостью, с какой когда-то Волошин писал о Париже:

А ты - отставь мизинчик
и слушай, глаз прищуря,
как, щебеча по-птичьи,
клубится жизнь, кочуя.

Конечно, бард не может не быть особенно чувствительным к звукам. В стихах “Вечерний звон” вся Австрия для поэта становится музыкой:

Так много церквей, а страна небольшая,
и вечером ветер привольный
спокойно разносит от края до края
малиновый звон колокольный.

А недавно он написал песню про такие для нас всех привычные московские тапочки, и выяснилось, что герой песни “в них тысячу вёрст исходил”. При этом он продолжает утверждать, что “мы живём в небесах, там, где птичьи тропинки”. Побывав в доме-башне, где обитает поэт, я убедился, что так оно и есть, но мы, горожане, не всегда это видим.

Теперь уже поэт не отводит от гнезда, а приводит туда стихами, песнями, детской книжкой, “взрослой” прозой. Удивительный мир, где “если я шепну словечко в сердце, то мама в небесах меня услышит”, где сказка рождается даже когда у ребёнка заболел зубик:

Дёргает и ноет
нерв такой-сякой,
словно домик строит
гномик за щекой.

На концертах Андрея Анпилова некоторые его “детские” стихи соперничают со спетыми под гитару. Например, “Болеть лишь в детстве хорошо”:

Болей, мой маленький, пока носочек вязаный белеет и ночью мамина рука “бо-бо” найдёт и пожалеет.

Спокойно вернулись в поэзию “душа”, “ангелы”. У Анпилова “дети играют с душой, как с игрушкой”, зато “Ангелы Божьи душою пригожей на небе играют, как дети в прихожей”. Для Анпилова, по счастью, нет понятия “человек вообще”, ибо такого человека не существует, а есть люди в разных возрастах. И какое наслаждение, когда мама в доме в обеденный час щедра и светла, словно лето, когда папа является под вечер, будто осень, полная даров, а седой дедушка перед сном напомнит зиму. Ну, а что такое весна, узнаете утром, когда проснётся малыш. “Так и мы одной семьёй, Горе позабывшею. Словно ВРЕМЯ под одной Обитаем крышею”. Такого образа времени я, кажется, ещё не встречал!

Поэт с одинаковой силой передаёт и прочность и хрупкость дома-гнезда. В его стихах уже нет ужаса перед дурью какого-нибудь диктатора, перед готовностью фанатиков уничтожить полмира ради некой Идеи. Лишь “нормальный” страх перед неумолимым бегом времени, ужасом, с каким, по мнению Ахматовой, нужно что-то делать, раз уж виден скорый конец и войнам, и чуме. У Анпилова это звучит так: “Было жилище с любовью обставлено, солнцем укрыто - всё будет раздавлено, смято в земное сырьё... Жадно шевелится пропасть кромешная”. И сразу же обращение к доброму сердцу и к песне: “Бей же крылами, голубка сердешная!”

Это мужественные строки. Андрей Анпилов не желает присоединять свой голос ко вселенскому нытью, хотя и видит некоторые его выгоды:

Как чудесно быть плаксивым и встречать слезами утро -очень кажется красивым это людям почему-то.

Очень проникновенно пишет Андрей Анпилов о старости, которой он, естественно, боится, и к которой, как он заявил на одном из концертов, готовится. К счастью, это очень доброе, поэтичное, но и очень молодое

отношение к старости: останешься примерно таким же, но трогательно-дряхлым. Будешь вспоминать прошлое и курить при этом, и вообще всё твоё существо окажется прокуренным насквозь. Так думал и я, пока после пятидеся­ти навсегда не бросил курить. Более верное утверждение на сей счёт находим в статье Анпилова “Вино и хлеб”: “Да, младенец сердцем, но умом - умудрённый и памятли­вый старик. Вот великий поэт”.

В этой статье поэт подошёл к серьёзнейшей проблеме, о какой я ещё в юности услышал от великого этнолога Ю. В. Кнорозова, когда он излагал мне свою теорию коллек­тива. В каждом коллективе существует предпочтительный темперамент, когда при установке на холериков беднягам-флегматикам тоже, чтоб не отставать от людей, приходится сильно напрягаться, проявляя должную активность. То же с возрастами. Это и открыл для себя постоянно думающий об искусстве и его восприятии бард Андрей Анпилов:

“Новое время, примерно с Возрождения, культивировало молодость и прогресс... Европейская, а особенно амери­канская цивилизация подстроены под темперамент под­ростка - спорт, скорость, секс, игрушки и т.д.” Человек, по Анпилову, снова должен научиться взрослеть, иначе, как полагаю уже я, он доиграется. “Опытные духовники предостерегают от чрезмерного упоения сладостью молитвы...сохранять некоторую внутреннюю строгость...бодрствовать”

Эти плодотворные мысли значили бы мало, если б творческая практика поэта им противоречила. Но наш поэт, как и многие барды, относится к тем авторам, которые способствуют столь нужному человечеству самопознанию “Куда я деваюсь, когда засыпаю?” - спрашивает малыш в стихах Анпилова. “Откуда берусь я, когда просыпаюсь?” Даже на эти детские вопросы пока нет толкового ответа. Серьёзный научный подход поэта к собственной поэзии не иссушает её, не делает её книжной, рационалистической Наоборот, он усиливает ощущение таинственности мира и людей. А то бы такие стихи нельзя было спеть, да никто бы и не стал их слушать. 

1996

Немецкий альбом
Фонарь пробивается косо.
Латынью замараны стены.
Хочу в конуру студиоза
всей шкурою влезть непременно.
Согласен на пиво и студень,
могу пренебречь позолотой,
и час разделить среди штудий
с хозяйскою дочкой Шарлоттой. 

И девушка с гитарой,
и мирный камелек.
Звенит романс картавый—
что снова путь далек,
что не вернуться другу,
что жар кипит в груди.
Такую вот науку
мне должно превзойти. 

На севере Буонапарте
застряв, чертыхается в полость.
И девичий пальчик на карте
нашарит неведомый Полоцк.
Старухи трещат ревматизмом
и дети родятся в капусте,
и слухи о дороговизне
в балтийском ползут захолустье.

Пора остепениться —
умом-то пораскинь.
И вот уже вдовица
мне штопает носки.
Глядишь, судьба как будто
все к лучшему сведет,
и утром славный "буттер"
намажется на "брот". 

А что у нас нынче за праздник?
Ах, нынче у нас воскресенье!
Мы, перьями шляпы украсив,
прогулкою сердце рассеем,
У граждан свободны запястья
и, в добрых отцах прозябая,
нам даже приятное "Здрасьте"
проклацает канцлер зубами. 

Вина на всю ораву
и в трубку — уголек!
Жена возьмет гитару
и — снова путь далек.
Так близко друг до друга,
что можно всё простить.
И чудится — нет круга,
который взаперти.
1984

Мальчики у метро
На пятачке у нового метро
слоняются кругами шпингалеты,
стреляют друг у друга сигареты
и щурятся застенчиво и зло. 

А вечер пробирается бочком,
моргают снега белые ресницы.
Сегодня Новый год — кому гостинцы,
кому — у носа щелкнут сундучком.

Стоят мальчишки, крутят головой
на снежном берегу, среди трех сосен.
Такси передвигаются в гипнозе
и круглые часы горят совой. 

И, разливая нереальный свет,
пульсирует торцом кинематограф,
где крашенные любятся оторвы
с мужчинами пятидесяти лет. 

Прохожие торопятся в уют,
Зима тугими яблоками дразнит.
А мне совсем не хочется на праздник,
я тоже здесь в сторонке постою.

Я тоже покурю невдалеке,
как будто все начать еще не поздно,
и не мои блуждающие звезды
с надеждами сгорели налегке.
1985 

БОГЕМА
Хорошего мало пропойце и моту
до позднего солнца на койке валяться,
грустить, ковыряя печальную шпроту,
что некуда больше идти и сдаваться. 

Хорошего мало — с карниза течет и
окончены винные боеприпасы.
И после на грош наскребется почета
от медного таза и мятой кирасы. 

К тому же тебя именуют богемой
жильцы, что из окон торчат словно ростры,
за то, что богиня глядит из багета,
смущая умы наготою и ростом; 

за пестрый халат и волшебные тени —
и за будоражащий запах кулисы,
за то, что не ты будешь их современник,
за белую масть и безумные мысли; 

за выход из мира вареной капусты,
где ночи набиты кошачею шерстью,
за ветер паденья и воздух искусства,
за горькие звезды над кровельной жестью... 

Летит над бульваром полночная птица.
Рассыпались бусины иллюминаций.
На теплую землю не хочет спуститься
и в черное небо не может подняться.
1985

Неудачник
А. С.

Невольник свободной натуры,
поэтом становится он
когда легковерные дуры
сидят за накрытым столом.
Пускай антикварною лампой
пылает  зеркальная плешь -
но старая кляча таланта
привычно везет на манеж. 

Мрачнее, чем боцман на суше,
обнявши гитарный костяк,
он мучает души простушек
в каких-то случайных гостях.
И катит его словно мячик,
года по асфальту луща.
И в спину ему "неудачник"
как жены, вороны трещат. 

О, мальчики эры начальной,
взъерошенный  мир тупичков.
Как смотрит в газету печально
глаза его из-под очков.
Из лужи хлебают штиблеты,
топорщится плащик горбом.
Нет, строчки такого поэта
не выпишет школьник в альбом. 

Затянуты судьбы в узлы и
сыграла фортуна в лото.
Мы юными были и злыми.
Мы добрыми стали потом.
Когда-нибудь, снегом лучистым,
Свернув новогодний мешок,
уйдем мы, как с елки артисты,
в конце заработав смешок.
1986 

СЫНУ
Долги меня сживут со свету
или ударит в сердце нож —
по непротоптанному следу
свою дорогу ты найдешь. 

Возьмут тебя чужие люди,
а я поеду к Богу в рай.
Жена забудет. Друг забудет.
И ты меня не вспоминай. 

О ты, кто мне всего дороже,
я обещаю наяву —
ничем тебя не потревожу,
вернувшись в небо и траву. 

Ни городскими голосами,
ни жаром, тающим в золе...
Твоей улыбкой и глазами
я снова буду на земле. 

Плачь у разбитого корыта,
люби друзей, гляди в окно —
ты будешь книгою открытой,
я лягу строчкою на дно. 

А если время все отнимет,
сотрет движением одним —
я буду жить еще как имя
в тени за именем твоим.
1989

Улыбка
А. М.

Когда мы получим сполна по делам,
и веры не станет убитым словам,
и сердце промерзнет до самого дна —
над нами воскреснет улыбка одна. 

Улыбка одна, что короче строки,
и музыки тише, и легче вина.
Мы жизнь проворонили как дураки —
вот нам и осталась улыбка одна. 

А новая юность, вломившись в окно,
уже из последнего ряда свистит,
и ты суетишься, не ведая — Кто
тебя напоследок хотя бы простит 

за бедные выдумки, мирную смерть,
за то, что не жалко и жизни самой...
Но все, что решились мы в жизни посметь,
ей Богу же, стоит улыбки одной. 

И вот, натолкавшись за день в тесноте
и ночью домой пробираясь сквозь снег,
увидишь улыбку — звезду в темноте —
окно, за которым надежда и смех. 

Туда не возьмешь ни крупинки с собой,
и ты, оглянувшись как водится — ввысь,
плечами пожми над нелепой судьбой
да разве что сам над собой улыбнись.
1989

Надежда
Н. Сосновской

Мужчины все еще воюют,
свое у жизни отнимают.
Над ними ангелы горюют,
снегами землю обнимают. 

Чем снегопад их безутешней,
чем кров беднее и случайней,
чем век темнее — тем надежды
сильнее голос и печальней. 

Над снежным полем небо меркнет.
Тропа чернеет, словно волос.
Легко летит до ноты верхней
навстречу снегу женский голос. 

Взлетит до неба и порошей
на землю бедную вернется.
Быть может, ангел, как прохожий,
на чистый голос обернется. 

Пускай печали очи застят
и челка черная седеет.
Скуднее свет, скромнее счастье —
но голос чище и сильнее. 

Глаза, закрытые от муки.
Кружит поземку ветер свежий.
Чем безутешнее разлуки,
тем наши встречи неизбежней.
1990

Желтый автобус
В.Бережкову

Нас желтый автобус подбросит на круг,
где ветер чужих обнимает подруг
и флаги полощет.
Дрожат, опрокинуты в пруд, каланча
и облачко, выглянув из-за плеча
растрепанной рощи. 

Пойдем, поднимая вечернюю пыль...
Все так же на мостике гнется горбыль
на месте на прежнем.
Пора на двоих возвращаться домой,
продолжить беседу с соседом в пивной —
родным, постаревшим... 

Следить, пока вечер свечою горит,
о чем это нынче народ гомонит,
как в юности праздной.
Длинней языки, да и тени длинней,
да утки качаются все голодней
над Яузой, Клязьмой... 

На этом веку нас растили рядком.
На этом кругу и прибьет холодком
осенние чащи.
Когда побредут, как зека, облака,
мы им на прощанье прошепчем “пока”
травою хрустящей... 

Нас желтый автобус подбросит на круг...
1991

ДОМАШНИЕ ТАПОЧКИ № 2
Алле и Сереже

При мне скопилось не спеша
Невзрачное имущество.
Зато в нем - вся моя душа,
Отрада и могущество. 

Ломится тень на шар земной,
Смеркаясь, гаснет лампочка.
Но мой сурок всегда со мной
И два домашних тапочка. 

Они дремали у дверей
и оживали к вечеру.
Жаль, не любила ты зверей.
Но тут уж делать нечего. 

Когда ж взглянула жизнь всерьез,
Вздохнула стужей-засухой -
Я только тапочки унес,
Скулил сурок за пазухой. 

С тех пор они со мной не врозь
Бредут земными тропами,
В пути просолены насквозь,
Как паруса заштопаны. 

Без лести преданность храня -
Мой компас и везение -
Куда они, туда и я
Иду без опасения. 

Кругом неистово, увы,
Дымится мир воинственный.
Идем, насвистывая, мы
Простой мотив таинственный. 

Лишь пыль клубится из-под ног.
Прощайте, сны вчерашние!
Со мною мой всегда сурок
И тапочки домашние. 

Вернется в комнаты уют,
Покоем жизнь заполнится.
Устанут тапочки, умрут -
А песенка запомнится. 

Она сама уже звучит,
Недаром раздобытая -
Трубит труба, барабан стучит,
Звенит душа разбитая.
1999