И потому я выражаю искреннюю признательность и благодарность:
Моей маме, Нине Александровне Булкиной, с которой мы расстались слишком рано, но которая завещала мне множество своих неистраченных даров — глубочайшую музыкальность, талант общения с самыми разными людьми. Мама прекрасно рисовала, но этот ее дар достался не мне, но моим сыновьям.
Моему отцу, Дудникову Андрею Андреевичу, капитану I ранга, который мог бы стать оперным певцом или профессиональным тамадой, а мне подарил любовь к пению и застольям. Папа внешне очень похож сразу на двух знаменитых путешественников — Жака Ива Кусто и Тура Хейердала, так стоит ли удивляться тому, что первой профессией моей мечты была океанология?
Моей бабушке, Надежде Ильиничне Бик, которая привила мне любовь к чтению, а читать научила, когда мне было три года, используя в качестве наглядного пособия пачку папирос “Беломорканал”.
Моему деду, Александру Константиновичу Булкину, одному из лучших лепрологов своего времени, работы которого цитируют по сей день. Его домашняя лаборатория в полуподвальной квартирке на Садово-Спасской была для меня настоящим волшебным царством, из которого мне время от времени перепадали всяческие чудные фаянсовые баночки.
Моей бабушке по отцовской линии, Марии Александровне Петросовой, прожившей 92 года и поселившей в моей душе страсть к семантическим исследованиям загадочным армянским ругательством “Зурна!”, которое служило отповедью на любые подростковые возражения.
Моим тетушкам — Ксении Анатольевне Бик и Виктории Мариановне Пясецкой, которые нянчили меня в детстве и неустанно знакомили с обширной генеалогией родов Булкиных и Биков.
Моей второй маме — Галине Александровне Перминовой, которая учила меня в школе английскому языку, а дома — хоть и не всегда успешно — прививала азы домоводства.
Моему старшему брату — Анатолию Дудникову, который был и остается моим большим другом, хотя в детстве, бывало, сурово карал за похищенные из его домашней радиомастер­ской бумажные конденсаторы, фольгой из коих был порой затейливо украшен наш просторный феодосийский двор.
Моей свекрови, питерской аристократке, Елене Павловне Бельской, научившей меня готовить множество вкусных блюд и печь пироги, а также обучившей меня игре в преферанс, за которой мы коротали зимние вечера, а также ее сестрице, Ирине Павловне, великой оптимистке и юмористке. Вот одна из ее шуточек, прозвучавшая в ту пору, когда мой старший сынок был совсем маленький: “Сашка, давай съедим по конфетке! У тебя будет диатез, а у меня — диабет!”
Моим двоюродным сестрам — Кате и Нине Дудниковым, с которыми мы провели счастливейшие дни детства в Старом Крыму, где в ту пору устраивали развеселые уличные спектакли.
Моим сыновьям — Александру и Павлу, которые всегда рядом со мной и благодаря которым для меня всегда открыта книга жизни их поколений, которую я изо дня в день читаю с нескрываемым интересом.
Моему духовному отцу — Владимиру Шибаеву, который вывел меня на свет и помог понять, что православие может быть органичной частью существования любого человека в любое время.
Моим школьным друзьям. Моей учительнице литературы, Лидии Федоровне Юрицыной, стоявшей у истоков наших первых поэтических опытов и неустанно вдохновлявшей нас на новые победы.
Моему школьному учителю музыки и пения, Эдуарду Сергеевичу, который создал в стенах феодосийской школы № 5 настоящее царство эстрадной музыки — биг-бэнд, вокальные дуэты, трио, квартеты. Спасибо ему за теплое отношение к моим первым попыткам сочинительства песен.
Всем учителям пятой школы — артистам своего де­ла. Светлая память тем, кого уже нет с нами, здоровья и долголетия тем, кто живы.
Друзьям и подругам дворового детства, которым посвящена песня “Казаки-разбойники”.
Преподавателям коломенского иняза, особенно — нашему декану, Павлу Васильевичу Иванову, при котором процветал наш факультетский клуб “Гаудеамус” и который не выгнал меня с экзамена по теоретической грамматике и поставил четверку, невзирая на обнаружение шпаргалок. Они, правда, так и остались неиспользованными. Искренняя благодарность также Татьяне Натановне Сизар (маме Михаила и Бориса Кинеров) — она преподавала у нас фонетику и ставила восхитительные английские спектакли — совсем как на Бродвее!
Всем моим институтским однокашникам, благодаря которым пять лет жизни в Коломне пролетели как один восхитительный миг.
Всем докторам из Московского НИИ туберкулеза, где я трудилась на ниве переводов медицинской литературы 12 лет, особенно — Виталию Иосифовичу Брауде, который своим уникальным юмором превращал в праздник мое знакомство с медицинской терминологией.
Моему старому и верному другу, Сергею Косареву, который купил мне самую первую гитару (цена 7 р. 20 коп.) и учил играть на ней по телефону, чем я занималась в промежутках между кормлениями новорожденного старшего сына, а затем участвовал в покупке гитары № 2, на которой я играю до сих пор.
Лене Никифоровой, одолжившей мне денег на покупку этой самой гитары, стоически ожидавшей возвращения долга и ответившей на возврат оного хвалебной одой.
Ирине Фейгиной, хозяйке сказочного домашнего салона “Салирфей”, где собирались московские барды и где состоялось мое знакомство со многими из них. Оттуда, собственно, все для меня и началось в Москве.
Александру Андреевичу Дулову, который первым из московских бардов подарил мне свою дружбу и к чьим советам я всегда прислушивалась.
Михаилу Баранову, директору первого Московского клуба авторской песни, который опекал и поддерживал меня в первые годы выступлений, когда мне было особенно трудно.
Олегу Чумаченко, полководцу неформалов от КСП, который первым поверил в наш дуэт со старшим сыном и пригласил в этом качестве на фестиваль в Пущино.
Надежде Крупп, много сделавшей для меня и в творче­ском, и в человеческом плане.
Юрию Устинову, удивительному педагогу-спасателю и замечательному музыканту, который помог мне советами в воспитании детей, да и не только советами: мне посчастливилось побывать на “Тропе”, где я получила немало уроков и где был сломан не один стереотип отношения к жизни.
Всем моим товарищам по “Первому Кругу”, навсегда ставшим моими любимыми братьями.
Музыкантам из группы “Молот Ведьм”, окунувшим меня в мир “тяжелого металла”, — Сергею Курганскому, Андрею Назарову и Петру Зиновьеву.
Лоре Новоженовой и Вадиму Попову — моим любимым друзьям, хозяевам самого теплого супружеского гнезда в Москве, где в свое время состоялось немало многолюдных домашних концертов.
Леоноре Островской — удивительной художнице, моей крестной матери, в мастерской у которой бывали чудесные вечера и происходили знаменательные встречи. Напротив расположена мастерская, описанная Юрием Ковалем в книге “Самая легкая лодка в мире”.
Татьяне Александровой, замечательной сценаристке документального кино, крестной матери моего младшего сына, запечатлевшей его в фильме “Смена года”, где я пою одноименную песню Кинеров.
Сергею Корнейко — человеку удивительной щедрости и доброты, который помогал многим бардам в самые тяжелые моменты нашей жизни.
Алексею Захаренкову – бывшему главному редактору издательства “Полярис”, который поверил, что из меня получится переводчик фантастики, и благодаря которому мне довелось поучаствовать в переводе классики этого жанра.
Елене Барзовой и Гаяне Мурадян – редакторам издательского концерна “АСТ”, которые дают мне для перевода большей частью юмористическую фантастику, что в значительной мере помогает повеселиться самой и повеселить читателей.
Двум Ленам – Колмыковой и Зворыгиной — и Вале Ягненковой, моим добрым подругам, с которыми тепло и весело при любых обстоятельствах, будь то даже поклейка обоев.
Доктору Мигулевой, уникальному хирургу, которая в свое время сделала мне тончайшую пластическую операцию сухожилия на левой руке. Послеоперационные разминки она начинала словами: “Надя, соберись, надо постараться. Завтра у тебя концерт в Америке!”
Моим любимым певцам и музыкантам — Джоан Баэз, Мэхэлии Джексон, Элтону Джону и Стингу, которых я считаю своими единомышленниками.
Дорогой читатель! Если ты держишь в руках эту книгу, добавь свое имя к этому перечню.

С любовью, автор

Но Сосновская не сосредоточена на “горьком опыте”, на жалости к себе. Позиция ее — мужественна: свет, любовь добываются духовным трудом.

 ...Я без жалости схожу
С полупройденной дороги...
Не тужу, не ворожу,
Принимаюсь за уроки...

Мир поэта отчетливо разделен. Добро и зло. Свет и тьма. Святость и грех. Счастье и отчаяние. Это почти средневековое мироощущение: земная юдоль и небо вечной жизни, душа — схватка ангела и беса, путь человека — молитва и упование, самоотречение и подвижничество.

...А на нашем берегу
Тесно другу и врагу,
Господин ведет слугу
На расправу...
. . . . . . . . .
...Рассказала мне странница-волна,
Что лежит во мгле дивная страна:
Веры и любви там царит закон,
Путь туда душе ведом испокон...

Поэт усилием восстанавливает симметрию понятий: добро = красота. (Ведь в чем ущерб современного искусства?
В вавилонском смешении взаимоисключающих качеств ради “артистизма”: порок, к примеру, красив и обаятелен, чистота — убога и агрессивна. По сути же это — обратное общее место, драматургический вывих.)

Конечно же, биполярная картина мироздания требует от поэта жертв. Надежда пожертвовала сантиментом, увела его в подтекст. В изобразительном искусстве цвет выражает настроение, чувство; линия — мысль, движение духа. Стихи Сосновской — аскетичная графика, черно-белое кино.

...Чернеет снег, белеют флаги...
. . . . . . . . .
...Раскололся мир, как моя душа...
. . . . . . . . .
 ...И поезд даст гудок, и мы разделимся
На уезжающих и остающихся...

То же относится и к альтернативным парам: горькое-сладкое, горячее-холодное и т. д.

 Жизнь отстоялась, как в чашке вода,
Горечи привкус исчез без следа,
Каждый глоток ее сладок...
. . . . . . . . .
...Душу студить водами Иордана
Поздно уже — слишком силен огонь...

Высокая мера требовательности прилагается в первую очередь к себе, к духовному качеству личного существования. Зрелость в том, чтобы не искать, надеясь и отчаиваясь, проблеск огня и света в окружающем. А — светить, гореть и обогревать самому. В этом смысле стихи Сосновской — окончательны. Слова, далее которых — тишина, реальные деяния, поступки.

...Говорил он: “Тебе судьба быть счастливой,
Если сделаешь ты себя щедрой нивой”...
. . . . . . . . .
...Я ничего у судьбы не прошу,
Но на окне огонек не гашу —
Мало ли кто заблудился...

Самое, быть может, волнующее в искусстве — как традиционное преломляется в современном. Например, Надежда часто пользуется школьными и книжными сюжетами — “ученица”, “жизнь похожа на тетрадку, разлинованную криво”, “казаки-разбойники”, “пастушка и трубочист”... Удивительно, как знакомые с детства реалии наполняются метафизическим содержанием. Даже пустяки вдруг оказываются развернуты к нам необыкновенной стороной. Даже имена, данные от рождения, неслучайны.

 ...Нам жизнь недолгая дана —
Но вечны наши именины...

Любимый прием Сосновской — аллегория или наглядная метафора. Так воссоздается целостность мира, связывается нематериальное и обиходное, обыденное и высокое, жизненно-актуальное и литературное:

...Нарисуй квадратик —
Это будет дом...
. . . . . . . . .
 ...Но жалею я годы бывшие,
Как слепых, калек и больных детей...
. . . . . . . . .
...Но мы память, словно зернышки
Перебрав, оставим лучшие...
. . . . . . . . . 
...Как мала холстинка белая
Моих радостей земных...

И так далее... Вообще же Надежда Сосновская — “смысловик”. Так говаривал Осип Мандельштам об акмеизме: “Мы — смысловики”.

Поэзия Сосновской взыскует сверхлитературного, потому внешне, формально — прозрачна, “обычна”. Но раскалена, драматична — внутренне. Чуть ли единственная украшающая, щегольская черта стихов — составная рифма и перенос ударения в дактильной рифме на последний слог, своеобразная синкопа: черства — одиночества, на дворе — надвое... Но прием этот опять же — смысловой, стихотворение о доме (откуда пример) — о душевном надломе, о неправде и страхе — лирическая речь как бы задыхается и прихрамывает, синкопирует.

 В авторской песне Надежда Сосновская — уникальное явление. Одинокий голос. Религиозные мотивы в бардовском творчестве бывали, конечно, в ходу — как стилизация или “довесок” к основной теме. Чаще всего — социальной или исторической. Для Сосновской же центральная тема — собирание души. Что для каждого — актуально всегда. Хотя всегда не ко двору веку. Песни Надежды не “прилепились” ни к какому идеологическому движению, их нельзя использовать как знамя или инструкцию. Возьмемся за руки... Как здорово, что все мы здесь... Или для “хождения вокруг церковной ограды”, как песни отца Романа. Или — в педагогических целях...

Для Сосновской поэзия — сокровенное, “домашнее дело”. И в этом тоже сказались талант, совесть и чувство соразмерности — в бескомпромиссном художественном и человеческом поведении. Почти забытые, драгоценные достоинства...

 К чему лукавить — с Надей мы дружим лет пятнадцать. Холодноватый тон предыдущих строк — от желания взглянуть на мир ее песен непредвзято. На самом деле ( как говорит, бывало, Володя Бережков: “На самом деле...”) самые любимые мои песни у Надежды — те, где открытый сантимент. Там, где задушевная свобода, сердечная растроганность и живое тепло дыхания. “Памяти матери”, Посвящение Лоре (“Полночь заполночь”), “Колыбельная для младшего сына”, “Вера, надежда, любовь” и многие другие из того же ряда. Как видите — все это речь, обращенная к конкретному человеку, тихий разговор двоих любящих и понимающих друг друга с полуслова. Почти альбомная, домашняя лирика.

...И твоя судьба в моей судьбе
Отражается, как в зеркале...

Есть такие редчайшие вечера, такие беседы и молчания, когда как будто вся твоя жизнь открывается во все концы — происходит чудо неодиночества, сердечного родства. Когда вдруг

Все, о чем внизу лишь грезим,
Здесь само летит в объятья...

...Когда-то, давным уже давно, полюбил я Надины песни. Полюбил их именно — для себя. И с тех пор берегу их у сердца на светлый и на черный день — как вздох сочувствия и утешения...

Андрей Анпилов
ПЕСЕНКА НА СВЕТЛЫЙ И НА ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ

ПРИДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ

В дни, когда от усталого взгляда тускнеет любовь
И слова, чуть родившись, ложатся в немые гробы,
Я стою у дороги, и жизнь моя кажется вновь
Жеребенком, бегущим за быстрой телегой судьбы.

Он бы мог, притомившись, остаться на сочном лугу,
И, наевшись травы, поваляться да в небо глядеть,
Но сдержать его бег взбудораженный я не могу...
Ах, не лучше ли было б на быстрой телеге сидеть!

Но лошадка резва, и у кучера куча забот —
Где ему оглянуться да лошадь слегка придержать?
Я его не виню — и куда жеребенка несет?
Не пора ль ему вместе со мной у дороги стоять,

Провожать проезжающих взглядом и знать наперед,
Что дорога, несущая их, никуда не ведет.

ГРОТЕСК

Перевернув вверх дном житья стакан,
Назвав врагом того, кто был любимым,
Я вывернула память, как карман,
И долго любовалась содержимым.

Необратимо остыванье чувств,
И я тобой опять не заболею.
Нет, не согреюсь, не воспламенюсь,
Хоть охлажденье вспышки тяжелее.

Смолчат ли губы, руки ли солгут —
Ни в том, ни в этом нет примет блаженства,
И жизнь, как нескончаемый прелюд
К несбыточным концертам совершенства.

И пусть мне не увидеть мир иным,
Но, сбросив безнадежности одежды,
Я нанимаюсь сторожем ночным
На кладбище несбывшейся надежды.

БЛЮЗ ДЛЯ СТАРШЕГО СЫНА

Пересыпанный нафталином,
Старомодный, но не смешной,
Этот блюз для старшего сына
Тронут слезами и сединой.

Это — слово в охрипшей глотке,
Это — бой отставших часов,
Это — танец на сковородке,
Это — песня без тормозов!

Это — гром средь ясного неба
И дорога в забытый храм,
Это — вкус сиротского хлеба,
Поделенного пополам,

Вертикальная панорама
И крапленый козырный туз...
Это даже уже не драма,
А трагедия в стиле блюз...

Наши дети резвятся в панках,
Эпатируя всех подряд,
Наши дети томятся в танках
По ту сторону баррикад...

Тем и этим не будет сладко,
Пока мы не поймем наконец:
Не анархия — мать порядка,
А порядок — ее отец!

Мы в ответе за тех и этих,
И не время для пышных фраз,
Но я верю, что наши дети
Будут лучше и чище нас!

Есть еще у меня причина,
Чтоб с надеждой смотреть вперед:
Это — блюз для старшего сына,
А для младшего он споет!

О ЛЮБВИ И О МОСКВЕ

Родилась я на Садово-Спасской,
Дома уж того в помине нет.
И с тех пор качусь, качусь колбаской
По Москве шестой десяток лет.

Жизнь скрипит и требует починки...
Стоп-машина! Сделаю привал
И увижу словно на картинке
Коммунальный тот полуподвал...

Чайники поют на кухне хором,
Вразнобой будильники звенят,
Бабушка по пачке “Беломора”
Обучает грамоте меня...

У меня простуда. Вся аптека —
Мед, горчичник, шарфик шерстяной...
Под окном, на тумбе — чудо века:
Телевизор с линзой водяной.

За другим окном — живые счеты:
В самый раз сложенье постигать —
Мимо ходят валенки и боты,
Влево — тридцать, вправо — двадцать пять...

За окошком мир большой и чудный —
Люди в полный рост, гудки машин.
Там каток сверкает Чистопрудный,
Там с драконом чайный магазин...

Радостным, без черной краски горя,
Будущее виделось вдали,
Но покуда я жила у моря
На Садово-Спасской дом снесли...

Я давно обиду ту забыла —
Отнятые корни не пришить.
Но Москву, которую любила,
В миг один успела разлюбить.

А потом... Потом родились детки,
Жизнь опять окрасилась пестро,
А для слез своих найду жилетки
Я на каждой станции метро.

И твержу я, будто поговорку
Или заклинанье — все равно:
У меня на Бабушкинской — Лорка,
У меня Серега — в Строгино.

...Мир к весне оденется в обновки,
Облака разгонит синева,
И меня погладит по головке
Мною нелюбимая Москва.