К тому времени я слышал только советские песни по радио, застольные романсы в исполнении дядюшек и тётушек на праздниках и днях рождения да так называемую подзаборную лирику во дворе. Поэтому и песенка получилась соответствующая, хотя и с некоторым уклоном в итальянщину.
Не помню, пел ли уже Робертино в те годы?

Так вот, за первые несколько лет я написал, может быть, по объему побольше, чем то, что вошло в эту книжку. Какие-то невероятные поэмы, вроде «Домашняя финиковая пальма», душещипательные песни «Уходящая вдаль» и «Тверской бульвар», прошелся по Гриновской теме с Зурбаганом и Ассолью, отразил костёр и палатки в песнях «Баба Ягa» и «Валя Политковский». Как сейчас помню цифру – 18 песен о Буонапарте – где они? А расстрелянные Сталиным комиссары и Художник, у которого отняли кисть? Куда исчезла песня, где подряд рифмуется Бог, боль, бой и любовь? И одна из первых: «Мальчики, мальчики, что же вы мрачные...» А как пелось! Другое дело, не всё слушалось...

В 1965 году появляется компания поэтов – СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев!) – Лёня Губанов, Саша Соколов, Пахомов, Алейников, Кублановский, Батшев... Выступления по институтам, где в день концерта вывешивалась разрисованная Колей Недбайло афиша и через час срывалась перепуганными и обозлёнными деятелями парткома! – но концерт проходил в общаге, что и приближало нас к слушателю, можно сказать, вплотную... Недолго, правда, СМОГ смог продержаться, через год-полтора началось: ссылки за тунеядство – для тела, психбольницы – для души и прочие советские изыски. Меня обошло стороной: то ли учился в очередной раз, то ли работал. В общем, был членом коллектива... Но с тех пор и чуть не до середины 80-х компетентные органы время от времени интересовались моей жизнью...

Была встреча с Анчаровым. Я всегда боялся знакомства
с большими людьми, чтобы не испортить впечатление от стихов. Но меня неожиданно и совершенно запросто затащили
к нему домой, и он сам и окружающие его вещи наложились на его песни, как катализатор. (Не могу только вспомнить, какая у него была гитара!) Мужественный и таинственный, со странным голосом, в то время он был впереди всех и затмил для нас Окуджаву и Визбора. Да, было такое время в Москве! Загадочна жизнь кумиров в голове человеческой! Я спел свои ударные песни – Хана, Старика и Песню о счастье, ему посвящённую (да и с его интонациями!). Философские изыскания инстинктивно пропустил. «Ну, – сказал он, – так и пиши – будешь первым!»

Больше я с ним не встречался вплоть до последнего, почти перед самой его смертью, концерта. Подходить не хотел –
он уже плохо видел и вообще, думал, не узнает. Ну и волновался – встреча с юностью, большой человек... Как подошёл – не знаю, разговора не помню – одна только фраза: «Я слушал твои песни. А где же ты сам был всё это время?»

Несмотря на все происки компетентных, а может как раз для того, чтобы видеть нас всех в одном месте, по четвергам нам вдруг предоставили помещение клуба туристов в Козицком переулке – прямо напротив входа в Елисеевский магазин. Помещение – круто сказано: это была одна маленькая комнатка в подвале, в которой все мы не очень-то помещались. Поэтому пели и на ступеньках, и во дворе, да и много времени у нас отнимала очередь в кассу Елисеевского... (Недавно на концерте ко мне подошли две бабульки и напомнили, что они со мной в кассу стояли, и попросили спеть песню, о существовании коей последние двадцать лет я не подозревал.)

В Козицком переулке в один из четвергов я познакомился с Юрой Аделунгом. У метро «Парк культуры» встретил меня легендарный Саша Смогул, и мы продолжили нашу встречу в моем дворике, а потом и в моей жизни...

Витя Луферов впервые привёл меня в изумление в общаге МГПИ (но это самостоятельная повесть, и я изложу её в какой-нибудь другой книге).

С Толей Ивановым я встретился в аэропорту – летели на концерт в Питер (это тоже целый роман с продолжением в Америке, о чём мы тогда и не подозревали). Кстати, на одном из концертов в Питере, который вел музыковед Владимир Фрумкин, единственный серьёзный теоретик, занимавшийся нашим жанром, я впервые из его уст и услышал словосочетание «авторская песня», после чего начал его пропагандировать где ни попадя. А то – самодеятельная! Ишь!

Там же познакомился с Высоцким. Он честно прослушал моё отделение, всё, что было громко на трёх аккордах – одобрил, а философские изыски ему не понравились. Он мне так и сказал: «Всегда пиши от первого лица. От второго лица народ не поймёт». Он был старше меня и знал, чего делал. (Сейчас заглянул в подборку 60-х годов и ни одной заумной песенки не нашёл. Куда они подевались? Да, не всё бумага терпит.)

1967 год – конференция, устроенная Горкомом комсомола в Петушках. Проблемы авторской песни. Познакомился с Галичем и остался на всю жизнь должен ему три рубля (завозили пиво). 68 год – фестиваль в Новосибирске, в Академгородке. Галич пел. Зал встал. Песню прикрыли. (Об Александре Аркадьевиче нужно рассказывать отдельно. Это гигантская фигура. Спасибо ему, он поддержал меня в то непростое время.)

Танки в Праге. Вадим Делоне, мой друг, поэт. Демонстрация на Красной площади. «Пять минут свободы». И кончаются, кончаются эти шестидесятые. Что там было два последних года? Не помню. Была компания – Аделунг, Луферов, Толя Иванов, Мирзаян, Смогул, Губанов... Было много друзей. Значит, было всё.

Всё стало родным в этом облике – сутулый, тонкий как мальчик, чуть нахохленный, с тревожным взглядом и удивлённой улыбкой, чем-то смутно вдруг напомнивший молодого Алексея Баталова, но совсем-совсем другой! – по-птичьи угловатый, москворецкий, тридцатисемилетний...

Первое впечатление – самое верное. И от поэзии, и от человека. В восемьдесят четвёртом впервые услышал я и увидел Володю, и ничто – ни совместная гастрольная кутерьма
в «Первом круге», ни многолетняя привычка, ни новые сильные влияния – ничто не стёрло того первого, поразившего – вот брат твой.

Встретились мы в вечернюю пору, в сумерках советского времени. Я не застал раннего Бережкова. В 68-м году, в эпоху Пражской весны, диссидентства, новосибирского фестиваля мне, ученику 6 «Б» класса, было двенадцать лет. Бережков же, судя по всему – бился где-то близко к эпицентру тогдашней художественной и «антиобщественной» жизни. Участвовал в легендарном СМОГе, водил дружбу-знакомство с Домбровским, Галичем, Губановым, Верой Матвеевой, Делоне.
В сущности, Владимир и был одним из выразительных персонажей конца оттепели, героем богемы. Авансы получал от стариков умопомрачительные. Галич: «Бережкову, который будет писать лучше всех нас». Анчаров: «Так и пиши – будешь первым». В середине 60-х ещё ничего не устоялось, всё казалось возможным. Как в начале века, претендентов на место «первого» было немало – и Красовицкий, и Бродский, и Губанов, и Высоцкий. Наверное, в каком-то десятке соревнователей обретался (может быть, безотчетно – но таков был дух времени) и Бережков, чуть ли не самый юный из поколения.

Если на СМОГ взглянуть непредвзято, то пафосом его существования была декларация своей новизны и гениальности, крик «Я!» В цикле Владимира Бережкова «Первые песни» три первые стихотворения начинаются с одного местоимения: «Я – потомок хана Мамая...», «Я совершенно слепой старик...», «Я скачу на деревянной лошадке...».

Конечно, надо помнить, что эпатаж, «ячество» адресовались не только советской литературе, но и самой советской системе. Играли с огнём и расплачивались всерьёз. Многое из сегодняшнего дня кажется наивной позой, но были, были
в тех мальчиках и вдохновение, и жертвенность, и чистота.

В семидесятые с поэтикою Бережкова происходит метаморфоза. Пишется книга стихов «Танцы» (самиздат, разумеется). Исчезает экстравертность («я» на вынос), цепенеет ритм, вытягивается строка, лирический герой как бы слепнет, возникает «я» как проблема. Окружающее заново открывается наощупь, через прикосновение – фактурой, живой и мёртвой материальностью. Стихи – своего рода «внутриутробные» ощущения; мир, так сказать, – «утроба мачехи».

Там цветок с белой кровью, цветок тишины,
Обменял свое золото ночью на пух,
И последняя вишня у ближней стены
Не белит одичалых рук...

...............................................

Тропы протоптаны,
Прибита пыль дождём,
Вымывшем комнаты,
В кирпичах печки – щепки
Занозят пальцы...

........................................................................

У кого нет ни денег, ни рук, ни петлиц,
Кто коснулся угла – отряхнись и отстань…
Между столиков – мякоть откормленных птиц
И воркует в пуху гортань...

Именно тогда, теряя прямолинейность, романтизм и героичность, Бережков находит себя, нащупывает свой одинокий образ отношений с реальностью – так идут в темноте, трогая стену. Куда – стало понятно в 80-х.

Погиб и кормщик и пловец! –
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.

А. С. Пушкин “Арион”

Не в один миг, но прошлого не стало. Друзья погибли, сели, эмигрировали, спились. Самые талантливые, самые любимые. И не то, чтобы поэт ушёл общей судьбы – беда обошла. Что дальше? Зачем жизнь сложилась так, а не иначе?

Мне снится городок провинциальный,
И эта глушь – столица здешних мест –
С заводом жёлтым, с заводью печальной –
Несёт обычность жизни – тихий крест...

Тихий крест обычной жизни... Но так, собственно, и живут люди, так и течёт время в России. «Воды глубокие плавно текут…» Лирический герой не навязывает себя, а скорее себя вычитает: «и такие, как я, не нужны на земле...» Вообще, «я» вытесняется «мы», а потом – «вы» и «ты». «Где до сих пор мы вместе...», «Здесь мы друг друга упускаем...», «Да вы и сами счёт ещё не подвели...», и наконец – «Я Тебе благодарен за этот дом...».

В зрелости для поэта естественнее быть не персонажем,
а свидетелем, летописцем своей и общей судьбы. Во всяком случае, Владимир Бережков в 80-х уловил свою тему, своё настоящее призвание. Никто так не спел о сумасшедшем времени молодости, о друзьях, о родине, о солнечном воздухе осенней Москвы – так пронзительно, любовно и печально.

Замоскворецкие цветы,
Осенний палисадник яркий
И церковь тихой красоты,
Где мы во дворике под аркой...

Надо сказать об одной тонкой материи. Лучшие стихи и песни Бережкова бывают словно окутаны неким тайным сиянием. Нечто потустороннее, тёплое словно пульсирует в паузах, в молчании, в «пазах» между словами и строфами. Может быть, когда поэзия не прямо обращена к Небу, но смиренно открыта перед ним, она как бы подсвечена свыше? Впрочем, это уже область невыразимого, что ни скажи – всё нецеломудренно. Но и умолчать нельзя.

Было такое бардовское объединение «Первый круг». Наша компания – Мирзаян, Луферов, Капгер, Смогул, Сосновская, Кочетков, Бережков и я. Был московский клуб «Поэзия». Были ещё несколько компаний и литсоюзов. Я хочу сказать, что последние лет пятнадцать мы прошли вместе, бок о бок. Делили надежды и огорчения, радости и разочарования. Я был очевидцем бешеных сценических успехов Бережкова (бывало такое) и равнодушия к его манере (и такое бывало – страна большая). Происходило сильное шевеление умов, пошли наши публикации, вышла пластинка. Тем, кто помоложе, казалось – пришло наше время. А Володя писал:

...Декоративного вида
Горит осеннее лето,
Москва любовь объявила –
Мы прокололись на этом...

«Первый круг» родился с перестройкой, с ней же и умер. Все это стало историей. Но теперь-то видно, кто прокололся. Тот, кто засуетился, потерял лицо. А Володя... что ж – как пел один, наособицу – то же и сегодня, и в новом, неведомом веке.

II
Бережков никогда не хаживал в любимчиках и отличниках.

Поэзия его всегда была лишена черт молодёжности и модности. Это дало его песням долгое дыхание, они пережили ушедшую натуру. Лирический герой Бережкова — человек с обочины, неприкаянный, обнесённый чашей на пиру жизни: «Как женщина, меня не полюбившая, проходит жизнь...», «Мы проворонили года...», «И такие, как я, не нужны на земле...», «Мы с тобою неудачники, мой друг...». Переживания такого рода присущи весьма узкой части сознательного населения и не могут быть широко популярны. Публика любит победителей. Но — «что касается деятельного склада» — как говорил Венедикт Ерофеев, — «надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят».

В 70-х для человека с совестью и чувствительным сердцем социальные пути уже были перекрыты. Все, кроме прямого политического бунтарства или частного, сокровенного, потаённого существования.

Но то, что не сложилось в реальности, стало выигрышем
в художестве. Так как в стихах не было никакой земной корысти, то в них и не вошло ничего нарочито нравящегося, «продажного», кокетливо красивого. Только необходимое —искренний, немного усталый голос, «стих, вывихнутый сквозь прозу», милосердный, понимающий взгляд и — неяркий, застенчивый, пронзительно-русский пейзаж души. Это — Москва. Москва палисадников и керосиновых лавок, провинциальная, почти «большая деревня», почти Москва Карамзина и Островского. Всё — родное, подлинное, любимое. «Мы встретились в Раю...»

В шутливом «Фрейдистском танго» Бережков со снисходительным преувеличением изобразил атмосферу конца 60-х. Молодость, друзья, вино, фрондёрство, девочки, стихи. «Для девочек с ампирной грудью и пишем, собственно, мы песни...» Но — «Мы ждали будущее наше... Оно прошло и шум утих...». Шум утих, прошла эйфория юности, развеялся хмель и: «Прилетели грачи... Это лучшее, что я увидеть смогу». Поздние песни Бережкова не пьянят, а отрезвляют. Так для девочек не пишут. Схлынул праздник, увяли надежды, гости разошлись и осталось одиночество, похмелье, обида, горечь, но — и это прошло. Суетное, личное перебродило и перегорело. Поэт смиренно принял свою участь и тем преодолел судьбу. «Любовь не ищет своего...»

Муза Владимира Бережкова не гордится, не борется, не обвиняет. Всё нетленное, мучительно искомое оказалось тут же, под боком.

На осколках Москвы больной,
Где играет ценой товар,
Открывается мир иной,
Вижу озеро Светлояр...

И поэт даже подсказывает, как открывается иной мир:

Только смуту в себе рассей —
Снова лилии в камышах.
И овраг, где следы лосей,
Замирающих, как душа...

Скажете, слишком просто? Но сложна и вычурна как раз красота обмана и соблазна. Красота сострадания, чистосердечия и бескорыстной любви — проста и естественна.

Целый луг цветов,
Церковь над рекой,
Светлых голосов
Радость и покой.

Лучшие, сокровенные чувства и мысли — стыдливы. Ими нельзя хвастаться, их нельзя выпячивать. Они выражаются почти незаметно — тихой улыбкой, вопросительно-виноватой интонацией, обычным, будничным словом.

Я бы хотел сейчас вместе с вами пройти одну из песен Бережкова строчка за строчкой. Хотя бы бегло, хотя бы первые две строфы. «Яблочный Спас».

Вещь эта — нерекордная, рядовая для поэта, то есть — типичная. Сочинена в мрачном октябре 1993, и вы, конечно, догадываетесь, по какому поводу. Итак:

Отражённый Свет заоблачный
Наполняет пыльный сад –

характерный «бережковский» пейзаж. Сад — в традиции мировой поэзии значит Рай. Заброшенный московский Рай — сквозной образ Бережкова.

Но у рынка, рядом с булочной
Убиенные лежат.

Булочная, рынок — нейтральные, предельно конкретные. Но почему заоблачный Свет, словно пристальный взгляд, сфокусирован на них? Потому что рядом — убиенные. «Убиенные» в памяти языка — это «невинно убиенные», это царевич Димитрий в Угличе, это российская смута. Так восстанавливается вертикаль — небо, земля, человек. Так углубляется историческая перспектива.

Русские считаются —
Чья любовь сильней?
И Москва свободой давится —

да, это — смута, «шекспировская», по слову Пушкина, драма.

Только эта кровь на мне...

Вот она, странная, казалось бы, оговорка. Точная рифма должна быть — «на ней» (впервые на это обратил внимание Дмитрий Строцев). На Москве. На России. Но нет —«на мне». Смерть человека, пусть даже заведомого врага, смывает с сердца ненависть и страх. Поэт, современник событий, сам ни в чём не замешанный и не виноватый, чувствует нравственную боль и ответственность за пролитую кровь. И — находит мужество покаяться в нелюбви к своим заочным гражданским неприятелям, оплакать их смерть.

Но в лирической поэзии «Я» — это «Я» не только поэта, но и читателя-слушателя. «На мне» — это на мне, на тебе, читающем эти строки. На нас. Только так можно остановить чёртово колесо вражды — раскаявшись и оплакав. Владимир Бережков на пространстве восьми строк неумышленно нарисовал всем известные события в таком ракурсе, в котором они обнажили свой смысл, соразмерный человеку и истории. Иначе они казались ошибкой, нелепостью, кровавой пошлостью, которую надо скорее вычеркнуть из памяти.

Снова Свет заоблачный
Спросит — «Где твой брат?» –
Возле рынка, рядом с булочной,
Где враги мои лежат...

И не скажешь теперь, что ты ни при чём, что не сторож ты брату своему... Вот о чём напомнил, вроде бы совсем и не навязываясь, этот скромный стишок. Рядовые, почти угловатые и своей обыденности, слова.

Наверное, это будничное чудо и можно назвать хлебом поэзии.

* * *
Мы встретились в Раю.
За нашу добродетель
Господь, прибравши тело,
И душу взял мою.
Увы, мы Евы дети,
Нам жизнь уже не светит,
Я песенки пою.

А в раевом вокзале
Я накупил азалий,
Апостол Пётр мне сам их
В букетик завязал;
Друзья встречают в зале,
Они, конечно, взяли,
Один из них – с усами –
Сказал, что завязал...

Эй, жизнь, привет, подарок!
Ни разу не ударив
И разменяв задаром
Под тару для вина,
Бросались мы годами,
Ну а потом гадали:
Где гость, а где – татарин,
И с кем нам пить до дна...

Грехи, года, законы
Сменились котильоном,
К тому же, очень скоро
Вернут нам для услад
Наш дворик, где пионы,
Где рвутся шампиньоны,
Где у забора – споры
Ромашки и числа.

Нет мук – и нам не больно,
В ограде Рая – вольно;
Наверно, лучшей доли
Для нас на свете нет.
Что жизнь – чего там помнить! –
А Рай любовью полон,
Лишь мысль – не жёлтый дом ли
Господь подсунул мне...

Мы встретились в Раю.
За нашу добродетель
Господь, прибравши тело,
И душу
Взял
Мою...
1971

* * *
Как женщина, меня не полюбившая
За то, что слишком долго размышлял,
Проходит жизнь, с другими пригубившая –
Ну что ж её я раньше не догнал!

А я стою – и мысли лезут разные,
Гляжу ей вслед, – и слёзы застят глаз...
Как просит сердце удали да праздника,
Когда ж нам жить с ней, если не сейчас!

Она такая сильная, красивая,
Ну что же я робею, вопреки...
Я мальчиком за вырез платья синего
Лишь заглянул – она ждала руки...

Она ждала напора ресторанного
И на двоих отдельный кабинет...
Но не терпела лепетанья странного,
А ведь могла бы сделать мне дуэт!

Мне б, не теряя понапрасну голову,
Сорвать с неё невинности налёт,
Она бы у меня забилась голубем –
Ну знать бы раньше, что она даёт!

Не упустить и хочется, и колется,
Ну как при всех такую – вот – обнять!
Ну что же ты, душа, стояла школьницей,
Тебе бы лучше как у всех стоять...

Так где же ты, рука моя обвыкшая,
Так где ж мой наглый взгляд мужчины треф?!
Как женщина, меня не полюбившая,
Проходит жизнь, с усмешкой посмотрев...
1978

МИФ О СЧАСТЛИВОМ ПОЭТЕ
Нищие те, кто нуждаются в мифах.
А. Камю
Он пел в наше время о нашей земле,
При этом всегда оставаясь в седле.
Кого ещё – вспомни – так слушать могли,
Кому так поэты завидовали!

Он знал, чего делал, он жил как хотел –
И славу, и женщин, и деньги имел.
Его не купили – а что ему медь? –
Пока не обязан – свободнее петь!

И даже сотрудник, который следил,
Под песни его – знаю – горькую пил,
И только ханжа, щелкопёр, да дурак,
Да люди по службе казали кулак...

Он не был в изгнаньи – видать, не успел –
Но песни, однако, в Париже пропел,
На родине умер – и плакал народ –
Ну кто из поэтов так нынче живёт!

Мы все умираем от тяжести лет,
От трусости нашей, от тухлых котлет,
Ему же счастливее доля дана –
Он умер от песен своих и вина...

И время удачно – как раз умереть –
Народ обыскался, кого пожалеть;
Его разрешили – почти – и почтил
Тот, кто на живого башкою крутил...

Он в центре Москвы, разве что не в Кремле –
У церкви и на православной земле;
Мы с вами остались пока мельтешить –
А он показал, как возможно прожить...
1981

СОЛОМИНКА
Нет проще ничего, нет ничего обычней,
Начало всех начал – звучит он по земле –
Крик боли – этот воздух – сжатый и привычный,
И без него нам, как без соли на столе.

Он человеку дан с его дыханьем Богом,
А всё, что не болит – мертво, чем не зови,
Но как бы жили мы на выдохе без вдоха? –
И нам оставлена соломинка любви.

А что нам нужней, что дороже?
Глоток – я никак не отдышусь...
Оставь мне соломинку, Боже,
Уж я за неё удержусь.

И что нам в дебри лезть и спрашивать ответа –
Прислушайся, гляди – ответ на всех один,
Ведь в каждом что-то есть от солнечного света,
И каждый ищет сам, как этот свет найти.

Я руку протяну – тебе – ну что ж, бывает!
Всё будет хорошо... я, как и все – дышу.
А если что болит – то, значит, заживает...
Соломинка струною – я её держу.

Что дальше судьба нам предложит
Глоток – я никак не отдышусь!
Оставь мне соломинку, Боже,
Уж я за неё удержусь.
1982

КАДАШИ
Осталась церковь в Кадашах,
Где мы компанией гуляли,
В розлив портвейн стаканом брали
И говорили во дворах.
Дома московского ампира,
Канал, вчерашняя вода...
Гремела варварская лира –
Я пел по-своему тогда.

Замоскворецкие цветы,
Осенний палисадник яркий
И церковь тихой красоты,
Где мы во дворике под аркой.

Не замечая дней своих,
Мы ждали будущее наше...
Под кирпичом кремлёвских башен
Оно прошло, и шум утих.
Сегодня истина не с нами –
Мы проворонили года;
Летят окурки именами
В канал, где старая вода.

Замоскворецкие цветы,
Осенний палисадник яркий
И церковь тихой красоты,
Где мы во дворике под аркой.

Тогда и надо было жить!
Кто знал, что дальше будет хуже
И нам затянет горло туже
Времён связующая нить...
И осеняет лишь теперь
Меня, уехавших, ушедших –
Та наша арка, словно дверь
Времён живых и сумасшедших.

Замоскворецкие цветы,
Осенний палисадник яркий
И церковь тихой красоты,
Где мы во дворике под аркой.
1985

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС
Отражённый Свет заоблачный
Наполняет пыльный сад...
Но у рынка, рядом с булочной
Убиенные лежат.
Русские считаются –
Чья любовь сильней?
И Москва свободой давится –
Только эта кровь – на мне...

Я люблю смотреть, как яблоки
Раздаёт дитям Христос.
Он их сыплет нам из облака –
Чтоб без драки и без слёз
Прятали в запазуху
И смогли б тотчас
По Москве пройти, как посуху –
Это Яболочный Спас.

Всё придёт к нам. Наши праздники
Явятся в заветный час,
Выпьем водки или красненькой –
Только эта кровь – на нас!
Снова Свет заоблачный
Спросит: “Где твой брат?” –
Возле рынка, рядом с булочной,
Где враги мои лежат...
Октябрь 1993

* * *
Андрею Анпилову
Страну, где растут изумруды,
Где каждый четвёртый – маг,
Где женщины вместо посуды
По улице носят флаг,
И город, что любит нищий,
Где летом прекрасна плоть,
Где я уже третий лишний –
Простит ли когда Господь?

Дом ли то мой синеет вдали –
Там нас полюбят таких, как сейчас;
Сад неземной, где простят все долги...
– В следующий раз, милый,
                                     в следующий раз...

И осенью в городе мало
Друзей – но покойней всего.
Почти не слышны за домами
Орудия мира сего...
Один я. Любили – простили,
И нет уже ни глотка...
Но в городе этом были
Осенние два цветка.

Дом ли то мой синеет вдали –
Там нас полюбят таких, как сейчас,
Сад неземной, где простят все долги...
– В следующий раз, милый,
                                         в следующий раз...
1994

* * *
Цветы мне говорят…
С. Есенин
Прощай, Ирга моя, прощай!
Нет никого, кто был мне ближе.
Тебя я больше не увижу,
Не плачь, Ирга, но вспоминай.
Прощай, Ирга моя, прощай.

Нам было хорошо, Ирга.
Вторую жизнь себе не купим.
Чего бояться? – Мы ведь любим! –
Три шага и в руке рука.
Нам было хорошо, Ирга.

Дорогу перейду один,
Увижу ветер над рекою;
Я лишь на миг глаза закрою,
А ты на солнце погляди.
Дорогу перейду один.

Ведь не бывает на века,
Всё позади и нет надежды,
Но завтра будет, как и прежде,
Твоей рекой моя река.
Прощай, Ирга, прощай, Ирга.
май 2001