Следите за нашими новостями:
Личный кабинет |
Елена Казанцева
КОНЦЕРТ. В двух отделениях
О КНИГЕКазанцева "сделана" из одиночества и любви. Причем – в этом ее уникальность – одного не может быть без другого: именно в одиночестве предощущение любви – самое сильное, необходимость ее – особенно острая, мечта о ней – красивая, как сказка, неотягощенная такими житейскими подробностями, как "сковородочки с носками". Книга построена как концерт из двух отделений, с сохранением авторских "ремарок" между песнями. ОТ АВТОРА
«Я люблю мужчинам строить глазки, «Когда я песни грустные пою, ОБ АВТОРЕ
Стихотворения бывают детские, полудетские и крепленые. Много лет назад в одном из детских садиков Минска фотографировали детишек: усаживали по очереди за стол возле игрушечного телефона и говорили про птичку, которая вылетит из фотоаппарата. Процесс шел быстро и гладко, когда девочка Лена – всегда тихая и скромная, никогда не причинявшая хлопот воспитателям, вдруг наотрез отказалась сниматься с ненастоящим телефоном. Долгие уговоры закончились капитуляцией педсостава: Лену сфотографировали в кабинете заведующей, возле самого что ни на есть настоящего, большого и черного телефонного аппарата. Может быть, именно это документально засвидетельствованное событие и стало началом ее творческой биографии: поэт часто начинается с обостренного чувства фальши. "Я была тихая и скромная, как мышь". Самое яркое, хотя и грустное воспоминание ее детства – "заключение" в крымский санаторий, из которого мама забрала ее за две недели до окончания смены. Вне дома она всегда чувствовала себя неуютно: внешний мир казался ей недружелюбным, а иногда и враждебным. Это младшая сестренка могла в три года уйти гулять на целый день – родители с ног сбивались, ее разыскивая; Лена предпочитала оставаться дома с мамой: мама была ангелом-хранителем. Она остается им и по сей день. В школе (до 7-го класса) учителя не могли на нее нарадоваться: отличница, старательная и послушная, она дружила исключительно с мальчиками, но никогда не участвовала в шумных детских забавах. Подводя итоги "массовых беспорядков", классная всегда говорила: "Дневники на стол. Все, кроме Казанцевой". "Мне было очень стыдно". Видимо, поэтому уже в 7-м классе по количеству замечаний в дневнике она начинает догонять своих самых жизнерадостных одноклассников. Ей хочется быть "не хуже других": она принимает общие правила игры, скачет по кроватям (дело было в санаторной школе), по ночам ходит мазать мальчишек зубной пастой и пишет первую в своей жизни песню (на музыку "Битлз"), посвященную развеселой жизни своего класса. После школы она поступает в Политехнический институт (Электроснабжение промышленных предприятий!). Поступает, что называется, "за компанию" с подругой. Непривычная студенческая вольница захлестнула ее, закружила и -- обманула: со второго курса ее отчисляют за непосещение... "Мы с тобой сидим на кухне,//Холодильник дребезжит,//и свеча вот-вот потухнет,// Ей чуть-чуть осталось жить". На кухне, занимая едва не половину ее площади, живет заслуженный зеленый диван, к которому Казанцева относится нежно, как к старому другу. Кутаясь в теплую вязаную кофту, она аккуратно выковыривает из сдобной булочки изюмины, съедает их, а выпотрошенные кусочки складывает на край стола. Мы пьем чай. За окном в сумерках – осенняя слякоть и редкие прохожие. У Казанцевой хандра. Она недоверчиво косится на диктофон и нехотя отвечает на мои вопросы: "Зачем тебе все это?" Наверное, я пытаюсь найти в простой истории ее прежней жизни хоть какой-то намек на ту Казанцеву, которая очень скоро напишет (с присущей ей скромностью): "Я -- писательница главная страны.// Нет главнее ни в Москве, ни в Ленинграде", – и ничего не нахожу. Полтора года она работает в каком-то НИИ. Поет в самодеятельности "песни советских композиторов". Потом восстанавливается в Политех -- в твердой уверенности, что быть ей инженером. Ну, в компании друзей она всегда с гитарой -- "три аккорда"; ну, стишки, которые пишет на лекциях, – что-то там про выездную практику, про мальчиков – кто их не писал в свое время? Правда, та самодеятельность в НИИ разбередила ей душу: сцена, микрофон... Но это совсем другое, да и не возвращалась она туда больше даже в мыслях: училась, пропадала в общаге, любила – как все. Как все, получила диплом и попала по распределению на железобетонный завод. Я всю жизнь подавала надежды, Два года она пыталась командовать вечно пьяными сантехниками и по просьбе начальника бегала в магазин за водкой. Потом вернулась в тот НИИ, где пела когда-то эстрадные песни. Там ей сказали: "Сделаем из тебя инженера". Она не сопротивлялась: просиживала над схемами до восьми вечера – так и жила... Сидя на том самом зеленом диване, я перебираю ворох старых фотографий. Школа: бантики, пионерский галстук, комсомольский значок. Институт: дни рождения, свадьбы, походы. Все как у всех. До 87-го года... В феврале 87-го в ДК профсоюзов минский КСП "Ветразь" устраивал очередной концерт авторской песни. В переполненном зале, где-то на самой галерке, сидела Казанцева со своей сестрой Олей. Именно в этот день – в одночасье, как по мановению волшебной палочки, переменилась ее жизнь. Она вдруг – не поняла даже – почувствовала: люди, собравшиеся здесь, живут в особом мире, который манил запахом ночных костров и искренностью отношений между теми, чьи простые песни она слушала, затаив дыхание. И слушая, вдруг сказала: "Я так могу". Думала – про себя, а получилось – вслух. И сестра отреагировала сразу: "Хорошо. У меня есть знакомый парень в клубе. Я ему позвоню". Назавтра она, конечно, пожалела о собственной смелости. Но было поздно. Оля – человек действия. И, обмирая от страха, Казанцева пошла в ДК профсоюзов. С одной-единственной песней, которую и сама сегодня едва вспомнит. Впрочем, для того, чтобы по вторникам приходить на общие сборы клуба, петь было и не обязательно. Она ходила. "Сидела, папиросу курила, слушала". И молчала. Наконец, ей предложили спеть. Она спела. "Нормально, – сказала Инна Савицкая, тогдашний худрук клуба, – мы тебя на городской фестиваль записываем". Когда вышла на сцену – дрожали руки и сердце останавливалось. От страха пела шепотом, думала, никто не услышит. Услышали. И пригласили на республиканский фестиваль. Там она впервые встретила людей, знакомство с которыми определило ее дальнейшую жизнь: "Больше я отсюда никуда не уйду". Где они теперь? Те, кто чуть позже составил ядро литературного объединения "Аллея АП": Миша Володин, Леня Шехман, Коля Кодол, Боря Серегин, Вера Стремковская, Марк Мерман, Дима Строцев, Наташа и Алексей Мартыновы? Америка, Германия, Израиль... Нет, кто-то еще в Минске, но... Много воды утекло. А пока -- пока они вместе. Пишут, поют, слушают. "Все друг друга любят". Вместе встречают дни рождения. Вместе ездят на фестивали. Вместе побеждают. Казанцева с ними. Отныне и навсегда – она с ними. Жизнь только начинается. Она уже не сидит в своем НИИ допоздна и с первым звонком спешит не домой -- в клуб или на "Аллею". А по пятницам приходит на работу в штормовке и с рюкзаком: каждые выходные они ездят в лес. Рассказывая об этом времени, времени надежд и исполнения желаний, Лена оживляется и забывает про диктофон: "Я была глупая и счастливая". В 88-ом году на Всесоюзном фестивале авторской песни в Таллине она занимает первое место (второе – Мерман, третье – Кодол). Много позже, в интервью питерским журналистам, Сергей Никитин (бывший тогда в жюри фестиваля) скажет: "Я запомнил ее сразу и навсегда". Пела она в Таллине "Проходят годы стороной". "У меня было тогда полторы хорошие песни". Это она скромничает, конечно. От того времени остались "Прошу – достаньте мне звезду", "Тяжелей тебе от моих стихов...", "От Москвы до Саратова"... Вернувшись в Минск, она выступает с первым авторским концертом, (вместе со Строцевым, уже тогда занявшим в ее жизни особое место: "Он меня берег и выращивал"). Едва не каждый день ходит на "Аллею", где до полного изнеможения, до хрипоты поют, читают стихи, спорят. Время, до предела насыщенное событиями, встречами, поездками. Бессонные ночи за разговорами и чтением тостых "перестроечных" журналов. На работе ей все чаще "ставят на вид": "У всех чертежи, а у меня -- две линеечки". Однажды они засиделись допоздна на чьей-то квартире и остались ночевать. В три часа ночи сонная Казанцева бродила по чужой квартире в поисках будильника, переступая через спящих на полу друзей и случайных знакомых. А уже в 6.00 она в гордом одиночестве пила на кухне наспех сваренный кофе, до глубины души пораженная только что сделанным открытием: никто, кроме нее, не спешил на работу. Через несколько дней она положила на стол начальнику заявление. Коллеги уговаривали ее одуматься и остепениться. Не одумалась и не остепенилась. Та, прежняя жизнь, где все было расписано и предопределено на много лет вперед, для Казанцевой закончилась. Будущее обещало праздник свободы: теперь она сможет спать столько, сколько захочет, и писать по ночам, не думая о проклятом будильнике. Друзья устроили ей ставку в ДК профсоюзов, обеспечив прожиточный минимум. Звонили со всего Союза, приглашая на концерты: Москва, Питер, Киев, Одесса, Челябинск, Якутск... "Казалось, что праздник будет вечным". И братство людей, с которыми ее однажды свела судьба – сначала в КСП, потом в "Аллее", – тоже казалось вечным. С песнями до утра, разговорами "за жизнь" и общими праздниками. Но -- все проходит. Наступила эпоха прагматиков, которые плохо разбираются в изящных искусствах, но хорошо считают деньги. И в 91-м году КСП "Ветразь" выселили из ДК профсоюзов. Время вдруг стало очень жестким по отношению к беспечным поэтам, не научившимся "заколачивать бабки". Все реже собиралась "Аллея": кто-то уехал, кто-то женился. Кто-то вспомнил про то, что годы идут и пора "браться за ум"... Вечер городской... "Вечер городской" – так называлась книжка ее стихов и песен, появившаяся в том же 91-м... Интересно, что в фотоархиве Казанцевой почти нет ее портретов. То есть, они есть, конечно, но почти всегда неудачные. На тех фотографиях, где она – это она, рядом с ней обязательно кто-то. Она, может, и не вспомнит – кто, но лучшие снимки – те, где она с друзьями. И самые дорогие воспоминания связаны с конкретными людьми: одиночество для нее невыносимо, несвобода немыслима, а свобода почти всегда становится одиночеством. Жизнь в этом замкнутом круге могла бы стать сумасшествием: "Висит на волоске мое сознание,//и кровью проступает на губах...". В некоторых ее текстах концентрация боли – запредельная. Чужая раненая птица лежит на блюде и молчит, Кажется – жить в этом невозможно. Кажется – вот-вот сорвется. Фотографию мою на мишени прикололи. Наверное, поэзия для нее – не самовыражение, а самосохранение – "чтоб не корчиться от боли". Рифмуя свою боль, она избавляется от нее хотя бы на время: "Меня спасет мое искусство..." А еще – очень здоровая самоирония, без которой Казанцеву представить себе невозможно – ни в жизни, ни в творчестве: У меня радикулит, Так – то смеясь, то плача, а чаще смеясь сквозь слезы, она живет сегодня, среди тех, кто ее любит: "...их много – вся страна.//А я – одна". "И снова куплю два билета на поезд,//куплю два билета – уеду одна". Самое удивительное – у меня всегда было ощущение: согласись с ней поехать – все равно останешься на перроне, а она уедет одна: "У меня своя весна,//у меня своя свобода". И даже когда "свобода не впрок, я ищу коробок, на котором записан твой номер" – все равно она, когда осознанно, когда бессознательно – охраняет свое одиночество, свою свободу – часто постылую, ненавистную – но присущую ей, неотделимую от нее, как неотделима (почти всегда) музыка от ее стихов. Когда тебе никто не нужен, Может быть, в этом, столь неожиданном для Казанцевой философском обобщении разгадка того, что в долгую дорогу она всегда уезжает одна: "вот возьму и куплю билет,// бог с ним, мужем, пусть остается"... Как остаются на почтительном расстоянии и многочисленные поклонники, знакомые – при кажущейся общительности она очень немногих может выносить возле себя дольше, чем длится концерт... Ей нужна та полнота общения, та полнота любви – "без края, без границы", – в которой нет компромисса, нет середины: Если ты любишь – прости меня. Или – или. "Полюби меня такую". И никакую другую. Другой она не будет. Просто не может быть. И потому очень часто, почти всегда ...любовь у нас не получится Банальная история неразделенной любви, почти неприличная для современной поэзии, в интерпретации Казанцевой перестает быть банальной; собственно, интерпретации никакой нет: есть очень личная, почти интимная жизнь, к которой она подбирает очень простую музыку, – и она становится поэзией, вопреки переполняющим ее непоэтическим подробностям ("сгорел в духовке мой пирог", "в кухне посуда не вымыта"). Несмотря на пережитую когда-то любовь к Маяковскому (почти не оставишую следов в ее творчестве), поэзия не стала для нее "ездой в незнаемое". Для Казанцевой она – обозначение обыденных переживаний и почти ничего больше. Но этого "почти ничего" оказалось вполне достаточно, чтобы попасть в пусть небрежно составленную, но представительную антологию русской поэзии "Строфы века". Говоря о поэзии Казанцевой, очень часто добавляют определение "женская", делая ударение именно на этом слове. Если женская – это предельно искренняя, искренняя до пренебрежения "условностями" жанра, до балансирования на грани кича, которое можно простить только за эту искренность, – пусть будет женская. Но – в первую очередь – все-таки поэзия, даже когда "Ах, ресторан, спасибо и за то,// что у тебя раскрыты настежь окна". Почему? Для меня это – загадка. Единственным, хоть и очень "нелитературоведческим" объяснением ее может быть ссылка на ту вечную тайну женской души и ее отражения в творчестве, которые испокон века разрушали все стройные теории – и не только в литературной критике. Впрочем, для профессионального исследования творчества Казанцевой еще будет время. И мой зреет стих, как первый плод, Мне кажется, на вопрос, поставленный несколько лет назад, ей еще только предстоит ответить – и себе, и нам. С того дня, когда появился "неправильный русский поэт" Лена Казанцева, прошло восемь лет – не так уж и много. Может быть, профессионалы найдут истоки ее поэзии в городском фольклоре: влияние культуры города на ее творчество, безусловно, велико; а может быть, пробившись через обилие урбанистической лексики (телефоны, такси и т.п.), почувствуют ее глубинную, генетическую связь с народной песней, частушкой, колыбельной: я любила тебя долго А и живы все, да и не война – В детском саду мы распевали такую песенку: "Из чего же, из чего же сделаны наши девчонки?" Казанцева "сделана" из одиночества и любви. Причем – в этом ее уникальность – одного не может быть без другого: именно в одиночестве предощущение любви – самое сильное, необходимость ее – особенно острая, мечта о ней – красивая, как сказка, неотягощенная такими житейскими подробностями, как "сковородочки с носками". Осуществленная мечта часто приносит разочарование. Проверив это на практике, и не однажды, Казанцева выбрала удивительный способ защиты от жизненных коллизий: она, с неутомимостью и усердием муравья, создает для себя свой особый, бесконфликтный мир. Создает из вещей эфемерных, почти нереальных: написанных стихов и сновидений, которые "лучше любого кино"; прочитанных книг – их содержание переживается искренне, как жизнь: "Месяц проплакала над стихами Цветаевой"; разговоров с друзьями по телефону: "По телефону можно быть королевой, даже если плохо выглядишь". Этот мир умещается в ее однокомнатной квартире, и для нее он реален, как для ребенка реальна придуманная история. "Я пишу коротенькие сказки,//легкие, как сигаретный дым". В этих сказках она всегда – Белоснежка ("полюбила семерых огромных гномов"); всегда – Золушка ("ей бы в срок умереть, а она башмачок потеряла с ноги"); и всегда – в ожидании исполнения самых заветных желаний ("ой ты, рыбка золотая, сделай мне такую жизнь")... На титуле подаренной книжки – автограф на память: "Будь таким, каким я тебя придумала". В ее придуманном мире живут только принцы, принцессы и добрые волшебники – "и все друг друга любят"... – Что такое счастье? – спросил я ее однажды с детской непосредственностью. – Это – ожидание счастья. Любовь – ожидание любви? Если б было много сердца моего, "Когда будешь умирать – поймешь, что любил все и всех", – сказала она мне однажды по телефону. Неужели не раньше? Впрочем, это уже не о той любви, когда "со своими мужиками можно делать, что хотишь". Есть ведь еще "Когда я пела для тебя", "Ветер чужой"... Наверное, всякая попытка противопоставить "высокое" "низкому" – и не только по отношению к ее творчеству – чревата огрублением. Есть странная, необъяснимая гармония Целого в том, что пишет Казанцева; и даже противоречия, которые, кажется, разрывают ее на части, каким-то удивительным образом способствуют созданию этой гармонии. Может быть, жила – "Вижу сны, но не летаю,//как бескрылая овца"? И все-таки – летает. В удивительном сне наяву, где все смешалось: Я люблю мужчинам строить глазки... И нет со мною Господа... Я сварила на ужин вареники... Только б любить одинокого Бога... Летает, раскинув именно руки – не крылья, не оторвавшись от земли, а взяв с собой старенькое мамино платье, часы-ходики, зайца из "Детского мира". И странный этот полет возмущает, удивляет, завораживает... Мне ни за что не успокоиться, Не бойся. Мы тебя любим. НГ EX-LIBRIS Евгений Лесин Елена Казанцева. Стихотворения бывают детские, полудетские и крепленые. СТИХИ
Алешенька На извозчике едет Алешенька А извозчик в тулупе и в валенках Я тоскую одна-одинешенька, * * * Люблю итальянцев — они как грузины: Люблю макароны с названьем «спагетти», Мне снятся Венеция и гондолы, * * * Я не хочу в Америку, я не хочу в Австралию, О, Рим, Париж, Неаполь и Марсель! Не надо мне в Японию, в Германию и в Данию, О, Рим, Париж, Неаполь и Марсель! * * * Стоят на книжной полочке Стою себе на полочке, - И Жань-Поль Сартр поморщится, * * * Закрой глаза, увидишь сон: ногой ступая на ступень Он побывал и там и сям, Она спросила: "Блудный сын, Я видел мир, я видел блеск Я эту шляпу подарю * * * Так всё хорошо и так прекрасно! Счастье на губах и на щеках, * * * Как я тебя любила К стенке гвоздём прибила А по утру от старта Столько вокруг любовей – * * * Когда-нибудь я зарифмую твой голос, И встретит меня моя мама родная, Родится мой стих в ожидании чуда,
|
