Печатался в «Новом журнале» (Нью-Йорк), «Русской мысли» (Париж). С 1980 года начал собирать материалы для биографии П. И. Чайковского. В 1988 году в американском музыковедческом журнале «19th Century Music» опубликовал статью «Tchaikovsky Suicide: Myth and Reality» («Самоубийство Чайковского: Миф и реальность»), в которой аргументировано опроверг появившиеся в Великобритании и США сенсационные слухи о якобы насильственной смерти композитора. В 1991 году в Нью-Йорке вышла биография композитора — «Tchaikovsky: The Quest for the Inner Man» («Чайковский: В поисках внутреннего „я“»). Книга стала событием в музыкальном мире Америки и Европы и несколько раз переиздавалась. Основываясь в своем исследовании на документальных материалах — многотомной переписке композитора и малодоступных мемуарах современников — автору удалось донести до читателя новый, не похожий на сложившийся за последние сто лет образ композитора. В 1996 году издательство Оксфордского университета в Англии издало еще одно документальное исследование Познанского об обстоятельствах внезапной кончины Чайковского: «Tchaikovsky’s Last Days» («Последние дни Чайковского»). В 1999 году вышел сборник «Tchaikovsky through Оthers’ Еyes» («Чайковский глазами современников») с подробными комментариями Познанского. Параллельно с этими проектами была начата работа над справочником по музыкальному, эпистолярному, иконографическому и библиографическому наследию Чайковского. Двухтомный справочник «The Tchaikovsky Handbook» (в соавторстве с Бретом Лангстоном) вышел в 2002 году и стал незаменимым пособием для многочисленных поклонников музыки Чайковского на Западе. Познанский является автором многих статей, посвященных различным аспектам жизни и творчества композитора, опубликованных в США, Великобритании, Голландии, Франции, Германии и Японии, включая статью в энциклопедии «Britannica». В России изданы две книги Познанского: «Самоубийство Чайковского: Миф и действительность» (М., 1993) и «Смерть Чайковского: Легенды и факты» (СПб., 2007). Результаты кропотливых архивных поисков последних лет нашли отражение в новой биографии Чайковского, выпущенной издательством «Вита Нова».

В России лубочный образ композитора начал формироваться уже его родственниками, прежде всего, братом Модестом, автором трехтомного жизнеописания Петра Ильича, основанного на тщательно отобранных материалах и обходившего молчанием факты, могущие –– даже в отдаленной степени –– скомпрометировать великого человека в глазах тогдашнего общества.
В советский период эта тенденция была доведена до абсурда, вплоть до купирования при публикации его писем в полном собрание сочинений таких слов, как «гадина», по поводу ненавистной ему жены. Добавим к этому идеологические требования, согласно которым всенародно любимый композитор должен был обязательно принадлежать к «прогрессивно-демократической русской интеллигенции». Соответственно, его искренние монархические убеждения, религиозные искания и яростный антикоммунизм полностью игнорировались. В результате получился едва ли не иконописный образ автора Шестой симфонии, начисто лишенный каких бы то ни было предосудительных характеристик. При этом забывалось, что великих художников, не способных испытывать нравственные терзания или угрызения совести, не бывает.
Ситуация за пределами России оказалась обратной. Незнание многих биографических фактов в сочетании с различными слухами о «патологических» склонностях композитора привело к возникновению образа, который долго доминировал в западной культуре. Композитор представал перед читателями как страдающий одиночка в мире, лишенном понимания и терпимости, в лучшие минуты –– меланхолический мизантроп, в худшие –– пребывающий на грани безумия или предающийся истерическим самобичеваниям в связи с невозможностью жить «как все», и наконец, одержимый суицидными идеями (а то и греховно совершающий самоубийство) на почве некой, часто не называемой вслух, неискупимой вины. К этому стереотипу сводимы и стоический интроверт из романа Клауса Манна «Патетическая симфония» и эксцентрический невротик из фильма Кена Расселла «Любовники музыки». Такая картина соответствовала примитивным понятиям многих людей на Западе о «загадочной русской душе», порожденным весьма поверхностным прочтением Достоевского.
Если до середины прошлого столетия русский композитор рассматривался большей частью как «клинический случай», то в последние десятилетия в нем видят по-преимуществу «сексуального мученика», жертву «патриархального» самодержавного строя. И то и другое далеко от истины. Подобные извращенные представления отразились даже на стиле и технике исполнения музыки Чайковского, и лишь недавно ситуация стала меняться к лучшему.
Кульминацией процесса мифотворчества стало распространение (и даже принятие некоторыми специалистами) дикой фантазии, исходившей из настроенных на сенсационность кругов советской околомузыкальной субкультуры, о «заговоре правоведов», якобы организовавших «суд чести» и приговоривших человека, бывшего предметом национальной гордости, к самоубийству за «осквернение мундира». Здесь советский миф наложился на миф западный –– не только о Чайковском, но и об императорской России, где — по мнению сторонников этой, мягко говоря, «версии» –– действовали порядки, более напоминающие тайные средневековые судилища или ку-клукс-клан. Одна из задач этой книги –– демифологизация облика композитора, равно как и страны, во славу которой он творил.
Важной этической проблемой, с которой сталкивается любой биограф, является право — или отсутствие его –– на нелицеприятное изображение протагониста повествования, что предполагает, среди прочего, изыскания в области личной жизни, часто именуемые «перетряхиванием грязного белья». В позапрошлом и значительной части прошлого века считалось недопустимым вторгаться в интимные сферы, в лучшем случае можно было коснуться их походя. Предпочтение отдавалось смягчению отрицательных черт характера и поведения биографического субъекта. В наши дни, напротив, в силу торжества сексуальной революции и общего кризиса ценностей модно акцентировать именно эти стороны жизнедеятельности, тем самым способствуя самоутверждению как авторов биографий, так и их читателей. Такая установка на негатив, нередко вызванная отсутствием симпатии к тому, о ком идет речь, а иногда и соображениями рыночного порядка, подспудно означает лишение выдающегося человека особенного статуса, традиционно за ним утвержденного. Иными словами, напрашивается вывод о том, что те, кто почитались великими, по сути дела ничем не отличаются от нас с вами. Это может льстить нашему самолюбию, но –– как в глубине души знает каждый — не имеет отношения к истине.
Оба заблуждения — «идеализация» и «развенчание» — одинаково вредоносны, тем более принимая во внимание ситуацию, сложившуюся в современной русской культуре. С одной стороны, нашей традиции и психологии вплоть до недавнего времени был присущ «культ гения», из-за которого отбрасывались, как несущественные, поступки или высказывания признанных гениальными людей, в случае обыкновенных смертных чреватые нравственным протестом. Этим, однако, нарушалась — причем в сфере политики роковым образом, –– одна из главнейших заповедей: «Не сотвори себе кумира!» С другой стороны, похвальная реакция на советскую практику «социалистического реализма», то есть безудержного восхваления в прошлом и настоящем всего, что могло быть идеологически востребовано властями, временами рискует перейти в разрушительный и саморазрушительный нигилизм.
Для адекватного разрешения этой дилеммы следует глубже осознать нравственное несовершенство человеческой природы как таковой. Эта истина, которую оптимистический либерализм склонен не замечать, провозглашается — пусть в различных терминах — как религией, так и наукой: с точки зрения христианского богословия, темное измерение нашей души есть порождение первородного греха; с точки зрения психоанализа –– проявление сил подсознательного, укорененных в либидинозно-агрессивном принципе удовольствия. Сказанное справедливо по отношению ко всем без исключения представителям человеческого рода независимо от их врожденных талантов или достижений (ср.: «Если говорим, что не имеем греха, обманываем сами себя, и истины нет в нас». — I Ин. 1: 8).
Существенно, однако, что творческие натуры именно тем и отличаются от прочих, что обретают способность к преображению собственных греховных побуждений и мотивов во вневременные ценности духовного порядка, тем самым оправдывая достоинство человечества и утверждая его созидательный потенциал. Поэтому объективность, насколько она возможна в этом жанре, будучи обязанностью биографа, требует учета как положительных, так и отрицательных черт персонажа, но при этом ни в коей мере не предполагает уничижения его личности или заслуг. В этом свете постмодернистские атаки на великих людей из-за малопривлекательных сторон их характера, поведения или взглядов более всего напоминают известное лаяние моськи на слона.
Приведем пример контраста между человеком и художником, имеющий отношение к нашей теме. В 1878 году Чайковский писал Надежде Филаретовне фон Мекк: «Прочтите объемистую книгу Отто Яна о Моцарте. Вы увидите из нее, что это была за чудная, безупречная, бесконечно добрая, ангельски непорочная личность. Это было воплощение идеала великого художника <…>. Чистота его души безусловная». Мнение это — как и установка биографа, на которого ссылается композитор, — основано, в первую очередь, на возвышенных чувствах, неизменно порождаемых музыкой великого австрийца. И лишь после публикации избежавшего цензуры полного издания семейной переписки Моцарта в 1963 году обнаружилось, что он страдал пристрастием к скабрезной лексике и скатологической фиксации на предметах, и по сию пору не подлежащих обсуждению в приличном обществе –– факт, мало согласующийся с представлением об «ангельской непорочности» и «безусловной чистоте души». Стоит ли на этом основании усомниться в величии его образа или гениальности его сочинений? Разумеется, нет! –– но стоит еще раз задуматься о бесконечной сложности психической жизни и «загадке человека».
Не являлся исключением и Петр Ильич. Ему не были чужды приступы эгоизма и злобы, греховного уныния, плотских вожделений и так далее — тому немало свидетельств, прежде всего его собственных, как станет ясно из содержания этой книги. Взгляды его были во многом ограничены и не лишены заблуждений. Но при этом он отличался развитой склонностью к интроспекции, не заблуждаясь на счет желаемых добродетелей, а напротив, судил о своих недостатках и даже пороках с поразительной трезвостью и согласно требованиям совести. И в этом смысле он был моральнее многих, ибо не лгал самому себе. Более того, при всем темном, что случалось в его душе или проявлялось в поступках, невозможно не признать, что в самых основах своей человечности Чайковский –– как и Моцарт –– был личностью светлой, способной на очень высокое чувство, благородное подвижничество, бескорыстие и щедрость — достоинства, на фоне которых меркнут его те или иные менее благовидные черты.
Рассуждая о греховных началах в человеке вообще, и Чайковском в частности, мы не имели в виду наиболее заметную особенность его личности –– его гомосексуальность. Современная наука пришла к неопровержимому выводу, что эта форма сексуального поведения не является ни извращением, ни болезнью. К числу бесспорных жизненных реалий, присутствующих на всем протяжении истории человечества, относится и однополая любовь. Сила этой любви многократно засвидетельствованы, вплоть до Священного Писания (и это несмотря на библейский запрет любовных отношений между мужчинами) — в знаменитом плаче Давида о Ионафане: «Любовь твоя была для меня превыше любви женской» (II Цар. 1: 26). Невозможно отрицать и значительность вклада обладающих подобными вкусами людей в мировую культуру –– от древних греков до Шекспира, Леонардо и Микеланджело, Пруста и Томаса Манна. Из числа великих русских к этой же гениальной плеяде «эротических нонконформистов» принадлежит Чайковский.
Сама по себе гомосексуальность — равно как и гетеросексуальность — пребывает, будучи биологическим фактом, вне этических категорий. Нравственное измерение порождается в обоих случаях не половыми характеристиками предмета любви, а глубиной и красотой самого чувства, способностью к самоотдаче и жертве ради любимого человека. Существо эроса заключается –– как учил еще Платон — в конфликте между высоким духовным побуждением и потребностями плоти, при том, что по разным причинам осуществление гармонии между ними не всегда достижимо. Как мы увидим, герой этой книги был обуреваем устремлениями обоего рода, и именно разрыв между ними, так и не преодоленный, составлял смысл его любовной драмы, а отнюдь не муки совести, вымышленные в большинстве своем его биографами, по поводу «неортодоксальности» своих желаний. Как мы увидим, он не воспринимал свою ориентацию трагически, но с годами научился не обращать внимания на общественное мнение и нашел способы удовлетворять плотские желания в рамках существовавшего положения вещей. Добавим к этому эстетический компонент, очень для него важный: в отличие от многих «сочувственников», он менее всего стремился удовлетворить сексуальный голод с кем попало, но ценил в юношах внешнюю привлекательность, прежде всего — красоту глаз и рук, даже если многие из них оставались для него недоступны.
Из сказанного понятно, почему эта сторона частной жизни композитора должна трактоваться по-обыденному, без налета сенсационности или скандала. Она будет описана здесь в тех подробностях, которых заслуживает, принимая во внимание ее роль эмоционального стержня внутренних переживаний композитора. Задача биографа требует известного сопереживания душевным состояниям биографического субъекта, невозможного без сочувственного описания его эротических проблем.
Сверх того, несмотря на методологические сложности, возникающие при анализе взаимосвязи биографических обстоятельств с воплощением художественного замысла, тем более в сфере музыки, интуиция и здравый смысл подсказывают, что особенности его страстных чувств, обостренные восприимчивость и впечатлительность не могли не отразиться на творческом процессе, придавая музыке его лучших вещей катартический пафос, и поныне поражающий наш слух.
Настоящая книга, однако, по жанру и замыслу –– не музыковедческое исследование, а биография, жизнеописание, не ставящая своей целью интерпретацию сочинений Чайковского или его художественных идей и взглядов, о которых уже написано немало. Наша задача — предложить по возможности предельно точное описание обстоятельств его внешнего и внутреннего бытия. Специфика имеющихся в нашем распоряжении источников, и прежде всего обширнейшее эпистолярное наследие композитора (более 7000 писем), позволяет в подробностях осветить события его необыкновенно насыщенной эмоциональной жизни, что до некоторой степени повлияло на принятую нами стратегию в отборе материала. Отсюда же — обилие цитат, позволяющее слышать голос композитора во всем богатстве и своеобразии его интонаций.
В записи, сделанной им самим 28 июня 1888 года, читаем: «Мне кажется, что письма никогда не бывают вполне искренни. Сужу по крайней мере по себе. К кому бы и для чего бы я не писал, я всегда забочусь о том, какое впечатление произведет письмо, и не только на корреспондента, а на какого-нибудь случайного читателя. Следовательно, я рисуюсь. Иногда я стараюсь, чтобы тон письма был простой и искренний, т. е. чтобы так казалось. Но кроме писем, написанных в минуты аффекта, никогда в письме я не бываю сам собой. Зато этот последний род писем бывает всегда источником раскаяния и сожаления, иногда даже очень мучительных».
При всей справедливости этого высказывания, мы увидим, что «последний род писем» для Петра Ильича был отнюдь не редкостью, а степень откровенности, прежде всего в переписке с младшими братьями-близнецами, Анатолием и Модестом, нередко выглядит ошеломительной — особенно имея в виду менталитет, характерный для его эпохи. Тем самым отчасти опровергается заявленное им в приведенной цитате –– невозможно представить себе, что в письмах и интимных пассажах, о которых идет речь, их автор «рисовался» или «заботился о впечатлении», производимом на адресата. Это же справедливо и насчет большинства дневниковых записей, коротких и лаконичных, сделанных им для себя, без оглядки на возможного читателя, где он сплошь и рядом выносит нелицеприятные суждения о себе самом.
Мемуарные свидетельства, с другой стороны, также весьма многочисленные, требуют известной осторожности. Присущий им по-преимуществу панегирический тон, заданный еще Модестом в трехтомном жизнеописании знаменитого брата (в отличие от написанной им же автобиографии, где, по словам Полины Вайдман, «облик композитора, его личность освещены с позиции исключительно личных представлений и воспоминаний, причем для биографа не существует запретных тем»), вольно или невольно искажает его подлинный облик. Добавим к этому неизбежные в данном литературном жанре субъективность, иногда конъюнктурность и ошибки памяти, в тех или иных случаях делающие необходимой фактическую проверку сообщаемых сведений.
Настоящая биография композитора итог наших многолетних изысканий. На воссоздание облика реального Чайковского, без шелухи мифов и сантиментов, человека из плоти и крови, ушло почти четверть века. Первый вариант этой биографии, вышедшей на английском языке: «Tchaikovsky: The Quest for the Inner Man» [Чайковский. В поисках настоящего композитора] (New York, 1991) опроверг представление о нем как о мученике запретных страстей в глазах как простых поклонников его творчества, так и профессиональных музыковедов. Портрет композитора, воссозданный на основе его опубликованной переписки, дневников и мемуаров современников, но прочитанных заново, был настолько не похож на привычный и удобный для многих образ Чайковского, что на первых порах мог даже вызывать недоумение. Но как это явствовало из подзаголовка, то был лишь поиск, наша первая попытка вернуть миру музыки настоящего и живого, лишенного ретуши великого человека. Многое оставалось еще сокрыто в советских архивах и спецхранах, куда доступ простым смертным был закрыт, и как указано выше, почти все материалы, связанные с Чайковским, подверглись жесткой, хотя часто противоречивой, цензуре: некоторые фрагменты текстов, сохраненные в одних изданиях, изымались в других, и наоборот.
Благодаря политическим изменениям происшедшим в России, на протяжении следующих десяти лет мы могли уже работать в российских музеях, библиотеках и архивохранилищах и после ознакомления с оригинальными документами Дома-музея Чайковского в Клину и в Российской национальной библиотеке с удовлетворением осознали, что наша интуиция при написании английской книги сработала верно. Практически все предположения и гипотезы, в ней изложенные, подтвердились, включая, часто дословно, реконструкции купированных мест. Осознание этого стало для нас большой наградой. С другой стороны само чтение писем, написанных рукой Чайковского, приблизило к ощущению тайных движений его души, в зависимости от почерка, внешнего вида письма или даже конверта. Тем самым поиск той личности, каким он был на самом деле, вошел в завершающую стадию, и в результате оказалось возможным написание книги, предлагаемой читателю.
Одно из характерных высказываний Петра Ильича о себе самом гласит: «В своих писаниях я являюсь таким, каким меня создал Бог и каким меня сделали воспитание, обстоятельства, свойства того века и той страны, в коей я живу и действую. Я не изменил себе ни разу. А каков я, хорош или дурен, — пусть судят люди». Здесь предпринята попытка рассказать о нем именно таком, каким его «создал Бог», воссоздав также контекст «воспитания, обстоятельств, свойств того века и страны», в котором жил, любил и творил композитор. И хотя временами его тревожило, что «когда-нибудь будут стараться проникнуть в интимный мир» его чувств и мыслей, во все то, что он в течение жизни «так бережливо таил от соприкосновения с толпой», мы имеем смелость надеяться, что этот рассказ не оскорбит его память. Ибо нами руководило отнюдь не любопытство, а стремление усмотреть, в том числе и в интимных деталях жизни, глубинные пути к сопереживанию музыкальных замыслов этого удивительного гения чувств.

Музыку Чайковского я очень люблю с ранней юности и много читал о нём ещё до отъезда из Советского Союза. Немногие доступные тогда биографии композитора, идеологически подогнанные к тогдашним требованиям, и исполенные больше риторики, нежели фактов, так и не создали для меня убедительного представления о его личности.  Правда, уже тогда я был в курсе слухов об особенностях его личной жизни, но не придавал им большого значения. Мне хотелось стать историком русской культуры, но в советских условиях честные исторические исследования, как мы хорошо знаем, не были возможны. Осознание этого факта и послужило причиной моей эмиграции.
  Работая в библиотеке Йельского университета, я впервые получил возможность осуществить это призвание и погрузиться в изучение русского общества и русской культуры XIX в., бывшего периодом великого расцвета не только литературы, но и музыки. Именно тогда мне попалась на глаза публикация в одной эмигрантской газете музыковеда Александры Орловой о якобы сенсационных обстоятельствах кончины Петра Ильича. В ней сообщалось, что великий человек был приговорён к смерти за безнравственное поведение неким «судом чести» и, повинуясь его решению, принял яд.  Дикость этих утверждений у меня не вызвала ни малейших сомнений. К тому времени, вследствие моих научных занятий у меня сложилось детальное представление об общественной и частной жизни России того времени, и я понимал, что версия событий, изложенная Орловой, неправдоподобна по определению, тем более что она покоилась единственно на сплетнях, даже не из вторых, но третьих и четвёртых рук. Но ещё более поразительным оказалось то, что на Западе она была принята на ура, как в консервативных кругах, так и среди нетрадиционно настроенных меньшинств. Жуткая расправа над гениальным композитором, напоминавшая мрачное средневековье, отлично вписывалась в демонизацию российской истории, характерную для некоторых направлений западной академической мысли и, в ещё большей степени, массовой культуры. Моё возмущение росло, побудив меня в конце концов взяться за опровержение нелепых домыслов. Принимая во внимание устойчивость предрассудков, моё опровержение должно было быть подробным и, по мере возможности, неопровержимым. Оно было написано и опубликовано в специальном английском музыковедческом журнале. В результате возникла жаркая дискуссия, иногда даже – со стороны моих оппонентов – с переходом на личности, но, в конце концов, к моему немалому удовольствию, истина восторжествовала: думаю, что сейчас и на Западе уже не осталось серьёзных авторов, верящих в «суд чести» и вынужденное самоубийство.
Трагедия смерти Чайковского заключалась в том, что он скончался в расцвете творческих сил от случайного заражения холерой. 
По ходу дела, я практически целиком переключился на работу с биографическими материалами о Петре Ильиче, приступив к написанию по-английски монографии о его жизни, вышедшей в США и Великобритании в 1991 году под названием  «Tchaikovsky: The Quest for Inner Man». За ней последовала серия более специальных книг о нём, включая хронику последних дней его жизни с указанием всех без исключения известных нам фактов. В изменённом виде, книга эта была дважды издана в России.
Ныне не для кого не секрет, надо полагать, что в своей личной жизни, до недавнего времени остававшейся за семью печатями, композитор был, как теперь говорится, «нон-конформистом» и предавался чувствам, долго считавшимся патологическими, а то и криминальными. Факт этот не есть клеветническое измышление русофобов, но документально доказуем. В плане жизнеописательном он породил на Западе и в СССР две концепции его личности Чайковского, противоположные по существу, но одинаково мифологические и далёкие от оригинала. В западной биографической литературе он представал, в соответствии с распространёнными фантазиями о «безумной» русской душе, как невропат, мучимый сознанием собственной греховности и постоянно пребывавший на грани коллапса. После этого неудивительно, что тамошняя общественность с энтузиазмом восприняла версию о его самоубийстве.
Этот подход отражался, к сожалению, даже на интерпретации и исполнении его произведений, вплоть до того, что некоторые критики объявляли музыку его порождением истерии и поэтому лишённой высоких художественных достоинств. Эту тенденцию удалось переломить лишь сравнительно недавно. В Советском же Союзе, напротив, в силу постановлений партии и правительства 1940 г., объявивших Чайковского классиком и предметом национальной гордости, было решено запретить упоминания чего бы то ни было, способного, по мнению властей, хоть отдалённейшим образом бросить на него тень. Его обширная, и часто очень откровенная переписка подвергалась при публикациях жесточайшей цензуре, вплоть до комического: так, например, убирались упоминания о расстройствах желудка, а в одном случае имя его знакомого, известного сомнительной нравственностью, было переделано с Ленина на Лепина, дабы уберечь репутацию вождя мировой революции.  Наконец, в работах советских авторов Пётр Ильич, человек верующий, консервативных взглядов и убеждённый монархист, изображался представителем «прогрессивно–демократической» интеллигенции и едва ли не предтечей большевизма. Развенчание обоих этих мифов, западного и советского, я считал важной задачей своей работы.
Для этого пришлось заново и тщательно пересмотреть огромный эпистолярный корпус Чайковского (боле 70 000 писем) и реконструировать цензурные купюры, а также переосмыслить весь имеющийся мемуарный материал. Уже после выхода моей англоязычной книги я получил возможность работать в архивах Дома-музея Чайковского в Клину, за которую я чрезвычайно признателен научному руководству Музея. Исследуя оригинальные документы я убедился, в точности практически всех ранее предпринятых мной реконструкций.
Книга, которая сегодня представляется читателю не тождественна американскому и английскому изданиям, но есть результат многих лет дополнительных изысканий и рассчитана в первую очередь на российского читателя. В этой связи необходимо сказать следующее. Ныне модно пытаться низвергнуть с пьедестала великого человека, вытаскивая на свет пикантные подробности его интимной жизни единственно на предмет сенсации или скандала. Я ни в коей мере не ставил себе такой цели, полагая подобные попытки отвратительными, как этически, так и эстетически: они свидетельствуют не столько о порочности субъекта биографии, сколько о комплексе неполноценности её автора.  С другой стороны, долгом биографа является честное и достоверное изложение жизненных обстоятельств своего героя. Более того, вопреки модным теориям, даже музыкальное творчество, хоть оно ни в коей мере не сводимо к биографическому контексту, вне его также не может быть исчерпывающе понято и сопережито. Личная жизнь составляет ключевую сферу нашего психологического опыта, а для художника события её становятся одним из источников творческого вдохновения. В случае Чайковского, с его необычайной способностью к выражению в музыке силы чувств, особенно важно знать, какие именно переживания он испытывал в тот или иной период своей деятельности, каковы были их причины и могли ли они, в сколь угодно преображённом виде, отразиться в его произведениях. Отсюда – необходимость описания в том числе и перепитий его любовных увлечений. Эта тематика требовала такта, знания и стремления к пониманию, и насколько я преуспел в её изложении, будет решать читатель. И вообще, как мне кажется, вряд ли стоит заниматься долгие годы биографией человека, к которому не испытываешь подлинной любви.
Из сказанного не следует, что Пётр Ильич был всегда нравственно безупречен. Ему были свойственны великие достоинства и многие недостатки, как и каждому из нас – я имею в виду наши недостатки, о наших же достоинствах судить не нам. Как и каждый большой художник, он обладал сложным характером, знал взлёты и падения, умел смотреть в небо и в бездну, и не был лишён мелочных предрассудков. Тем не менее, в личности его добродетели многократно перекрывали пороки, придавая ей особенное обаяние, очевидное для всех, кто его знал. Исключительная щедрость, дар сострадания, преданность друзьям – лишь некоторые характерные черты, позволяющие говорить о его не только творческом, но и человеческом величии. Мне хотелось бы думать, что моя книга именно об этом.