Произведения Валишевского, изданные по-французски, стали попадать в Россию в конце XIX века. В образованном обществе французский язык царил безраздельно, поэтому никаких препятствий для знакомства с ними не было, и они сразу же завоевали известность.
Устойчивый интерес российского общества ко всему, что выходило из-под пера Валишевского, вполне понятен и объясним: отечественные историки всегда, за весьма немногим исключением, должны были учитывать официальный взгляд на историю России, к тому же им далеко не в полной мере доступны были документы из богатейших российских архивов. Для историка европейского, занимавшегося, к примеру, эпохой Просвещения, таких проблем не существовало. Относительная свобода творчества и новый архивный материал — вот что в первую очередь привлекало читателя в книгах Валишевского, вызывало желание познакомиться с ними. А вот переводам его сочинений в России большей частью не везло, прежде всего по цензурным соображениям: описания многих событий истории оказывались в изрядном противоречии с тем, как их разрешалось трактовать. Книги Валишевского приоткрывали завесу над многими сокровенными тайнами и срывали непроницаемые до того покровы. За переводы его произведений приходилось бороться, идти на уступки цензуре, использовать разного рода уловки. Так возникали своего рода «синонимические» переводы — переводчик в ущерб оригиналу вынужден был подбирать невинные синонимы для наиболее «рискованных» эпитетов, а когда подобные ухищрения не помогали, приходилось делать купюры в особенно «трудных» местах.
Когда же в начале ХХ века цензурные ограничения были отменены, переводам сочинений Валишевского снова не повезло, ибо переводиться, а вслед затем и издаваться в первую очередь стали именно те места его произведений, которые раньше цензурировались, то есть пассажи, относящиеся прежде всего
к «неофициальной» истории России и дворцовым переворотам. В желании насытить читательский голод издатели нередко спешили, доверяясь недобросовестным переводчикам и разного рода дельцам от литературы, в результате чего некоторые русские издания Валишевского оказались весьма и весьма далеки от оригинала.
То же самое произошло в России в конце 80 — начале 90-х годов, когда после многих десятилетий поспешно были переизданы практически все произведения Валишевского; переизданы репринтно, с типографскими ошибками, в прежних, большей частью неудовлетворительных, переводах, без комментариев.
Так складывалось и в конце концов утвердилось среди профессиональных историков и любителей истории мнение о том, что произведения Валишевского сродни «романам» или «бульварному чтиву». Мнение это сложилось только на основании знакомст-ва с переводами, однако серьезные читатели свыклись с мыслью
о том, что едва ли следует полагаться на Валишевского. К нему относятся по преимуществу иронично или, точнее, снисходительно, и подобное отношение отразилось, например, в предисловии к одному из репринтных переизданий 90-х годов, где можно прочитать такие строки: «Пусть будут серьезные монографии, сборники документов, исторические романы, пусть будет „черный хлеб“ истории и „пирожные“, пусть будут Карамзин, Соловьев, Платонов, Покровский, Тарле. Пусть будет и Валишевский...»*.
Книге, предлагаемой вниманию читателя, повезло еще меньше других: к тому времени, как она увидела свет во Франции и в редких экземплярах попала в российские библиотеки, Россия уже была другой, в концепции истории на первый план выступили иные, классовые, впоследствии классово-национальные, приоритеты. В тех условиях вопрос о переводе книги Валишевского просто не мог возникнуть.
Теперь у российского читателя есть возможность познакомиться с переводом последнего и во многом итогового сочинения Казимира Валишевского, с книгой, венчающей его труды по российской истории XVII–XVIII веков.
Те, кто в той или иной степени имеет отношение к подготовке настоящего издания, выражают надежду, что книга, венчая собой «корпус русской истории» Казимежа Валишевского, станет настоящим подарком российским почитателям его творчества
и вместе с тем поспособствует появлению иного, более взвешенного, взгляда на творческое наследие заинтересованного и компетентного историка.
С. Искюль
Так беседовали в июле 1815 года не кто иные, как Клаузевиц и Гнейзенау! А армии царя находились тогда между Сеной и Рейном.
Но всего год спустя у французского дипломата в Петербурге графа де Ла Муссе сложились совсем другие впечатления, и в своей промемории он написал пророческие строки: «Чем более изучаешь те элементы, из коих состоит сия держава, тем меньше желания согласиться с тем высоким мнением, каковое она хочет внушить о себе. Несколько баталий могут уничтожить ее армии, с таким трудом собранные. Внутри страны нет ни законов, ни управления, ни почти даже промышленности. В один прекрасный день она может скатиться на последнее место».
Подобное предсказание было отнюдь не ново. Афоризм о глиняных ногах «колосса» распространился в Европе после смерти Петра Великого. События, свидетелями которых нам суждено было стать, уже тогда предупреждали о себе. Революция начала свое движение. Медленная и скрытая, разрушительная ее работа, подобная подземным водам, уже совершалась начиная со Смутного времени, когда на пороге семнадцатого века, усиленная чужеземным вторжением, она разбила железный остов, выкованный последними из Рюриковичей, и ввергла страну в состояние политического и социального распада, подобного тому, какой мы с ужасом видим сегодня.
Триста лет назад кризис преодолели довольно быстро. Первые Романовы, благодаря народной поддержке, восстановили из обломков порушенный аппарат власти. Петр Великий укрепил эту русскую Бастилию, упрочил ее основы, и гигант устоял. Еще вчера его внушительное здание казалось нерушимым, однако разразившаяся катастрофа поразила и озадачила самые проницательные умы. Предлагаемый труд поможет понять причины произошедшего. Чтобы постичь тайну этой трагической судьбы, надо обратиться к России столетней давности, достигшей тогда своего апогея, но уже повисшей над пропастью.
Разгадку этого искали в заимствовании чужой культуры, преждевременно доведенной до пределов утонченности, но наложенной на варварскую основу, внутрь которой она так и не смогла проникнуть. Но само по себе это не объясняет последствий, ибо в других странах подобного не произошло. Непонятно, почему, глубоко повлияв на западные народы, гений Эллады и Рима не испортил, как это случилось в России, их характер и не помешал нормальному развитию их организмов. Однако двойной феномен русского могущества — высочайшее возвышение и столь же глубокое падение — на самом деле значительно сложнее.
Царский режим породил дух повиновения, безгранич-ного терпения и фанатического героизма; он создал центры силы, энергию и размах которых Европа, Азия и даже Америка испытывали на себе в течение трех столетий. Но в то же время этот режим, подчиняя и принижая все элементы общественной жизни, ослабляя их, лишая жизненных сил, порождал источники разложения, постепенно выродившиеся в чудовищные формы, разрушавшие железный каркас власти. Русская Бастилия стояла, но уже сто лет назад в ней возникли трещины, которые Александр, этот ученик «якобинца» и незадачливый реформатор, расширил собственными руками. Обрушившееся в начале двадцатого века здание оставило после себя, как и триста лет назад, хаос, населенный кошмарами.
Этому способствовало злоупотребление чужой культу-рой, которую, вопреки самой ее природе, правители-чуже-земцы превратили в орудие угнетения, не имевшее примера в истории. Именно в царствование Александра это было доведено до предела. Сначала то противник, то союзник Наполеона, царь после его падения пытался вместе с Меттернихом заправлять, как и его предшественники, начиная
с Петра Великого, всей европейской политикой. Делая это с еще большей настойчивостью и не столь разбираясь в средствах, сын Павла пренебрегал внутренними делами своей Империи. Ради этого он без всякой пользы для себя и страны истощал силы своих подданных.
Постепенное отмирание национального чувства в угнетенном народе, систематическое уничтожение духа предприимчивости и возможности каких-либо самостоятельных действий, наконец, ослабление религиозного чувства под разлагающим влиянием рабства, — все это лишило народ созидательных сил, привело к атрофии его организма и неспособности сопротивляться насилию и породило в нем склонность к яростным беспорядкам и преступным оргиям, которые мы видим ныне в большевистской России.
Россия Александра I была еще очень далека от этого кризиса, однако в ней уже проявлялись характерные для него симптомы.
* * *
Властители и сами сознавали слабости, которые преды-дущим представителям династии приходилось искупать слишком жестоко. Сто лет назад, как и вчера, самых высоких сфер достигала волна низменного мистицизма и грубого суеверия, порожденная умственными и нравственными завихрениями. Казалось, исчезли и благородные чувства, и великодушные порывы. Допущенные к императору политические Эгерии — г-жа Крюденер и карточная гадалка г-жа Буш — предвещали появление уже в наше время филиппов и распутиных. Революция надвигалась, и царь усердно трудился над уничтожением царизма.
Уже в первый период борьбы с Наполеоном обнаружилась слабость российского «колосса». Даже ценою величайших усилий Россия не смогла ни эффективно помочь своим союзникам, ни защитить собственные границы. В 1812–1815 годах неожиданный всплеск скрытой энергии позволил ей выпрямиться и вознестись на вершину славы. Но после этого она сразу же осела. Несмотря на легкомысленно поднятый ее властелином восточный вопрос, эта записная покровительница славян и православных, страдавших под оттоманским игом, оставалась глухой к их призывам о помощи. Материальному обвалу предшествовало моральное банкротство, совершенно очевидное современникам. «Нынешнее русское правительство, — писал Меттерних в июне 1822 года, — одним ударом разрушило все созданное Петром Великим и его потомками».
Для отвлечения от внутренней опасности прибегали к внешним действиям. Именно ради этого, инстинктивно, вопреки национальным интересам, Александр в первые годы своего царствования присоединился к антинаполеоновской коалиции, а впоследствии уже вполне осознанно хотел стать жандармом Европы ради сохранения в ней законного порядка. Но катастрофа продолжала надвигаться.
Чтобы предотвратить ее, при поддержке и даже по инициативе самого монарха возникали многочисленные проекты политических и социальных преобразований, подобно тому, как это происходило накануне большевистского катаклизма. И мирные, и насильственные пути, будь то проекты реформ или попытки государственного переворота, претендовали на одно и то же, но все окончились крахом из-за бессвязности идей и распыления сил, не говоря уже о парализующем и разлагающем влиянии правящего режима. Властелин прерывал в процессе исполнения уже принятые программы и, дав что-то одной рукой, другой тут же отбирал это. Подданные вяло поддерживали его начинания или вообще дезертировали в решительный момент. Незавершенные реформы лишь усиливали неуверенность и раздражение, порождали яростный натиск революционеров, что, в свою очередь, давало аргументы для самой крайней реакции. Движение к пропасти все продолжалось и продолжалось.
Именно поэтому глава русской истории, о которой мы будем говорить, хоть и удалена во времени от событий, привлекающих сегодня к себе внимание всего мира, но связана с ними напрямую. Однако интересно в ней не только это.
* * *
До недавнего времени наполеоновская эпопея придавала блеск и престиж всему, с чем соприкасалась, и личность Александра во многом от этого выиграла. «Сфинкс, не разгаданный до гроба», как назвал его величайший поэт России*, был, несомненно, крайне скрытным человеком. Ему удавалось прятать под обворожительной внешностью и на фоне некоторых блестящих дарований недостатки ума и слабости характера. «Дружба великого человека», которой он хвастался в Эрфурте, сильно помогла ему. Победитель Аустерлица и Фридланда обладал даром возвышать своих противников даже в их поражениях.
В новой перспективе, созданной последними событиями европейской истории, значение того, что происходило сто лет назад, сильно поблекло. Как египетские пирамиды в безбрежной пустыне, те события предназначены лишь отбрасывать в будущее тень несравненного величия. Сегодня, подобно Наполеону, назвавшему переход Людовика XIV через Рейн «второстепенной операцией», солдаты Марны, Изера и Соммы могут счесть битву при Йене всего лишь заурядной стычкой. Но мера фактов не зависит от арифметики или геометрии. Один путешественник по Элладе, когда гид указал ему место сражения при Саламине, взглянув на крошечную бухту, насмешливо воскликнул: «Так это же была просто драка лодочников!» И тем не менее от исхода этой битвы, сколь бы мало ни было ее пространство, зависела судьба цивилизации. Точно так же войны Революции и Империи прочертили ту борозду, по которой Россия вместе с остальной Европой двигалась к сегодняшнему мировому кризису.
С одной стороны, весь русский народ, вступивший в эту эпическую схватку, как бы приподнялся над самим собой и выказал наилучшие качества своей природы; но в то же время контраст между всей этой разношерстной массой и западной культурой лишь увеличился вследствие излишней европеизации некоторых ее частей, когда одни переоценивали чужеземные образцы, а другие, напротив, испытывали к ним отвращение.
* * *
Ныне железный каркас сломан, и, похоже, содержащиеся в нем элементы уже на пути к полному уничтожению. По-явятся ли новые принципы объединения, жизненной силы и могущества? От множества русских слышны лишь слова отчаяния: «Нет больше России!» Да будет автору позволено вспомнить о своей книге именно с таким названием, где говорится о революционном кризисе трехсотлетней давности. Тогда тоже произошел полный распад и наступило безумие разрушения, породившего насилие, всеобщий ужас и голод со всеми признаками неизбежной смерти. Дальнейшее хорошо известно. Возродилась новая, более сильная Россия. И совершил это всего за несколько месяцев обыкновенный скототорговец.
«Нет больше России!» — так говорили и в 1812 году после сдачи Москвы оракулы той эпохи: Меттерних, Жозеф де Местр, Ростопчин. Но через несколько месяцев Александр уже властвовал над Европой.
Великие царства канули в историческое небытие, из которого их образ извлекали только некие Шампольоны; блистательные цивилизации исчезали почти без следа. Но эти организмы умирали от дряхлости, а когда развалился русский «колосс», в нем еще оставалось слишком много жизненных сил, чтобы это могло быть настоящим концом. Сотрясавшие отечество Льва Толстого хаотические силы со-здавали скорее впечатление какого-то нового начала. Даже сейчас, находясь на дне пропасти, оно распространяет такое влияние и стремится к такому расширению, что порождает страхи на всем пространстве от Европы до Азии. Реальность оспаривает Феникс у вымысла, и он рано или поздно возродится из пепла — единственного свидетеля его былой славы и величия. Но как это произойдет? В каких формах и в каких пределах? Россия столетней давности может дать хотя бы основу для реалистического прогноза, чтобы ответить на столь тревожные вопросы.
* * *
С технической точки зрения при изучении этого периода русской истории наряду с большими возможностями возникают и некоторые специфические затруднения, связанные с обилием источников и научных трудов. Для прочтения одних только книг об Отечественной войне не хватит целой человеческой жизни. Например, в 1913 году в московский Музей 1812 года поступил дар камергера Ходнева, состоявший из двенадцати тысяч томов! Поэтому автор был вынужден выбирать и сосредоточился прежде всего на документальных материалах, хотя старался не оставить без должного внимания ни одну действительно ценную публикацию. Были систематически обследованы государственные и частные архивы, иногда с помощью посредников. Также мне удалось заполнить одну лакуну, которая, несмотря на все усилия историографии, оставалась до сего дня невыясненной.
С самого восшествия Александра на окровавленный трон и до его внезапной смерти в глухом закоулке гигантской Империи все его царствование представляло собой одну непрерывную драму, поразительные повороты которой в определенном смысле исказили восприятие исследователей. Захватывая их внимание, они отвлекали от других сторон исторического процесса: общественного и умственного развития, нравов и религии, экономического и политического устройства, которым преобладающее ныне в науке направление придает главное, а иногда и единственное значение.
Реформаторское и, в частности, революционное движение не изучалось ни на Западе, ни даже в России с должным вниманием и объективностью из-за недостаточного, с одной стороны, знания документов и, с другой, — вследствие ограничений в их использовании и интерпретации, что приводило к преобладанию весьма тенденциозных публикаций.
Автору этого труда в равной степени чужды как споры партий и научных школ, так и забота о современном звучании прошлого. Он сознает, что войны, придворные интриги и дипломатические ухищрения — это еще не вся история, и они могут быть поняты только в связи со всеми элементами жизни народа. Он не сомневается, что эта жизнь едина во всех своих проявлениях, и если в ней присутствует также и драма, историк не должен чуждаться ее.
Именно таковы и были намерения автора, который ставил своей задачей дополнить труды своих предшественников, но отнюдь не начинать все с чистого листа. Однако, имея дело с эпохой, которой столь давно занималось множество исследователей, невозможно при ее полной реконструкции избежать повторений, не рискуя при этом совершить досадные упущения. Автор не тешит себя надеждой, что вполне избежал подобной опасности, но счел наилучшим решением сконцентрироваться на наименее исследованных аспектах избранной темы.
Столь благоприятная для полета фантазии эпоха породила множество легенд, которым по большей части доверяют и до сих пор. Автор заранее приносит свои извинения за то, что обошелся без излишнего почтения к евангелиям некоторых «очевидцев» и патентованных авторитетов. Но это отнюдь не гарантирует легкую победу над подобными сорняками, поскольку опыт предостерегает его от таких претензий.
Прошлое скрыто не только в глубине, но и за многими покровами. Воображение является и источником заблуждений, и в то же время принципом жизни, без которого невозможно воскресить уже отошедшее в небытие, а документы, как основа любой исторической реконструкции, сколь бы скрупулезно они ни были изучены, не могут дать нам абсолютно достоверного знания. Как не бывает на дереве двух совершенно одинаковых листьев, так и во всем мире не может быть двух идентичных взглядов. Поэтому полное совпадение мнений вызывает обоснованные подозрения.
