ЧЕВЕНГУР

Участник многочисленных кинофестивалей, художественных и книжных выставок в России и за рубежом. В 2005 году за иллюстрации к сказкам Людмилы Улицкой получила первую премию Ассоциации художников графических искусств на выставке произведений московских художников книги. Награждена призами международных фестивалей в США, Австралии, Словакии, Италии, Испании, Франции, Иране, России за анимационные фильмы «Ночь пришла», «Сказка Сары», «Три истории любви». Оформила и проиллюстрировала около 10 книг. Работы находятся в частных коллекциях в России, Германии, Франции.
Иллюстрации к роману Андрея Платонова «Чевенгур» выполнены в традиционной для анимации, но уникальной для книжной графики порошковой технике. «Порошковая техника используется в анимации давно, — рассказывает Светлана Филиппова. — В этой технике снимали свои фильмы швейцарский аниматор Эрнест Ансорж и его жена Жизель, канадка Кэролайн Лиф и многие другие. Порошок может быть разный — песок, соль, размолотый кофе. Он выкладывается на стекле, подсвечивается снизу и снимается камерой, которая крепится над стеклом. Я сняла в этой технике свой первый фильм и думала о том, какие красивые можно делать иллюстрации порошком. Мне трудно рисовать на белом листе. Порошок дает необходимую свободу и легкость, а главное — в этой технике велика роль случайного. Чуть дотронулся пальцем до поверхности стекла — и вдруг изменилось лицо. И оно стало именно таким, какое ты пытался найти, рисуя его снова и снова на бумаге. Мне нравится, что сразу задается мера условности иллюстрации — чуть грубоватая, требующая особой выразительности жеста, точной световой композиции. Все фигуры будто выглядывают из темноты и попадают в полосы света».

Об илюстрациях Светланы Филипповой к роману Андрея Платонова «Чевенгур»

В иных странах люди рождаются, влюбляются, находят работу по душе, пестуют детей и внуков, проживают нормальную человеческую жизнь. У нас все наособинку, все не так, как у людей. Кажется, что России выпала судьба без конца переживать смутные времена. И вот экстракт этой самой «жизни по-русски» может быть ярче, чем где-либо, отражен в «Чевенгуре» Андрея Платонова. Изображать этот страшный, чудовищный, выморочный мир было бы бесплодным занятием, если бы не происходило чудо, и он бы не оживал, благодаря силе чувства писателя. У Платонова оживают, становятся одушевленными деревья, животные, даже паровозы, и мы испытываем глубокое сострадание к забитым и не вполне одушевленным людям.
Художница Светлана Филиппова обладает редкостным даром глубокого проникновения в ткань литературного произведения и постижения в нем главного составляющего, а именно иррационального, того, без чего не может быть искусства. Когда мы рассматриваем иллюстрации художницы, кажется, что она смотрит на мир глазами Платонова и чувствует его сердцем. Нас пугает лишенное света черно-белое пространство, заполненное угловатыми шероховатыми персонажами, но оно залито светом любви художницы. Светом несбывшейся надежды, что чудовищный мир коммунистического города останется всего лишь фантазией. Изображение конгениально тексту повествования. На мой взгляд, рисунки Филипповой великая удача. Ими можно только восхититься и порадоваться за читателя, который прочтет роман Платонова с такими иллюстрациями.

Александр Тимофеевский

* * *
...тяжесть и нежность...
О. Мандельштам

Иллюстрировать Андрея Платонова — все равно что переводить его прозу на иностранный язык: трудно найти синонимы. Платонов буквально расщепляет слова, уплотняет, пересекает одно с другим, меняя тем самым их первобытный смысл, или возвращается к ним, придав слову иное направление. В платоновском слове нет линейной перспективы, оно многомерно.
Реальность средствами реальности бессильна что-либо доказать, тем более в изображении. Здесь требуется метафизика.
Если сопоставлять изображение и поэтику Платонова, то наиболее близким ему окажется художник Павел Филонов. Он, как Платонов слово, бесконечно дробит изображение, вытаскивая из него нервные пучки.
Но мы сейчас говорим об оригинальных иллюстрациях, или сопоставлениях, сделанных современным художником Светланой Филипповой. Она творит изображение сыпучим материалом, наполняя его скрытым движением — тень мультипликатора пробивается сквозь художника. Наклонись стекло — изображение стечет. А может быть, летучий его слой обретает драматизм, потому что был поднят вихрем где-то с края выжженной земли и опустился, успокоился на прозрачной поверхности стекла. Впечатление — будто изображение сделано разом, единым движением, надо только внимательно представить, как медленно падает на стекло хаос корпускул, превращаясь в материю. Сам воздух уплотнился, почернел, посветлел.
Я всматриваюсь в черноту иллюстраций Светы Филипповой, и мне отчетливо видно, что художник накрыл подготовленный слой невидимой пеленой. Бумага будто набухает изображением, оно проступает сквозь нее в нужных местах, в нужной тональности, отказываясь от всего лишнего. Возникает эффект литографии. Художник ворочает неуклюжей рукой — чем неуклюжей, тем нежней. Сквозь грубую поверхность проступает женственность, изящность, стихийная первобытность, рык, нежность огромного зверя, тяжелой лапой баюкающего свое дитя. Колеблется земля, грозно ворча. Полученный результат не назовешь подделкой под правдоподобие. Распоряжаться пространством, но и слушать его диктовку — вот что дает художнику свободу.
Проза Платонова — земляная. Она умбра, сепия, сажа газовая. «Фро», «Июльская гроза», «Еще мама» — цветовая пряность, где воздух дразнит свет. «Чевенгур» или «Котлован» — погружение за пределы бытия, иная земля, другое восприятие. Твое сознание не готово, тебе нужно преодолеть привычность жизни, чтобы погрузиться в текст. И в этом смысле я считаю иллюстрации Филипповой проводником в неизбывность Платонова.

Юрий Норштейн

Так «заинтересованный читатель» излагал на Лубянке свои впечатления о романе Андрея Платонова (1899–1951) «Чевенгур» — произведении грандиозного внутреннего масштаба, отразившем не только современные автору события, но и целую культурную эпоху. Автор романа по-своему продолжил замысел Гоголя, который в поэме-эпопее «Мертвые души» намеревался показать русскую жизнь сквозь призму дантовской «Божественной комедии». У Платонова тоже есть свой ад — мучительное безвременье предреволюционных десятилетий; есть чистилище — полоса братоубийственных «экспериментов»; и неуютный рай — город Чевенгур.
Это книга о вечном поиске, в котором пребывает человечество, «разделенное» с космосом, оторванное от природы, будто ребенок от матери; о том, как стремится оно преодолеть ужас сиротства — то покушаясь на мать и пытаясь «овладеть» ею, то по-детски припадая к ней, словно надеясь вновь оказаться в уютном материнском лоне. События в романе одновременно страшны и смешны, ситуации жизненны до абсурда, герои будто сотканы из противоречий. Никакие отчаянные порывы «ввысь» не способны разорвать оковы реального мира, и усилия энтузиастов, которые, в духе Апокалипсиса, мечтают о «новом небе и новой земле», обречены на неудачу. Законы природы непобедимы — бренность и смерть неподвластны человеческим усилиям.
Разъединенность человека и бытия воплощена не только в сюжете и персонажах, но и в  сюрреалистическом стиле «Чевенгура» — в самом его языке, который как бы пребывает в «кризисном» состоянии. Язык Платонова нередко называют «неправильным», «корявым», но при этом он потрясающе афористичен и приближает читателя к столь исконной сути, что она оказывается гораздо глубже не только политики и сатиры, но и вообще всего «временного» и «человеческого». Кажется, что перед нами попытка вернуться к тому изначальному Слову, которое, согласно Евангелию, было в начале времен.
Однако в условиях советской действительности такие книги не приветствовались. И неудивительно, что все усилия «чужого» Платонова донести свое произведение до широкого читателя потерпели фиаско. Конечно, покупать «редчайше вредные» рукописи было не в правилах советской власти; вместо этого старались купить писателя целиком, с потрохами. Если же купить не удавалось — уничтожали: не физически, так морально. Но в целом стукач оказался провидцем — причем приговор книге получился еще более суровым: отвергнутый роман пролежал в домашнем архиве несколько десятилетий и увидел свет лишь в начале 1970-х, за границей, — а на родине автора был напечатан в 1988 году.