Мало кто теперь помнит, что приказ об отмене буквы «ё» отдал в своё время господин Бжезинский. За этим стояла личная драма, детали которой знал некто Полуянов, мелькавший какое-то время в Галифаксе. Последствия драмы были, по-видимому, настолько глубокими, что господин Бжезинский навсегда остался девственником, что позволило ему направить весь ликвор своего организма на борьбу с русской речью.
Низвержение «ё» было первой акцией ратоборца, попутно низверг Юго­славию. Спросят: при чём тут Югославия? Общепринятый ответ: тренировочный полигон. Конечно, и это тоже, но надо принять во внимание особое языковое чутьё нашего воителя.
Косово — тут несколько иное, тут наш герой впал в спортивный азарт: смогу ли так навесить на уши лапшу, что в глазах всего мира террористы и жертвы поменяются местами? Смог. Выполнив цирковой номер, Бжезинский понял, что дальше можно буквально всё — даже бомбы, даже гаагское судилище во главе с «этой проституткой». (Последние слова закавычены, чтобы было понятно, что это не мы квалифицируем проституткой почтенную, быть может, даму.)
Между прочим, справиться с «ё» было не так просто, как может показаться. Сам Хрущёв выражал обеспокоенность — ему запрет на эту букву грозил искажением родовой фамилии. Бжезинский держал себя хладнокровно, советскому послу нравоучительно заметил: «У нас нет никакого ё, стало быть, и вам ни к чему. Пора в ногу с планетой. Не сдохнет ваш Хрущёв». Пришлось умыться. В планетарном аспекте Хрущёв стал Крýчевым, Горбачёв —
Горбáчевым (Михалсергеич уже и не рыпался).
Вскоре Бжезинскому доложили, что русские начинают забывать, как какое слово произносится. То ли береста — то ли берёста, то ли крестная —
то ли крёстная, то ли безнадежно — то ли безнадёжно. Бжезинский доклад выслушал, рыгнул и неожиданно для прихлебателей добавил: то ли луковичка — то ли репка. Прохрипел, итожа: «Шаг влево, шаг вправо — стрелять в затылок».
На очередь поставил отчество: «У нас нет, стало быть, им тоже ни к чему». Кто-то из жополизов подсунулся с идеей объявить русский одним из еврейских языков — тогда, дескать, отчество отвалится само собой. Выслушав, погоготал коротенечко и тут же развил дельную мысль: «На католическую масленицу
падежи запрещу, начиная с дательного. Вы отменю. С кириллицей пора кон­чать — узбеки, потом хохлы и пошло-поехало. Почаще надо мордой об стол».
Запрет на отчество объявили в одночасье. Стон прошёл по святой Руси. Ветераны Великой Отечественной из города Беэр-Шева скинулись на делегацию, ходоки дождались выезда Бжезинского из офиса и с криками: «Помилосердствуй, батюшка!» ринулись за машиной. Злодей рассеял стариков слезоточивым газом, заодно велел отменить Великую Отечественную: вторая мировая, и точка.
Изо всякого угла вселенским мором повеяло. Говорят — не угадаешь, что по-русски. «Димитри, мы ждём последних сообщений. Димитри?» «Да, Димитри, я вас слышу. Димитри?» «Видимо, совет НАТО уже заседает. Димитри?» «Да, Димитри, вы правы, он уже. Димитри?» Один другого втрое моложе, а — «Димитри». Сверстники — тоже «Димитри». Нет чтобы по-человечески Митяем или хоть Димою на худой конец. И напев у каждого какой-то бесстыжий, будто эмигранты в пятом поколении, евроньюс, немецкая волна из Кёльна. Неужели нормальной речи сроду не слышали?
А ему того и надо.
Всё у злодея получалось, жить бы да радоваться, и вдруг бунт.
Заболевает госпожа Горбачёва, рак крови. Поначалу отражаем в должной форме, как велено: Раиса лежит там-то, Михаил находится при ней. Но не поддаётся лечению проклятая болезнь, и один за другим начинаем срываться —
называем больную по имени-отчеству. Поначалу шёпотом. Назовёшь Максимовной и человеком себя чувствуешь — малость полегче. (Нам, не ей.) Тут же окрик: кто разрешал?! На сутки-другие дисциплина восстановлена, опять Раиса. И опять наш брат за своё.
Слепому видно: сам вот-вот свалится. Нелюди мы, что ли, чтобы солдафонскими кликухами? Доченька отцу опору даёт, идти помогает, тот, ясное дело, старается выглядеть молодцом, да где уж там. Держись, Михалсергеич, мы с тобой!
И вот вам финал — на первой полосе крупным шрифтом: «РАИСА МАКСИМОВНА, ПРОСТИТЕ НАС!»
Бессмысленность бунта и его, прямо скажем, беспощадность подкосили злодея. Хотел стреляться, еле отпоили сулемой. Очухавшись, вызвал всю шоблу к ноге. «Кто зачинщик?! Зачинщик кто!? Ты, пся крев?» Независимая российская журналистика вздыхала, сопела, топталась, влажно пришлёпывала губами.
Тут произошло неприличное — один знатный телевизионщик (имени, ладно уж, не назову) заклацал вдруг зубами. (Такое иногда наблюдается у кобелей охотничьих пород.) Все головы разом оборотились к нему, а сам он, силясь победить зубовный лязг, правой рукой сжимал подбородок, левою давил на усы. В итоге получалось прищёлкивание на манер испанских кастаньет, однако погромче. Бжезинский наблюдал не без интереса, произнёс уважительно: «Орёл!»
«Братцы, — шепнул кто-то из незначащих, — сдадим отчество, сожрёт отечество».
Слава богу, не расслышал. Пригрозил: «Я вам покажу субсидии!» Распорядился: Третьякова снять, независимое телевидение укрепить Савелием, перебросив означенного с «Радио Свобода».
Помаленьку устаканилось.