ЛИРИКА

Оказавшись на чужбине, в маленькой чешской деревушке, посреди бытовых неустройств, хлопот и забот, Цветаева создала горделивые строки:

Не возьмешь моего румянца —
Сильного — как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.

Победоносное, неукротимое чувство независимости — характернейшая черта этого поэта. Кто тут охотник и кто погоня, одержимые жаждой набросить узду, стреножить, укротить? Всего-навсего — земной порядок вещей. И еще — современный мир, с его революциями и бешеными ритмами «прогресса», мир, отнимающий у человека последние островки личной свободы. Дух всей лирики Цветаевой воплотился в этом стихотворении 1924 года. Не покорюсь! Никому и ничему не позволю себя взнуздать, — даже если нет шансов на победу. Здесь я стою и не могу иначе — эти слова Мартина Лютера она не раз с наслаждением повторит.
В детстве это выглядело обыкновенным упрямством, — по крайней мере, так считала чрезмерно строгая мать. Позже, в гимназии, учителя говорили: дурной характер. Но сама Марина, еще девочкой-подростком, застенчивым и дерзким одновременно, называла это иначе. «Я мятежница лбом и чревом!» — так сказано в одном из ее ранних стихотворений. То не был мятеж ради самого мятежа, то была защита своих жизненных ценностей.
Поразительно, как с ранних детских лет Цветаева безошибочно различает
в мире духовном «свое» и «чужое», словно кто-то нашептывает ей прямо в ухо безошибочный выбор. Примеры мы найдем на любом повороте ее биографии. Так, в пять лет у девочки обнаруживаются незаурядные музыкальные способности, и мать, сама блистательно одаренная пианистка, лелеет мечту вырастить из дочери музыканта. Но нотные тетрадки маленькая Марина исписывает не нотами,
а поэтическими строками и рифмами. От нее прячут «недетские « книги, но тайком она читает и выучивает наизусть множество стихов. Непокорство ее касается, однако, не только поэтических строк. Она сама расскажет, как шла на первую свою исповедь, уверенная, что земля разверзнется под ее ногами, карая за нарочитое богохульство. Но все-таки идет и продолжает твердить имя Господне рядом со словом «черт»... Позже, гимназисткой, не прибегая ни к чьей помощи и совету, она издает свою первую поэтическую книгу («Вечерний альбом», 1910 год). Никого не спрашиваясь, бросает последний класс гимназии. Выходит замуж, не дожидаясь отцовского благословения, за недоучившегося чахоточного гимназиста. А позже, когда в 1914 году вспыхивает мировая война и все страницы российских печатных изданий заполняются проклятиями в адрес кайзеровской Германии, — что пишет двадцатидвухлетняя Марина? Стихотворение, возмутившее всех ее друзей: «Германии» — пылкое объяснение в любви к стране, культуру которой она обожает:

Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам!
Ну, как же я тебя оставлю,
Ну, как же я тебя предам?
Спустя еще несколько лет в революционной Москве она выступит на поэтическом вечере перед красноармейцами со стихами, восславляющими офицера Белой армии. А на другом вечере, во Дворце искусств, прочтет в присутствии большевистского комиссара Луначарского свою пьесу «Фортуна» — по существу, ради одной сцены, в которой звучал страстный гимн благородству аристократии. «Монолог о дворянстве в лицо комиссару — вот это жизнь!» — запишет она в свой дневник, вернувшись в тот вечер домой. Нет, все это не было просто молодым фрондерством. То была демонстрация верности высшему в себе — в дни, когда грозно нависла опасность.
В годы эмиграции (1922–1939), едва переехав из чешских сугробов во Францию, едва завоевав признание на первом поэтическом вечере в Париже (февраль 1926 года), она тут же смазывает всю картину успеха, написав весьма неосторожную статью. Статья насмерть обидела как раз тех литераторов, которые в то время создавали погоду в русском зарубежье. Цветаева не стремится к ссоре, но всегда говорит, что думает, без оглядки. У нее нет привычки просчитывать наперед собственные потери и выгоды. Но даже если бы и просчитала... Страстное чувство независимости неизменно ссорит ее с теми, кто твердо знает, как надо и как не надо — писать и жить.
Она уже давно мастер, создавший почти все, чем мы сегодня восхищаемся, но редакторы газет и журналов ее все еще поучали и публично ставили отметки. Она терпит: ей надо печататься, надо кормить семью; до середины тридцатых годов она в доме главный добытчик. Только изредка выдержка ей изменяет: и она по-женски расплачется в редакции русской эмигрантской газеты, отказавшейся выплатить обещанный гонорар — в дни, когда настали последние сроки платы за квартиру. Расплачется, но, вернувшись домой, возьмет в руки перо и упрямо запишет в своей рабочей тетради: «Придет время, и вы напечатаете всё, что я напишу. Всё — до последней строчки!..» Она оказалась права: напечатали. Правда, уже другие люди и в другие времена… Ее покорила надпись «Laissez dire!» («Пусть говорят, что им угодно!»), увиденная во французской Вандее над входом в домик рыбака. Не однажды потом она повторяла, что с удовольствием взяла бы эти слова в свой герб как девиз…
Такова ее суть. И те же черты присущи ее поэзии. В цветаевской лирике мы не найдем получувств и невнятных состояний, созерцательных наблюдений жизни со стороны. Она пронизана энергией и бескомпромиссностью — в отношении к миру и человеку, ко всему, что происходит — вблизи и вдали, и внутри себя. Изредка, будто по ошибке, прозвучит вдруг в этих стихах нота умиротворенности, — но даже и она будет выражена с такой настойчивостью, что, прислушавшись, мы отчетливо различим в ней биение напряженного пульса. Истинная Цветаева как раз там, где все чувства обострены до предела — и обнажены до корня. Там, где слышна великая боль и ликующая радость, последнее отчаяние — и взлетающий к небесам восторг, нестерпимая мука ревности и непомерная гордыня непокорства.

Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве в 1892 году в семье профессора Московского университета, ученого-филолога, человека мягкого нрава и неуемной энергии. Иван Цветаев оставил в русской культуре след, сравнимый с подвигом дочери: в частности, его усилиями был воздвигнут в Москве Музей изящных искусств, существующий и поныне. В этой паре — отца с дочерью —
один стоит другого, и по таланту, и по страсти, какую каждый из них вкладывал
в дело жизни. Многими талантами и экстатической натурой наделена была и мать будущего поэта. Но в автобиографической прозе Цветаевой проступает ее ранняя душевная травма: сердечное страдание ребенка из-за строгости, царившей в доме при жизни матери. Чрезмерная суровость Марии Александровны даже после ее смерти сыграет роковую роль. Согласно завещанию, дочери должны были получить свою долю наследства (мать была из состоятельной семьи) лишь с наступлением сорокалетнего возраста. Увы! Революция взорвала Россию, когда Марине Цветаевой исполнилось всего двадцать пять.
Свой первый поэтический сборник «Вечерний альбом» Марина составила из стихов, созданных ею в возрасте пятнадцати-семнадцати лет. Будущий поэт здесь еще малоузнаваем, и все же сборник не затерялся среди обилия выходивших тогда поэтических книг. Валерий Брюсов, авторитет которого стоял в ту пору в зените,
в обзоре поэтических новинок отметил «безусловную талантливость» юной поэтессы; другой поэт Николай Гумилев утверждал, что в ее стихах «инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии». Яркую одаренность автора «Вечернего альбома» приветствовал и Максимилиан Волошин, особенно отметив ту характерную черту, которая сохранится в цветаевском творчестве до конца: он назвал ее «дневниковой распахнутостью».
Ни в те годы, ни позже Цветаева не примкнула ни к одному литературному направлению или объединению. Ее литературные связи — всегда сугубо личные связи. Она с благоговением относится к поэтам-современникам — Блоку, Андрею Белому, Бальмонту, Вячеславу Иванову. Ей близки многие постулаты символизма, однако это не мешает ей восхищаться стихами «акмеистов» — Ахматовой и Мандельштама, как и поэзией молодого футуриста Маяковского и стихами совсем на них непохожего Есенина. Позже любимейшим из русских поэтов станет для нее Борис Пастернак. Но, кроме того, она знает и горячо любит французскую и немецкую поэзию. Все это с легкостью вмещает ее сердце: она обожает поэтическое слово, под какие бы знамена ни становились его мастера.
Через год после ухода из гимназии, в январе 1912 года, Марина вышла замуж. Но только первые три года этого брака можно назвать счастливыми. Много лет спустя Цветаева призналась самой себе в том, что союз этот был ошибкой. Встреча
с прекраснейшим человеком (так записала она в своем дневнике) должна была бы перейти в глубокую дружбу, но привела к браку — «слишком раннему со слишком молодым». И Цветаева прожила жизнь с голодом в сердце и неизбывной тоской по «равносущному» любимому.
Стихи она писала с шести лет, почти безостановочно, но страсти к публикациям у нее не было, и дореволюционный читатель цветаевские стихи знал несравненно меньше, чем стихи Анны Ахматовой, рано ставшей знаменитостью. Молодая поэзия Цветаевой подкупающе многоцветна, до краев насыщена жизнелюбием; стихи, буйные и победоносные, озорные и поддразнивающие буквально пенятся светлой жизненной силой, которая нередко выплескивается в задорную шутку, розыгрыш или маскарадную вольность. Даже те из них, в которых читатель слышит сердечную боль, не переходят пока еще черту душевной невзгоды. Их стилистика остается в русле традиционной русской поэзии, хотя год от году она обогащается и меняется.

В оценке большевистского переворота, свершившегося в России в 1917 году, Цветаева не колебалась, с первых же дней восприняв этот переворот как преступление и катастрофу для русской культуры. В октябре того же года ее муж, Сергей Эфрон, стал участником недолгих, но кровопролитных боев в Москве: он защищал Кремль от большевиков. А затем сразу же уехал на Юг, где формировалась Добровольческая армия. Вскоре началась Гражданская война.
Оставшись в революционной Москве, Цветаева пережила страшное время. Она оказалась без средств к существованию и без чьей-либо помощи. Непрактичная и неумелая в решении бытовых проблем, она распродавала вещи и пыталась служить, чтобы прокормить двух своих дочерей. Но в начале 1920 года случилось ужасное: в приюте, куда Цветаева вынуждена была, по совету друзей, отвезти своих девочек, умерла младшая. Только после этого семье выписали так называемый «академический паек», облегчивший ближайшие два года жизни.
Поразительна проявившаяся в этой обстановке творческая энергия Цветаевой, чуть ли не подхлестнутая жизненными невзгодами. В это революционное московское четырехлетие (1918–1921) она продолжала писать стихи (часть из них, объединенная страстным сочувствием к Белой армии, составит затем книгу «Лебединый стан»), но создавала еще поэмы и пьесы; начала писать прозу. «Благоприятные условия? Их для художника нет, — отмечала она уже в начале 1930-х годов в очерке о художнице Наталье Гончаровой. — Жизнь сама неблагоприятное условие. <... > И как ни жестоко сказать, самые неблагоприятные условия — быть может — самые благоприятные». Так, во всяком случае, было с ней самой.
После поражения армии Врангеля зимой 1920 года она более полугода не имела известий от мужа и почти уверена была в его гибели; в поэтическом цикле «Разлука» явственно отразилась внутренняя готовность самой Цветаевой к уходу из жизни — так понимала она долг верности. В самом прямом смысле летом 1921 года ее спасло известие о том, что муж остался жив. Эти события высвечивают жизненный период поэта, пронизанный высочайшими токами напряжения. На глазах Цветаевой рухнул не просто строй, государство и привычный порядок вещей; трещину дала ее собственная иерархия ценностей. Такое не проходит бесследно для того, чье творчество столь глубоко сращено с личными переживаниями, как это было в цветаевском случае.
Поэтический язык ее менялся непрестанно; как художник слова она росла «как князь Гвидон в бочке — не по дням, а по часам», писал критик Д. П. Святополк-Мирский. 1921–1922 годы принесли наиболее резкие перемены. Отныне в стихах Цветаевой звучит новый голос, и даже тембр его неузнаваем. Уплотненная многослойность образов и смыслов лишает ее поэзию прежней прозрачности; бесследно исчезают буйство красок, задор, исчезают своевольные героини раннего периода, а вместе с тем и мелодичная легкость стиха. Стремительно нарастают трагедийные аккорды. В стихах, составивших позже сборник «Ремесло», Русь, вздыбленная революцией, предстает «краем кровавой полыньи», где царит бессмысленное братоубийство. Характерно в этом смысле стихотворение, посвященное похоронам жертв Гражданской войны («Ох, грибок ты мой, грибок...»):

Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.

Весной 1922 года вместе со старшей дочерью Цветаева покидает родину, чтобы соединиться с мужем, оказавшимся к этому времени в Чехословакии.
Эмигрантская жизнь растянулась на долгих семнадцать лет. Первые месяцы прошли в Берлине, три года с лишним — в Чехословакии, тринадцать лет — во Франции. Мощные волны революции и Гражданской войны вынесли за пределы родины сотни тысяч россиян. То были люди самого разного социального положения; в их числе оказались многие известные литераторы, философы, художники, музыканты, ученые. Каждый был уверен, что изгнание продлится не более двух-трех лет. Со дня на день ожидая падения большевиков, чуть ли не десятилетие русские буквально сидели на чемоданах. Но большинству из них уже не суждено было вернуться.
Цветаевой было двадцать девять, когда ей пришлось уехать из России. Эмиграция оказалась для нее тяжким временем. Неуют чужака среди аборигенов, плотная изоляция от русского читателя, крайние трудности быта постоянно требовали сил противостояния, превозможения. Правда, поначалу чужбина принесла литературную известность. Русские издательства в Берлине выпустили из печати одну за другой пять поэтических книжек, подготовленных Цветаевой еще в России («Разлука», «Стихи к Блоку», «Психея», «Ремесло», «Царь-девица»), и ни одна не осталась без отклика. Цветаеву открывают теперь заново, после полузабытой уже первой ее книги. Ее стихи регулярно появляются и в «Современных записках» — самом авторитетном русском журнале, выходившем в Париже, и в журнале «Воля России», издававшемся в Праге, и в других эмигрантских изданиях.
Необычайно плодотворным стал для ее творчества чешский период (1922–1925). Лирика, созданная здесь, составила позже замечательную книгу «После России», но, кроме того, написаны были прекрасные поэмы: «Крысолов» и «Молодец», «Поэма Горы», «Поэма Конца», а также пьеса «Тезей (Ариадна)».
В 1925 году началась очередная волна миграции русских — из Чехословакии во Францию. В Париж устремились редакции русских газет и журналов, из Берлина и Чехословакии перекочевывали целые кусты русских семейств. В конце 1925 года уехала во Францию и Цветаева.
Там ей предстояло прожить долгих тринадцать лет. Надежды на более обеспеченную жизнь рухнули быстро. Кроме всего прочего, Марина Ивановна абсолютно не способна была завязывать нужные связи. И ее бескомпромиссность принесла свои плоды: наиболее именитые в Париже русские литераторы — Иван Бунин и Зинаида Гиппиус, с которыми Цветаева осмелилась спорить в печати на равных, никогда не простили ей этого.
И в Чехословакии, и во Франции семья Эфронов жила не в столицах, а в предместьях, где жилье значительно дешевле. Материальные невзгоды то сильнее, то меньше, но вплоть до второй половины 1930-х годов уровень существования семьи оставался более чем скромным. Много лет подряд круг друзей, организовав сообщество, помогал Цветаевой безвозмездными субсидиями. Показательно: за все годы пребывания во Франции только один сборник цветаевской лирики — «После России» — вышел из печати (1928 год).
Самое тяжелое время началось с конца 1920-х годов, когда в Европе разразился экономический кризис. С особенной силой он сказался на положении эмигрантов: их первыми увольняли с рабочих мест и выбрасывали из квартир, за которые им нечем было платить. Русские газеты пестрели отчаянными просьбами о помощи и сообщениями о самоубийствах.
Но, как и прежде, жизненные испытания только помогают росту поэтического таланта Цветаевой; никакие внешние причины не имеют власти над ее мощным творческим импульсом. Перерыв в работе на две-три недели для нее редкость. В такие периоды она чувствует себя несчастной, свет ей не мил, она пишет злые письма, полные безысходной тоски. Однако через день после мрачнейшего письма может быть написано письмо ликующее, где мир заново обретает потерянные краски. Это означает одно: она снова за работой. Тромб рассосался, кровообращение восстановлено — жизнь продолжается.
В 1920-е и 1930-е годы она пишет стихи, решительно непохожие на те, что писала до революции. Впрочем, нужна оговорка. Одна общая мета осталась: цветаевской поэзии — и молодой и зрелой — одинаково присущи стихийная мощь, вихревой напор, эмоциональная экспрессия. Но трагедийная нота, зазвучавшая поначалу в стихах 1916 года, теперь безудержно разрослась, пронизывая все мотивы и сюжеты. В годы эмиграции мы уже слышим голос высокого трагедийного поэта.
Стойкое и даже воинствующее противостояние эпохе окрашивает всю тональность зрелой цветаевской лирики. Стихотворения цикла «Поэты», а также «Хвала времени», «Поезд жизни», «Ода пешему ходу», «Уединение» и многие другие воплотили по сути своей драму несовместимости человека с бездуховной эпохой, во главу угла ставящей прагматические ценности. В «мире вещественном», как называет это Цветаева, в «мире мер и гирь», «времени, счёта» она защищает «мир существенный»: мир сердечных страданий и радостей, заблуждений и надежд, высоких исканий духа, мир «наваждений и невесомостей». Нет ничего выше и важнее этой духовной составляющей земной жизни, считает Цветаева; чаще всего она невидима, спрятана за зримым, мельтешащим на поверхности, «оче-видным», но именно духовное измерение мира, попранное веком революций и «машинной цивилизации», в глазах Цветаевой обладает авторитетом истинной ценности. В зрелой ее поэзии изменился сам масштаб оценки жизненных явлений. Мы находим тут не поток бурных эмоций в рифмах, а уникум сочетания «наития стихий» и настойчивого стремления осмыслить, осознать, назвать увиденное и пережитое. Тревога, боль, отчаяние героини цветаевской лирики, вся грозовая атмосфера этой поэзии выходят за рамки сугубо личного; они звучат, словами Иосифа Бродского, как плачи библейского Иова — человека, ощущающего себя на кромке бытия, перед лицом «последних вопросов».
С голосом сердца у Цветаевой сплетается, как правило, стремление постичь глубины бытия; она жаждет вглядеться, вслушаться, понять «не в этом, не в этом/ ли: тайна, и сила и суть?». Прочтите «Наклон», или «Рас—стояние: версты, мили…», или «Весна наводит сон…» — чего здесь больше: страсти переживания или страсти осознания? Огненного вихря чувств или жажды проникнуть в сердцевину, исток миропорядка, мироустройства? Острым трагедийным чувством особенно сильно окрашены стихи середины тридцатых годов — «Сад», «Тоска по родине», «Двух станов не боец…». Кажется, мы находим здесь предел душевной муки, ощущение последней богооставленности.
Естественным следствием этого обстоятельства стали изменения в цветаевской поэтике. Льющаяся, почти разговорная интонация молодой ее лирики исчезла, на смену пришли «расшатанный», затрудненный синтаксис, самоперебивы, оборванные, недоговоренные строки, фразы, слова, настойчивые рефрены, насыщенная звукопись, «болевая» резкость уподоблений. Под пером Цветаевой родилась в эти годы поэзия, в которой возобладали ноты экспрессивно-надрывные. «Новая семантика, — отмечал Бродский, — нуждалась в новой фонетике, и Цветаева ее дала». Однако еще раз повторим: в самых мрачных цветаевских стихах неизменно ощутима такая бурлящая витальность, что это не позволяет нам говорить об их пессимистическом звучании. Пессимистичной можно назвать лирику современников Цветаевой Владислава Ходасевича, Георгия Иванова, Бориса Поплавского, но цветаевская поэзия решительно иная. Это именно трагедийная поэзия, и в ней почти всегда (исключения единичны) ощутимы безмерные духовные просторы, неподвластные земному насилию.
Годы чужбины оказались временем расцвета таланта Марины Цветаевой. Авторитет ее год от году упрочивался. Спустя десятилетие после отъезда из России она негласно заняла место первого поэта русской эмиграции.

Чем дальше, тем больше на отношение окружающих к Цветаевой ложилась тень репутации ее мужа. Он энергично включился в так называемое «евразийское движение», захватившее в середине 1920-х годов широкие слои русской эмиграции. «Евразийцы» выдвигали идею национального возрождения России через православие, говорили о самоустроении русского государства на началах, как они писали, «не Европы и не Азии, не смеси их, а особого материка-океана — Евразии». Несколько лет подряд с обычной для него страстностью Эфрон отдавал свои силы работе «Евразийского клуба» в Париже, затем вошел в редакцию газеты «Евразия», а после раскола среди «евразийцев» примкнул к их левой группировке. И вскоре был обвинен в эмигрантских кругах в апологии большевистской революции. Все нетерпеливее он искал возможности вернуться в Россию, боль ностальгии затмила все трезвые оценки. И в июне 1931 года Эфрон отнес в советское полпредство
в Париже просьбу о возвращении. Следствием этого шага стало предложение стать сотрудником советских спецслужб за рубежом. Поначалу речь шла о сугубо культурной работе среди эмигрантов в парижском «Союзе возвращения на родину».
С началом Гражданской войны в Испании Эфрон участвует в формировании интернациональных бригад, сражавшихся в республиканской армии. Проходит время, и ему поручают организацию слежки за Седовым — сыном Льва Троцкого.
А затем и операцию по похищению архива Троцкого в Париже.
Внутри семьи в 1930-е годы — разлад. Цветаева слышать не хочет о возвращении. В отличие от мужа она не обольщается благородными лозунгами большевиков, не закрывается от дурных вестей, которые приходят во Францию из родных мест. «Писателю там лучше, где ему не мешают писать (дышать)» — сформулировала она, отвечая на одну из журнальных анкет. И еще прямее в 1935 году: «Родина в иные часы на столько же опаснее чужбины, на сколько опаснее возможного несчастного случая — верная смерть...».
Осенью 1937 года в окрестностях Лозанны было совершено убийство некоего Игнатия Рейсса. Как выяснилось позднее, то был Ян Порецкий. Он отказался вернуться в Москву, где в это время уже бушевал шквал репрессий, и попытался скрыться, но был выслежен и убит оперативной группой НКВД. Быстро обнаружились связи убийц с русской эмиграцией, в частности с «Союзом возвращения на родину». В парижскую квартиру Цветаевой явилась полиция. Но за десять дней до того Сергей Эфрон тайно покинул Париж. Это не было его личным решением: так распорядилось руководство НКВД в Париже, от которого теперь целиком зависела его судьба.
После отъезда мужа Цветаева прошла Голгофу почти всеобщего отторжения. Сопротивлявшаяся возвращению в течение шести лет, теперь она сразу же подала требуемые бумаги в советское полпредство, ибо уже не распоряжалась собственной судьбой. Изнурительная жизнь на чемоданах затягивается еще на полтора года. Даже проводить их с сыном на вокзал в Париже не разрешили никому из друзей.
12 июня 1939 года во французском порту Гавр Цветаева с сыном поднялись на борт теплохода «Мария Ульянова». В Ленинград теплоход прибыл 18 июня, и в тот же день поездом мать и сын уехали в Москву. А там — прямо с вокзального перрона — проехали в подмосковное местечко Болшево, где жил в это время больной Эфрон. И оставались здесь безвыездно вплоть до середины ноября. Никто в литературной Москве не знал о возвращении Марины Цветаевой на родину. Она жила в Болшеве практически под домашним арестом вплоть до ноября.
27 августа в Болшеве была арестована дочь Цветаевой Ариадна. 10 октября в застенки Лубянки увезут Сергея Эфрона. Отцу и дочери было предъявлено нелепое обвинение — в шпионаже в пользу иностранных государств и в сотрудничестве с троцкистами. Это стандартный набор обвинений арестованным в те годы; их предъявляли — почти без вариантов! — всем подряд. На нескончаемых допросах Эфрон держался мужественно. Перед лицом пыток он никого не оговорил и не признал себя ни шпионом, ни троцкистом.
Ариадна получила срок — восемь лет лагерей; Эфрона приговорят к расстрелу. Цветаева об этом, к счастью, уже не узнает.
Начало войны с Германией она восприняла с неподдельным ужасом. В Москве оказалась свидетельницей первых разрушительных бомбежек; в начале августа
1941 года эвакуировалась с сыном в татарский городок Елабугу. Там предприняла судорожные и безуспешные попытки найти заработок. Однако для устройства на службу требовалось заполнение обстоятельных анкет, где каждый вопрос был подножкой: где муж, где дочь, где жили раньше... Цветаева покончила жизнь самоубийством, повесившись в сенях дома, в котором ей с сыном предоставили крошечную комнатку.
В предсмертной записке, адресованной сыну, мы прочтем не слишком понятные слова о «тупике», из которого она не видит выхода. Есть серьезные основания предположить, что сотрудники органов НКВД не оставили в Елабуге Цветаеву своим вниманием. Они встречались с ней, предлагали «сотрудничать», запугивали тем, что иначе она не сможет получить никакой работы. Эта версия (высказанная в 1980-х годах бывшим сотрудником НКВД Кириллом Хенкиным в его мемуарной книге «Охотник вверх ногами») дает возможность вложить определенный смысл
в слова о «тупике», написанные поэтом перед смертью. Подтверждающих документов найти не представляется возможным. Загадка смерти в Елабуге остается, но и без «бумажных» доказательств мы назовем органы секретной службы СССР прямым пособником гибели великого русского поэта. И черное их дело началось не в Елабуге. Паутина лжи и шантажа, затянувшая в свои сети Сергея Эфрона, оказалась смертельно опасной для его жены. Нити этой липкой паутины накрепко вплетены в роковую елабужскую петлю.
Блистательная, независимая и несгибаемая Марина Цветаева погибла в сонме поэтов и прозаиков, ученых и философов, актеров и художников, замученных в тюрьмах русских городов и в лагерях Сибири и Колымы, в сонме тех, кто представлял совесть и гордость русской культуры... Погибла — в конечном итоге — как жертва большевистской революции 1917 года.

Ирма Кудрова

1904, осень — 1905, лето — сестры Цветаевы в пансионе сестер Бринк во Фрейбурге (Шварцвальд, Германия).

1905, осень — возвращение в Россию: Ялта.

1906, июнь — приезд семьи в Тарусу.
5 июля — смерть матери.

1908 — Знакомство с Л. Л. Кобылинским (Эллисом).
Ноябрь — выход первой поэтической книги — «Вечерний альбом». Знакомство с М. А. Волошиным.

1911, май — встреча с С. Я. Эфроном в Коктебеле.
Декабрь — первое публичное выступление Цветаевой в «Обществе свободной эстетики» (Москва).

1912, 27 января — венчание Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.
Февраль — выход в свет второй книги Цветаевой «Волшебный фонарь».
5 (18) августа — рождение дочери Ариадны.

1913 — выход сборника Цветаевой «Из двух книг».
30 августа — смерть И. В. Цветаева.

1913, осень – 1914, лето — семья живет в Феодосии.

1913–1915 — написаны «Юношеские стихи» (книга не была издана).

1914 — переписка с В. В. Розановым.
Осень — переезд на московскую квартиру в Борисоглебском переулке, дом 6. Знакомство с С. Я. Парнок.

1915, март-июль — С. Я. Эфрон служит братом милосердия в санитарном поезде.

1915–1916, зима — поездка в Петербург. Публикации стихотворений и перевода романа А. де Ноай «Новое упование» в журнале «Северные записки». Знакомство с М. А. Кузминым, дружба с О. Э. Мандельштамом.

1916 — созданы стихи, включенные позднее в сборник «Версты [1]» (1922). Знакомство с Н. А. Плуцер-Сарна.

1917, 13 апреля — рождение второй дочери Ирины.
Октябрь — участие Эфрона в боях с большевиками за Кремль.
С декабря — Эфрон в Добровольческой армии.

1917–1920 — написаны стихи, позднее вошедшие в сборник «Версты [2]» (1921).

1918, ноябрь – 1919, апрель — служба в Народном комиссариате по делам национальностей. Сближение с московскими театральными студиями. Написаны шесть пьес.

1920, февраль — смерть младшей дочери Ирины в кунцевском приюте.
Май — присутствует на двух выступлениях Александра Блока в Москве.

1920, конец декабря — 1921, начало января — создание поэмы «На Красном Коне».

1921 — дружба с князем С. М. Волконским.
Июль — известие от мужа из Константинополя. Хлопоты о разрешении на выезд из России.

1922, 11 мая — отъезд из России.
15 мая — прибытие в Берлин. Встреча с А. Белым, А. Вишняком, М. Слонимом, Р. Гулем. Первое письмо от Б. Пастернака. Написано эссе «Световой ливень» о поэзии Пастернака.
7 июня — встреча с мужем в Берлине.
31 июля — отъезд в Чехословакию.

1922, осень – 1923, осень — семья живет в предместьях Праги — Дольних и Горних Мокропсах. Завершена поэма «Молодец». Готовится к изданию книга прозы «Земные приметы» (издание не состоялось). В Берлине вышли из печати поэтические книги Цветаевой «Разлука», «Стихи к Блоку», «Психея», поэма «Царь-Девица», «Ремесло».

1923, лето — переписка с критиком А. Бахрахом.
Осень — переезд семьи в Прагу. Роман с К. Б. Родзевичем.
1924 — создание «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца».

1925 — создание поэмы «Крысолов». Дружба с А. И. Андреевой.
1 февраля — рождение сына Георгия.
1 ноября — Цветаева приезжает в Париж с сыном и дочерью.

1926 — знакомство с П. П. и В. А. Сувчинскими, Д. П. Святополк-Мирским и
С. Н. Андрониковой-Гальперн. Поездка в Лондон. Написаны статьи «Поэт
о критике» и статья о книге О. Мандельштама «Шум времени».
6 февраля — триумфальный вечер Цветаевой в Париже.
Лето — переписка с Р.-М. Рильке. Написаны поэмы «С Моря» и «Попытка комнаты».

1927 — создание прозы «Твоя смерть», поэмы «Новогоднее», «Поэмы Воздуха», трагедии «Федра».
Сентябрь — Анастасия Цветаева в гостях у сестры.

1927–1932 — семья живет в предместьях Парижа: Белльвю – Медоне.

1928, март — выход из печати последней поэтической книги «После России», начало работы над «Поэмой о Царской Семье». Активная «евразийская» деятельность Эфрона.

1928, ноябрь — газета «Евразия» опубликовала «Приветствие» Цветаевой Владимиру Маяковскому.

1928–1929 — дружба с поэтом Николаем Гронским.

1929, октябрь — поездка в Бельгию.
Написан очерк «Наталья Гончарова».

1930, ноябрь — начало переписки с Ю. Иваском.

1931, начало года — дружба с Е. Извольской.
Март — переезд в Кламар, создание прозы «Дом у Старого Пимена».
Эфрон подает прошение о возвращении на родину. Написаны статьи «О новой русской детской книге», «Поэт и время», «История одного посвящения».

1933 — написана статья «Эпос и лирика современной России: Владимир Маяковский и Борис Пастернак».

1934 — создание прозы «Живое о живом».
Ноябрь — начало переписки с Ариадной Берг.

1935, июнь — встреча в Париже с Б. Пастернаком, приехавшим на Международный антифашистский съезд деятелей культуры.
Лето в Фавьере (Лазурный берег). Знакомство с Е. Малер, Б. Унбегауном.
1936, май — поездка в Бельгию. Знакомство с З. Шаховской. Окончена «Поэма
о Царской Семье». Создана поэма «Автобус».
Лето в Савойе. Переписка с поэтом А. Штейгером.
Осень — работа над прозой «Мой Пушкин».

1937, март — отъезд Ариадны Эфрон в СССР.
Июнь — создано эссе «Пушкин и Пугачев».
Июль – август — создана первая часть «Повести о Сонечке».
27 сентября «Повесть о Сонечке» закончена.
10 октября — отъезд С. Я. Эфрона из Франции в СССР в связи с «делом Рейсса».
Октябрь и ноябрь — допросы Цветаевой в парижской префектуре.
Конец года — Марина Цветаева подает прошение о возвращении на родину.

1938, лето — Цветаева с сыном в Див-сюр-Мер.
Сентябрь — переезд в отель «Иннова» на бульваре Пастер.

1939 — созданы «Стихи к Чехии».
16 июня — отъезд из Франции.
18 июня — возвращение в СССР. Цветаева живет с семьей под Москвой в Болшеве.
27 августа — арест Ариадны Эфрон.
10 октября — арест С. Я. Эфрона.
Ноябрь — Цветаева с сыном уезжают из Болшева в Москву.

1941, август — отъезд в эвакуацию.
18 августа — прибытие в Елабугу.
31 августа — Цветаева покончила жизнь самоубийством.

Один из крупнейших мастеров современного искусства, Валерий Мишин занимается станковой, книжной и печатной графикой, живописью, объектом, инсталляцией, экслибрисом. С 1966 г. он принял участие в более чем 300 выставках в Москве, Санкт-Петербурге и других городах России, а также за рубежом — в Варшаве, Генте, Лондоне, Майнце, Мехико, Париже, Стокгольме и др. Из них более 20 персональных, в том числе в Центральном выставочном зале «Манеж». Дипломант ряда зарубежных выставок. В 1987 году удостоен специальной премии Дома юмора и сатиры в Габрово, в 2002 году — Гран-при I международной биеннале графики в Санкт-Петербурге.
Художник проиллюстрировал и оформил более 50 книг. Следуя в своем творчестве традициям модернизма, Валерий Мишин необычайно разнообразен в книжной графике и экслибрисе. Часть его иллюстраций выполнены в традиционной манере, другие отчетливо концептуальны, третьи созданы при помощи продекларированного художником метода, который он назвал «РеРеализм», или «Остаточный реализм» (от англ. «ReRe» — «Residual Realism»), когда художник делает оттиски с реальных предметов, растений, рыб и создает разнообразные композиции, переводя эти предметы в плоскость бумажного листа. Иллюстрации В. Мишина к «Пиковой даме» А. С. Пушкина и «Джакомерону» Т. Буковской для малотиражных изданий «Редкой книги из Санкт-Петербурга» сегодня признаны классикой искусства книжной графики.
Работы Валерия Мишина представлены в собраниях Эрмитажа, Русского музея, Всероссийского музея А. С. Пушкина, Музея Ф. М. Достоевского, Отдела эстампов Российской национальной библиотеки, Музея истории Санкт-Петербурга, Музея городской скульптуры, ЦВЗ «Манеж», ГМИИ им. А. С. Пушкина, Музея современного искусства, Калининградской художественной галерее, в художественных музеях Бристоля, Габрово, Кремоны, Майнца, Нью-Брунсвика, а также в многочисленных частных коллекциях в России, Австралии, Англии, Армении, Бельгии, Болгарии, Венгрии, Германии, Голландии, Дании, Италии, Канады, Китая, Литвы, Мексики, Норвегии, Польши, США, Финляндии, Франции, Чехии, Эстонии, Югославии, Японии.