ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН

До этой эпохи всеобщего обновления жизнь всех слоев русского народа успела прочно сложиться в определенные формы и замерла в них более чем на полстолетия, как бы убаюканная верой в незыблемость существующего порядка вещей. Изменялись моды, костюмы, прически, обстановка — весьма медленно, впрочем; в самом же существе своем жизнь текла тихо и мирно, так же точно, как то было при отцах и дедах, в нешироком русле тех же привычек, понятий и верований. Набегали на нее от времени до времени некоторые иноземные веяния мысли, но они лишь слегка касались поверхности, изменяли чуть-чуть внешность, не проникая вглубь сознания и не затрагивая крепко установившегося, узкого круга идеи. Все в этой спокойной жизни было своеобразно, определено и размерено. Под ее влиянием складывались характеры и вырабатывались типы, яркие образы которых увековечил Пушкин. При этом в романе «Евгений Онегин» он оставил потомству широкую, верную и неподражаемо мастерскую картину не одного какого-либо круга общества, а всей русской жизни своего времени с верху до низу, от великосветских салонов до скромной детской в доме помещика средней руки, от блестящих столичных балов и спектаклей до незатейливой деревенской вечеринки, от шумной суеты петербургской улицы до унылого затишья крепостной деревни... В том, между прочим, заключается великое значение романа «Евгений Онегин», что, — сколько бы не прошло веков, как бы не изгладилось из памяти потомков представление о давно минувшем быте предков, — одной этой книги достаточно для полного и верного восстановления целой эпохи из жизни барско-крепостной России. Этим и обуславливается, главнейшим образом, большая трудность в наше время приискать такого иллюстратора «Евгения Онегина», который мог бы в рисунках, соответствующих былой действительности, изобразить все то, что так нам дорого в романе Пушкина, поистине народного поэта.

Сделать это, удовлетворить, хотя бы до известной только степени, те требования, которые мы считали себя обязанными предъявить иллюстраторам, мог только русский художник, хорошо знакомый с бытом того времени и с типическими его представителями. Как бы ни был талантлив, даже гениален художник, он не в силах этого выдумать и сочинить. Для того, чтобы произведения его были не только изящны и прекрасны, но и верны исторически, необходимо, чтобы он жил сам в то время, или в ближайшие к той эпохе годы, чтобы он воочию видел тогдашнюю жизнь и типы, сложившиеся под ее влиянием, а ныне уже совершенно исчезнувшие. Такого художника мы не находили и уже готовы были отказаться от заветной нашей мысли.
Исключительно счастливый случай помог нам открыть в библиотеке одной дамы,(1) принадлежащей к высшему московскому обществу, целый альбом, воспроизводящий рукописно текст «Евгения Онегина» с такими именно художественными рисунками, о каких мы только мечтали, уже теряя надежду когда-либо иметь их в руках. Благодаря просвещенному сочувствию собственницы альбома к нашему предприятию, мы получили возможность его воспроизвести в точных снимках фототипией. Но в альбоме не доставало заглавного листа и четырех рисунков, кем-то вырезанных из него. Имя художника оставалось неизвестным, что и явилось естественной задержкой к опубликованию художественного произведения без согласия автора. Но и на этот раз наши поиски оказались успешными, и нам удалось найти, и уже в других руках, заглавный лист, из которого видно, что альбом рисован известным нашим академиком Павлом Петровичем Соколовым.(2)
Мы вступили с ним немедленно в переговоры и получили от него право на издание настоящего альбома, который мы издаем в том виде, в каком он был нами найден.
В одном из своих писем глубокоуважаемый художник передал нам историю альбома, настолько любопытную, на наш взгляд, что мы сочли уместным передать ее здесь в выдержках из письма П. П. Соколова. Г-н Анненков, издатель полного собрания сочинений Пушкина, предполагал выпустить в свет некоторые из более крупных его произведений с иллюстрациями, но потом отказался от этого намерения. «Тогда, — пишет автор альбома, — я решился иллюстрировать Онегина на свой страх и постепенно так увлекся этой работой, что к концу года... из рисунков составился целый альбом». Трудная задача оказалась выполненною настолько удачно, что это «произвело сенсацию в тогдашней Москве и в особенности 
в кружке А. С. Хомякова, где автора прозвали творцом Татьяны»... А известный наш ректор Академии художеств, барон П. К. Клодт, предложил даже свои средства на издание «Евгения Онегина» с этими иллюстрациями. Издание это, однако же, не состоялось, главным образом, за неимением хороших граверов. Отъезжая надолго из Москвы, П. П. Соколов оставил свой альбом у одного доброго знакомого,(3) которого посещали многие знаменитые артисты, музыканты, поэты и живописцы; у него бывали Глинка, Тургенев, Шевырев, Гоголь... В отсутствие г. Соколова его знакомый скоропостижно умер. «И не нашлось доброго человека, который известил бы меня 
о его смерти, — рассказывает автор альбома. — Когда я возвратился в Москву, то не застал уже и следов его существования. Имущество его было все распродано с публичного торга, и, как я ни бился, я не мог узнать, какая постигла участь оставленный у него мой альбом». Впоследствии П. П. Соколов слышал от Мих. Ник. Лонгинова, что альбом продан одновременно 
с другими вещами и увезен кем-то за границу. Затем всякий след его исчез, и лишь ряд случайностей помог нам разыскать его и узнать имя автора.
Таким образом выяснилось, что альбом нарисован в 1855–60 гг. пользовавшимся уже тогда большой известностью художником и что альбом этот видели, одобряли и восхищались им многие современники Пушкина и люди близкие столь рано погибшему поэту. Помимо художественных достоинств самого произведения академика Соколова, это обстоятельство служит ручательством в том, что воспроизводимые нами рисунки верны действительности или, по меньшей мере, очень близки к ней и передают типы такими, какими они представлялись людям того времени. Ничего большего, полагаем мы, нельзя требовать от иллюстраций, появляющихся в свет через шестьдесят с лишком лет после напечатания в первый раз иллюстрируемого теперь романа.
Нам остается принести глубокую благодарность нашу уважаемой собственнице альбома,(4) благожелательно предоставившей нам возможность дать русской публике такие иллюстрации к «Евгению Онегину», которые, как мы надеемся, будут по достоинству оценены знатоками и любителями искусства, чтущими память великого русского поэта.
В. Г. Готье

(1) Марии Афанасьевны Катковой, урожденной Столыпиной, по первому браку — княгини Щербатовой, которой этот альбом подарил ее двоюродной брат Дмитрий Аркадьевич Столыпин. — Прим. ред. 
(2) Павел Петрович Соколов (1826–1905) — член известной семьи художников Соколовых. Его отец, Петр Федорович Соколов (1791–1847), был принят в воспитанники Императорской Академии Художеств в 1800 году. В 1809 году он окончил Академию с малой золотой медалью, полученной за картину «Андромаха оплакивает своего павшего в битве супруга Гектора». Впоследствии он занялся акварелью и получил известность в первой половине XIX века как замечательный портретист. За серию акварельных портретов в 1839 году он был удостоен звания академика. В нашем издании мы воспроизводим портрет Пушкина, написанный П. Ф. Соколовым в 1836 году. 
Павел, его средний сын, тоже получил образование в Императорской Академии Художеств, где занимался под руководством Карла Брюллова. В 1864 году за картину «Святое Семейство» возведен в звание академика. Как и отец, Павел Петрович предпочитал акварель масляным краскам. От отца же он унаследовал любовь к Пушкину и пушкинским произведениям. В своих воспоминаниях он не раз называет Пушкина «моим милым поэтом», «божеством», «солнцем нашей поэзии». Помимо иллюстраций к «Евгению Онегину» следует назвать еще и иллюстрации к «Капитанской дочке», изданные тем же В. Г. Готье. — Прим. ред. 
(3) Константина Александровича Булгакова, сына московского почт-директора А. Я. Булгакова. — Прим. ред. 
(4) Ныне этот альбом хранится в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве. — Прим. ред.

Ю. М. Лотман был поэт в науке. В его миросозерцании соединялись, переплетались, спорили, сотрудничали, пребывали в состоянии непрерывного диалога три казалось бы взаимоисключающих компонента: эмпирический, позитивистский принцип познания; строго логическое теоретическое начало; и художественное, интуитивное освоение мира. Когда они попадали в фазу, Лотман совершал открытия целых научных областей. Когда эти три компонента накладывались один на другой не в фазу, у Лотмана возникали очевидные промахи. Иногда вообще кажется, что метод Лотмана — это интуитивизм в духе Бергсона, экзистенциалистов, Гершензона, притворившийся позитивизмом. 
Нас не должны удивлять противоречия его сознания. Без больших противоречий нет большого ученого, большого писателя. Может быть, сознавая собственную противоречивость, Лотман так пристально и успешно рассматривал противоречия пушкинского мировоззрения и творчества. Стремление обуздать собственную поэтическую фантазию, которая, проецируясь на науку о литературе, иногда порождала замечательные открытия, а иногда обрекала его на срывы, привело Лотмана к использованию и развитию структурно-семиотических методов. Конечно, такова была всего лишь одна из причин.
Изначально в центре внимания Лотмана было время последней четверти XVIII — двух первых десятилетий XIX века: послеломоносовская и предпушкинская эпоха. Это она освоила и переработала наследие петровских реформ, подготовила золотой век русской литературы, в том числе его центральное явление — роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин» (далее в целях экономии места будем употреблять сокращение ЕО). Ей посвящены обе диссертации Лотмана: кандидатская «А. Н. Радищев в борьбе с общественно-политическими воззрениями и дворянской эстетикой Карамзина» 1951 г. и докторская «Пути развития русской литературы преддекабристского периода» 1961 г. Полстолетия занятий этой эпохой, когда столь своеобразно сочетались идеи века Разума и сенсуализм поэтов «чувства и сердечного воображения», сформировали Лотмана как исследователя, одинаково глубоко чувствовавшего литературу и понимавшего ее.
Отсюда исследовательские интересы Лотмана распространялись в прошлое и будущее. В прошлом они восходили не только к Державину и Ломоносову, но и значительно далее — к «Слову о полку Игореве» и летописанию. Глядя вперед, Лотман постоянно занимался Пушкиным и создал, кроме ряда важных статей, блестящую трилогию: очерк творческой биографии, книгу о поэтике ЕО и комментарий к ЕО. Далее он занимался Лермонтовым, Тютчевым, Гоголем, Львом Толстым и многими другими писателями вплоть до Ахматовой и Пастернака.
Иногда он совершал вылазки в область зарубежной литературы. Заметка в три страницы посвящена им Стендалю в связи со Стерном — и вот наконец убедительно объяснен смысл заглавия романа «Красное и черное».
Лотман входил в науку в страшное время послевоенного сталинского идеологического террора, когда из массового сознания были не только вытоптаны многие славные имена писателей и исследователей литературы, но и вырублены целые литературные и научные школы, целые эпохи. Когда замечательные писатели и ученые были расстреляны или сидели в концлагерях, работали на лесоповале. Когда литературные и научные репутации цинично фабриковались в угоду политическим деспотам и главному среди них. Пастернак так охарактеризовал это положение:

Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мертв и хулим, —
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.1

Комментарий к ЕО (далее Комментарий) посвящен памяти учителя Лотмана — замечательного профессора Ленинградского университета, создателя и руководителя группы по изучению литературы XVIII века в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) АН СССР Григория Александровича Гуковского. Когда Лотман был студентом, Гуковский по грубо сфабрикованному политическому делу был арестован, а в 1950 г., когда Лотман кончал университет, Гуковский был убит.
Стремление обуздать произвол идеологических вертухаев стало второй причиной устремления Лотмана к точности историко-литературных построений. Это устремление привело его к использованию и развитию структурно-семиотических методов. Эта сторона научной деятельности Лотмана отразилась на его Комментарии. Он разработал теорию поэтического текста и тем самым внес ценный вклад в общую теорию текста — новую научную дисциплину на грани лингвистики и литературоведения, осознавшую себя как раз в 60-е гг. В ее рамках исключительное значение имеет лотмановская теория внетекстовых связей; ясное осознание системной взаимосвязи всех элементов текста; исследование Лотманом вслед за Ю. Н. Тыняновым эквивалентов текста; описание им эстетических систем, ориентированных на эстетику тождества и, условно говоря, на отказ от художественности; перенесенное из этнологии наблюдение, согласно которому элементы поэтической структуры образуют оппозиционные пары. 
Треть века, с 1960 г. и до смерти в 1993 г., Лотман руководил кафедрой русской литературы Тартуского университета в Эстонии. При поддержке жены З. Г. Минц, крупнейшего исследователя Блока и литературы его времени, а также при поддержке других сотрудников кафедры и ученых Москвы и Ленинграда, он создал замечательный центр изучения русской литературы и теоретических проблем литературоведения. В Москве, в Ленинграде выходили толстые тома маститых авторов, на глянцевой бумаге, в переплетах из коленкора, коленкор-модерна, ледерина, выходили многодесятитысячными тиражами и важно оседали на полках государственных библиотек, которые прогибались под их тяжестью. 
А кафедра русской литературы Тартуского университета издавала монографии и сборники статей в мягкой обложке, на газетной бумаге, на ротапринте, тиражами в 300–600 экземпляров, а то и меньше, и за ними гонялись серьезные ученые всего мира. Они изменили облик науки о литературе. Комментарий вобрал в себя новаторские научные идеи Лотмана.
Комментарий в первом издании подарен мне автором. Надпись на книге обращена к моей жене и ко мне: «Дорогим Эде Моисеевне и Вадиму Соломоновичу Баевским с любовью от автора.

Ю. Лотман. 8/IX 80». Вручая мне Комментарий, Ю. М. неформально попросил меня высказаться о книге по возможности подробно. У меня сохранилась копия моего письма с разбором Комментария на трех страницах на пишущей машинке через один интервал. Два моих совета при переиздании Лотман учел. В этой книге воспроизводится второе, последнее прижизненное издание Комментария.
Это четвертый обстоятельный комментарий ЕО, охватывающий весь роман, в истории нашей науки. Было предпринято еще несколько попыток, несоизмеримых с четырьмя капитальными. Они названы Лотманом в разделе «От составителя».