Упрощенная HTML-версия
21
— Не буду я лицемерить. Объявят выговор — буду бороться за его
отмену.
Она взглянула на меня добрыми, оплетенными сетью морщинок
глазами и сказала те самые слова, которые говорил мне при послед-
ней встрече Эльвов.
— Вы не понимаете происходящих событий. Вам будет очень
трудно.
Наверно, сейчас, попав в такое положение, я «покаялась» бы.
Скорее всего. Ведь «я и сам теперь не тот, что прежде: неподкупный,
гордый, чистый, злой». А тогда я была именно такая: неподкупная,
гордая, чистая, злая. Никакие силы не могли меня заставить при-
нять участие в начавшейся кампании «раскаяний» и «признаний
ошибок».
Большие многолюдные залы и аудитории превратились в испове-
дальни. Несмотря на то что отпущения грехов давались очень туго
(наоборот, чаще всего покаянные выступления признавались «недо-
статочными»), все же поток «раскаяний» ширился с каждым днем.
На любом собрании было свое дежурное блюдо. Каялись в неправиль-
ном понимании теории перманентной революции и в воздержании
при голосовании оппозиционной платформы в 1923 году. В «отрыж-
ке» великодержавного шовинизма и в недооценке второго пятилет-
него плана. В знакомстве с какими-то грешниками и в увлечении
театром Мейерхольда.
Бия себя кулаками в грудь, «виновные» вопили о том, что они
«проявили политическую близорукость», «потеряли бдительность»,
«пошли на примиренчество с сомнительными элементами», «лили
воду на мельницу», «проявляли гнилой либерализм».
И еще много-много таких формул звучало под сводами обще-
ственных помещений. Печать тоже наводнилась раскаянными ста-
тьями. Самый неприкрытый заячий страх водил перьями многих
«теоретиков». С каждым днем возрастали роль и значение органов
НКВД.
Редакционное партсобрание вынесло мне выговор «за притупление
политической бдительности». Особенно настаивал на этом редактор
Коган, сменивший в это время Красного. Он произнес против меня