Упрощенная HTML-версия
17
статья Эльвова, была осуждена Сталиным в его известном письме
в редакцию журнала «Пролетарская революция». После этого пись-
ма ошибки получили более четкую квалификацию: «троцкистская
контрабанда».
Но в те времена, до выстрела в Кирова, все эти вопросы стояли
не очень остро. И Эльвов, приехав в Казань по путевке ЦК партии,
стал профессором Педагогического института, был избран членом
горкома партии, выступал с докладами на общегородских собра-
ниях интеллигенции, на партактивах. Даже доклад на городском
активе, посвященном убийству Кирова, делал Эльвов.
Это был человек, бросавшийся в глаза. Красно-рыжая курчавая
шевелюра, очень крупная голова, посаженная прямо на плечи.
Шеи у Николая Эльвова почти не было, и поэтому его высокая
коренастая фигура производила одновременно впечатление и
силы, и какой-то физической беспомощности. Где бы он ни появ-
лялся, на него оглядывались. Не мог он остаться незамеченным и
по своим душевным проявлениям. Его доклады, блестящие и ино-
гда претенциозные, его выступления, безапелляционные и едкие,
каскады эрудиции, которые он обрушивал на головы скромных
казанских преподавателей, — все это делало его одиозной фигурой
в городе. Было ему в 1935 году 33 года.
…И вот он сидит передо мной в этот морозный солнечный фев-
ральский день 1935 года. Сидит не в кресле у письменного стола,
а на стуле, в углу. Не раскинув длинные ноги в элегантных ботин-
ках, а поджав их под стул. И лицо у него не розово-белое, как у всех
рыжих, как бывало у него всегда, а темно-серое. И на руках он дер-
жит моего двухлетнего Ваську, забежавшего в комнату. И говорит
синими трясущимися губами:
— У меня ведь тоже есть… Сережка… Четыре года. Хороший па-
рень…
Потом я много видела таких глаз, какие были в тот день у ры-
жего профессора. Я не знаю, какими словами определить эти глаза.
В них мука, тревога, усталость загнанного зверя и где-то, на самом
дне, полубезумный проблеск надежды. Наверно, у меня самой были