Упрощенная HTML-версия
10
между колен. Я жду с замиранием сердца обеда — за обедом тор-
жественно разворачиваю газету и читаю вслух огромные буквы:
«Сын Отечества». Я уже знаю эту таинственную вещь — буквы.
Мне года четыре.
Лето. Пахнет лекарствами. Вдруг мать и тетки торопливо
захлопывают окна, запирают балкон, и я смотрю, приплюснув-
шись носом к балконному стеклу: в е з у т! Кучер в белом халате,
телега, покрытая белым полотном, под полотном — люди, скор-
ченные, шевелящиеся руки и ноги: х о л е р н ы е. Холерный ба-
рак на нашей улице, рядом с нашим домом. Сердце колотится,
я знаю, что такое смерть. Мне лет пять-шесть.
И наконец: легкое, стеклянное, августовское утро, далекий
прозрачный звон в монастыре. Я иду мимо палисадника перед
нашим домом и не глядя знаю: окно открыто и на меня смот-
рят — мать, бабушка, сестра. Потому что я в первый раз обла-
чился в длинные — «на улицу» — брюки, в форменную гимнази-
ческую куртку, за спиною ранец: я в первый раз иду в гимназию.
Навстречу трясется на своей бочке водовоз Измашка и несколь-
ко раз оглядывается на меня. Я — горд. Я — большой: мне пере-
валило за восемь.
Все это — среди тамбовских полей, в славной шулерами, цы-
ганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком
Лебедяни — той самой, о какой писали Толстой и Тургенев.
А годы: 1884–1893.
— — — —
Дальше — серая, как гимназическое сукно, гимназия. Изред-
ка в сером — чудесный красный флаг. Красный флаг вывеши-
вался на пожарной каланче и символизировал тогда отнюдь не
социальную революцию, а мороз в 20°. Впрочем, это и была одно-
дневная революция в скучной, разграфленной гимназической
жизни.
Скептический диогеновский фонарь — в 12 лет. Фонарь был
зажжен одним здоровым второклассником и — синий, лиловый,