Упрощенная HTML-версия
27
так, что каждый бы думал: «это мое», и умирал заранее. Умер, а она
пролетела, но через минуту будет опять, и опять свистит, и опять
человек умирает, и снова переводит дыхание — воскресает, чтоб
умирать вновь и вновь… Доколе же?
Хорошо — убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим
проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо!
Убивайте сразу, а не по нескольку раз на дню…
О-о, боже мой!
Сегодня, в 9
30
, когда начала писать, они вновь прилетели. Но
бухали где-то очень далеко. Ложусь спать, — а м. б., они будут через
час? Через 10 минут? Они не отвяжутся теперь от меня. И ведь это
еще что — эти налеты! Видимо, он готовит нечто страшное. Он близ-
ко. Сегодня на Палевском в дом, как раз напротив нашего дома, —
попал снаряд, много жертв.
Я чувствую, как что-то во мне уже умирает.
Когда совсем умрет — видимо, совсем перестану бояться.
Нет, я держусь, я держусь, сегодня утром писала и написала
хорошее стихотворение, пока была тревога, артобстрел, бомбы где-
то вблизи… Но ведь это же ненормально! Человек должен зарыться
в землю, рыдать, как маленький, просить пощады. Правильнее бы
всего — умертвить себя самой. Потому что кругом позор, «жизнь есть
боль, жизнь есть страх, и человек несчастен»… Позор в общем и в част-
ностях. На рабочих окраинах некуда прятаться от бомб, некуда.
Это называлось — «мы готовы к войне».
О, сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!
Боже, — опять надвигается ночь,
И этому не помочь.
Ничем нельзя отвратить темноту,
Прикрыть небесную высоту…
13/IX. <1941>
О, как грустно, как пронзительно грустно.
Уже почти не страшно — это неплохо, но грустно, — именно не
тоска, а покорная, глубокая, щемящая грусть. Как о ком-то милом,
не очень близком, с кем давно разлучился.