Упрощенная HTML-версия
26
Мне надо к завтраму написать хорошую передовичку, един-
ственно для того, чтоб Юра еще раз подумал обо мне с уважением
(и только!), — но я выпила с Галкой шампанского и сейчас ничего
не могу: красные пятна на лице и теле, хочу спать до ужаса. Лучше
встану завтра и все-таки напишу. 80 дней войны. Кому нужны эти
передовички? Только ради того, чтоб он поглядел с жаждой. Я обя-
зательно должна написать ее из самого сердца, из остатков веры.
Сейчас мне просто трудно водить пером по бумаге.
И все же вожу, — есть мысли, завтра окончат<ельно> оформлю.
Хуже всего, что с утра тюкает в голову, — ужасно, как весной. Толь-
ко бы не это, — а то выйду из строя.
Начав работать, совершенно остыла к Юре.
Я знаю, что Юра — блажь, защита организма, — и только рассо-
средоточение.
12/IX–41
Без четверти девять, скоро прилетят немцы.
(Они прилетели в 9
30
, но у нас не грохало.)
О, как ужасно, боже мой, как ужасно. Я не могу даже на чет-
вертый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического
чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат,
и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное
ощущение — этот физический страх.
И все на моем лице отображается! Юра сегодня сказал, «как вас
свернуло за эти дни», — я отшучиваюсь, кокетничаю, сержусь, но
я же вижу, что они смотрят на меня с жалостью и состраданием.
Опять-таки, это меня злит из-за того, что я не хочу терять в глазах
Юры. Выручает то, что пишу последнее время хорошие (по военному
времени) стихи, и ему нравится.
Он и Яшка до того «проявляют чуткость», что я сегодня, кажет-
ся, их обидела, — заявив, что не нуждаюсь в ней.
Но, боже мой, я же знаю сама, что готова рухнуть. Фугас уже
попал в меня.
Нет, нет, — как же это? Бросать в безоружных, беззащитных
людей разрывное железо, да чтоб оно еще перед этим свистело —