Упрощенная HTML-версия
23
доконают и не догонят. Они не вернут меня к морю, или в Москву, они
хотят убить во мне жизнь еще до того, как я физически умру…
А я хочу к морю, я хочу любви, я хочу самой-самой простой,
мучительно-простой жизни — вот, лежать у моря, и все, все!
Отстаньте от меня, отстаньте, отстаньте!.. Я хочу жить тихо и мед-
ленно, с Колей, с родными, с морем и запахом цветущей земли…
О, как страшно и тоскливо… Прошла жизнь, прошла… Все го-
ворит мне об этом, даже комната, в которой я сижу, это СП, здесь
сидел когда-то Витька, погибший в концлагере, человек, любивший
меня и любимый мною… Нет! Тотчас же надо разменять это, ни ми-
нуты нельзя дольше с такой тоской, позвонить противному Кофма-
ну и рассказать, чтоб отплеснуть, Коле всю правду нельзя, он — это
я, он все понимает..
О, если б поплакать, навзрыд, навзрыд.
О, когда же, когда же мы будем жить?!
О моей разлуке ранней
Будет гром греметь,
Обо мне на партсобраньях
Будет плакать медь…
2/IX–41
Сегодня моего папу вызвали в управление НКВД в 12 час<ов>
дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда.
Папа — военный хирург, верой и правдой отслужил Сов<етской>
Власти 24 года, был в Кр<асной> Армии всю гражданскую, спас
тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему
любящий Россию, несмотря на свою безобидную старческую воркот-
ню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД
просто не понравилась его фамилия — это без всякой иронии.
На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему на-
род, НУЖНОМУ для обороны человеку наплевали в морду и выгоня-
ют из города, где он родился, неизвестно куда.