22
            
            
              цветущего кипариса и акаций, и огромное, неистовое море,
            
            
              и теплый песок, на котором можно лежать без движения, без дум,
            
            
              слушать море и вдыхать воздух. И еще там был Сережа, красивый,
            
            
              влюбленный мальчик, и в темноте, когда мы шли по дорожке
            
            
              в душистом, безумном воздухе, руки наши встречались, ловили
            
            
              друг друга, стискивали — и это было счастье.
            
            
              Как больно вспоминать все это — и море, и душистый воздух,
            
            
              и Сережу! Немыслимо больно, рыдать хочется, оплакивать все это…
            
            
              Милое, дикое, простейшее, драгоценнейшее мое, возлюбленное.
            
            
              Я люблю тебя, я молюсь тебе, я плачу о тебе, потому что ты кажешь-
            
            
              ся мне погибшим. Мне кажется, я чувствую, что ты погибло, что
            
            
              ты обижено. Я даже не верю, что ты было — что другие, какие-то
            
            
              пресыщенно-счастливые люди там были, а не мы, не мы. Сережа,
            
            
              наверное, уже давно убит, он пошел добровольцем в первые дни вой-
            
            
              ны. Я пишу о Гитлере, о войне, обращенья к немецким солдатам,
            
            
              глумливые стихи — о них же, воззвания, чтоб воевали наши, к чему
            
            
              мне это? К чему все это всем нам? А мы живем только этим, нена-
            
            
              стоящим, уродливым, кровавым. И мне еще стыдно хоть на что-
            
            
              либо жаловаться! Разве я бежала из дома, бросив любимые книги,
            
            
              рукописи и все, куда-то, в неизвестном направлении, под страшным
            
            
              обстрелом, задыхаясь от унизительного страха? Разве я потеряла
            
            
              кого-нибудь из близких? Разве я голодаю, нищенствую, хвораю
            
            
              дизентерией, мучусь ранами?
            
            
              В кипении общего бедствия я живу архиблагополучно. Меня мно-
            
            
              го хвалят, у меня много денег… Бог знает, ждет ли еще меня ужас
            
            
              беженства, немецких надругательств, наконец — расстрела, увечья.
            
            
              Ждет, разумеется, но его еще нет, и думается: «вдруг его не
            
            
              будет». А Коля-то, Коля-то мой — со мною, единственный, влюблен-
            
            
              ный, любящий, как рыцарь.
            
            
              И все же я глубоко, бездонно несчастна, я обокрадена, обманута,
            
            
              низвергнута, — безвозвратно. Я все равно погибну, и жизни уже не
            
            
              будет. Уже не вернется ни море, ни Сережа, ни обмирание сердца на
            
            
              темной дорожке от прикосновения Мужчины.
            
            
              Я не женщина сейчас, не мать, не любовница, не человек, не граж-
            
            
              данин, не писатель… Я кем-то придумана для войны, нарочно и злоб-
            
            
              но придумана, и они меня теперь уже не упустят! Не упустят, пока не