Упрощенная HTML-версия
21
Нет, их можно убедить только авиацией, бомбежкой, и — пока —
ничем больше…
Но все же я напишу это, — м. б., пригодится в будущем, — ведь
попрут же их когда-нибудь? Или — иго, подобное татарскому?
О, господи, — Мусинька, мама, Мишка, Молчановы, знаете ли
вы, как я любила и люблю вас всех? Родные мои, милые мои, обни-
маю вас, целую ваши руки…
Надо послать маме деньги, да боюсь, — дойдут ли уж теперь?
М. б., Ленинград уже в полной изоляции?.. Как-то она там, — наша
мама, на которую мы столько кричали.
Мне очень хотелось бы написать еще вещь для хроники по бредо-
вому заданию Юры Макогоненко, потому что Юра страшно нравится
мне (какой прекрасный разговор был у нас недавно, — тот самый
«обмен света и добра»!), — и я нравлюсь ему, и я хотела бы напро-
палую покрутить с ним любовь… Ах, хотела бы! Но я как-то оробела
в наскоке на мужиков, я все время боюсь за свое лицо и за всю себя,
отощавшую до предела возможного!
Все равно, надо попробовать! Завтра Яшка и Юра придут ко мне,
мы выпьем, побеседуем, я буду милой-милой…
Жить и умирать — только с душой моей — Николаем, а покру-
тить — с Юрой.
О, вспомните, вспомните, как я любила жить! Пишу.
26/VIII–41
О, боже мой! Какая страшная тоска по жизни, первый раз за вре-
мя войны, как в тюрьме, как в неволе…
Открыла томик Пушкина, и строки:
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами, —
полоснули вдруг, как ножом.
О, неужели этого никогда больше не будет?! Какое счастье
было в прошлом году: Коктебель, сухой, нежный, безумный запах