Упрощенная HTML-версия
19
Надо думать, в моей жизни не было часов важнее тех, которые
я провел в редакции «Летописи». Выйдя оттуда, я полностью потерял
физическое ощущение моего существа. В тридцатиградусный, синий,
обжигающий мороз я бежал в бреду по громадным пышным коридо-
рам столицы, открытым далекому темному небу, и опомнился, когда
оставил за собой Черную Речку и Новую Деревню…
Прошла половина ночи, и тогда только я вернулся на Петер-
бургскую сторону, в комнату, снятую накануне у жены инженера,
молодой, неопытной женщины. Когда со службы пришел ее муж и
осмотрел мою загадочную и юную персону, он распорядился убрать
из передней все пальто и галоши и закрыть на ключ дверь из моей
комнаты в столовую.
Итак, я вернулся в свою новую квартиру. За стеной была перед-
няя, лишенная причитавшихся ей галош и накидок, в душе кипела
и заливала меня жаром радость, тиранически требовавшая выхода.
Выбирать было не из чего. Я стоял в передней, чему-то улыбался и
неожиданно для себя открыл дверь в столовую. Инженер с женой
пили чай. Увидев меня в этот поздний час, они побледнели, особенно
у них побелели лбы.
«Началось», — подумал инженер и приготовился дорого продать
свою жизнь.
Я ступил два шага по направлению к нему и сознался в том, что
Максим Горький обещал напечатать мои рассказы.
Инженер понял, что он ошибся, приняв сумасшедшего за вора,
и побледнел еще смертельнее.
— Я прочту вам мои рассказы, — сказал я, усаживаясь и придви-
гая к себе чужой стакан чая, — те рассказы, которые он обещал напе-
чатать…
Краткость содержания соперничала в моих творениях с решитель-
ным забвением приличий. Часть из них, к счастью благонамеренных
людей, не явилась на свет. Вырезанные из журналов, они послужили
поводом для привлечения меня к суду по двум статьям сразу — за
попытку ниспровергнуть существующий строй и за порнографию. Суд
надо мной должен был состояться в марте 1917 года, но вступившийся
за меня народ в конце февраля восстал, сжег обвинительное заключе-
ние, а вместе с ним и самое здание Окружного суда.