Упрощенная HTML-версия
26
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
лялись. Но странное дело: из этих настоящих сильных людей
было несколько тщеславных до последней крайности, почти
до болезни. Вообще тщеславие, наружность были на первом
плане. Большинство было развращено и страшно исподли-
лось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад,
тьма кромешная. Но против внутренних уставов и принятых
обычаев острога никто не смел восставать; все подчинялись.
Бывали характеры резко выдающиеся, трудно, с усилием под-
чинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили в острог
такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили
из мерки на воле, так что уж и преступления свои делали под
конец как будто не сами собой, как будто сами не зная зачем,
как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в
высочайшей степени. Но у нас их тотчас осаживали, несмотря
на то что иные, до прибытия в острог, бывали ужасом целых се-
лений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал,
что он не туда попал, что здесь дивить уже некого, и приметно
смирялся и попадал в общий тон. Этот общий тон составлялся
снаружи из какого-то особенного собственного достоинства,
которым был проникнут чуть не каждый обитатель острога.
Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло
какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и
раскаяния! Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так
сказать официальное, какое-то спокойное резонерство: «Мы
погибший народ, — говорили они, — не умел на воле жить, те-
перь ломай зеленую улицу, поверяй ряды». — «Не слушался отца
и матери, послушайся теперь барабанной шкуры». — «Не хотел
шить золотом, теперь бей камни молотом». Все это говорилось
часто, и в виде нравоучения и в виде обыкновенных поговорок
и присловий, но никогда серьезно. Все это были только слова.
Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей безза-
конности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта
его преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русском