Упрощенная HTML-версия
17
Г Л А В А П Е Р В А Я
последней сцене, вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то
атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда
уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть
Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество,
завладев его местом, тотчас же начинает новуюжизнь с новым про-
никновением вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною.
Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать,
за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил
предложение с видимым неудовольствием. Мнение о совершенной
невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому неко-
торую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два меся-
ца. И что же? Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать
здесь, — печатают нашу поэму
там
, то есть за границей, в одном
из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана
Трофимовича. Он был сначала испуган, бросился к губернатору и
написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал
мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. Одним
словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных
изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. Он чуть не
спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал
его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель,
и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но
смотрел свысока. Телеграммы никакой не пришло. Тогда же он
и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной
доброте его тихого и незлопамятного сердца.
II
Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал;
я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих
аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения.
Но он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распо-
рядился уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита на всю
его жизнь «вихрем обстоятельств». А если говорить всю правду, то