Упрощенная HTML-версия
ПИСАТЕЛЬ БУДУЩЕГО
15
Пройдет время, и о Лескове скажут, что он пишет реальность «в парадоксальном
отображении», другими словами — пишет жизнь не в формах самой жизни, как
научилась выражаться критика в двадцатом веке. Это значит, что на героев великой
литературы прошлого мы не должны накладывать внешне знакомые нам по жизни
лица и тела современников. При таком наложении их профессия и место в близкой
нам социальной структуре помешают увидеть их действительную сущность. Когда
Гоголь в «Мертвых душах» описывает трактирного полового, который был «живым
и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него
было лицо», нам не приходит в голову надеть на него фигуру знакомого официанта
из нынешнего ресторана «Палкинъ», наглеца, ворюгу и доносчика. Нам не дает это
сделать именно слово «
половой
». Мы освобождены от груза буквальной ассоциации,
и в то же время нас посещает радость сравнения и познания. Чем меньше мы знаем
про эти вицмундиры и камзолы, тем больше простора нашему воображению. Мы
мысленно лепим персонажи по своему разумению, и нам остаются их основная
жизненная роль и характер.
Так работает описание жизни в подобных, но не буквальных формах. Так
работает «лавка древностей».
Великая русская литература подарила нам другой способ описания, который
Виктор Шкловский назвал «остраннением», от слова «странно». По вине типографа
этот термин потерял одно «н» и навсегда превратился в «
остранение
».
«При остранении вещь не называется своим именем, а описывается как
в первый раз виденная», — говорит словарь. Герой повести «Смех и горе» Лес-
кова дворянин Орест Ватажков рассказывает, как впервые приехал с матерью
в долгожданную Россию («я русский, но родился и вырос вне России»). Они жда-
ли лошадей на одной из станций. Станционный смотритель отказал не только
им, но и новому приезжему, молодому человеку в енотовой шубе. Тот вышел,
и вместо него:
В комнату вплыло целое облако холодного воздуха, и в этом воздухе заколеба-
лась страшная черная масса, пред которою за минуту вошедший человек казался
какой-то фитюлькой. Масса эта, в огромной черной медвежьей шубе с широким
воротником, спускавшимся до самого пояса, с аршинными отворотами на доходив-
ших до пола рукавах, в медвежьих сапогах и большой собольей шапке, — вошла,
рыкнула: «где?» и… прямо надвинулась на смотрителя; одно мгновение — что-то
хлопнуло, и на полу, у ног медвежьей массы, закопошился смотритель. Еще хлоп —
и новый полет кувырком, и снова безмолвие.
Рассказчик продолжает:
«Я и теперь не могу понять, как непостижимо ловко
наносила удары эта медвежья шуба. Она действовала как мельница: то одним
крылом справа, то другим слева, так что это была как бы машина, ниспосланная
сюда затем, чтобы наказать невозмутимого чиновника». Нужно ли говорить, что
лошади тут же нашлись. Шуба «повернула к дверям и исчезла в морозном облаке;
за медведем ушел и енот».
Так работает прием остранения. Так работает великая литература прошлого.