Упрощенная HTML-версия
ГЛАВА I
34
повествование еще более непосредственно — наподобие неведомого
восточного сказочника, слагавшего «Тысячу и одну ночь». Прежде
чем Диккенс достиг зрелости и романы его обрели сложную, много-
слойную структуру, он предпринял попытку выступить перед публи-
кой с подобного рода повествованием. В 1840 году, когда, казалось,
на время иссяк первый поток его творческих идей, у него возникла
мысль создать образ болтливого, чудаковатого старого холостяка —
мистера Хамфри — одного из типичных для Диккенса рождествен
ских персонажей, в которых вложено не слишком много выдумки,
но которые, при всей своей второсортности, отлично служат столь
нужному для автора задушевному и свободному разговору с читате-
лем. Правда, Шехерезады из мистера Хамфри не вышло, но первая
же повесть, рассказанная старичком—«Лавка древностей», —имела
у публики огромный успех и, по мнению Диккенса, больше любой
другой его книги проложила ему путь к сердцу читателя. Он увидел,
что главное — это сама история, а рассказчик — всего лишь посред-
ник. Он снова взялся за роман «Барнеби Радж», первое его четко по
строенное произведение, и забросил мистера Хамфри с его часами и
прочими ухищрениями, и лишь однажды вернул его к жизни, чтобы
завершить серию. Публичные чтения, которыми Диккенс увлекся
в конце жизни, могут быть расценены как последняя попытка про-
биться к слушателю, установить с ним тот изначальный и непосредс-
твенный контакт, который доступен рассказчикам Востока.
Пристрастие к чудесному, почерпнутое не только из «Тысячи
и одной ночи», но также из сказок, услышанных от няни, Диккенс
пронес через всю жизнь. Творчество большинства настоящих ро-
манистов уходит своими корнями в мир сказок и легенд, но у Дик-
кенса эти корни особенно крепки и глубоки. Из них вырастает
целый лес образов — смешных, грустных и страшных; эти дикие
заросли придают особую, неповторимую поэтичность всему им на-
писанному, и их бессильны опошлить подобные нашим каменным
гномам и грибам-беседкам безобразные садовые украшения, кото-
рые появляются у него, когда он специально заботится о красоте
своего стиля.
Это редкостное ощущение чудесного, скрытого под внешним об-
ликом вещей, соединялось у Диккенса с точным глазом и слухом ре-
портера, умеющего уловить все реальные приметы жизни. От этого
союза родились диковинные и привлекательные существа, населяю-
щие диккенсовский мир, — мир, в котором мы не освоимся, пока не
изучим его особый язык, не научимся в точности улавливать смысл
его по видимости обычной речи: ведь слова у него могут вдруг обер-
нуться каким-то причудливым своим подобием, точно так же как че-
ловек неожиданно становится карикатурой; а порой эти слова пре-
вращаются в заклинания, уносящие читателя в страну великанов и
волшебников, но оказывается, что страна эта расположена здесь же,