Упрощенная HTML-версия
17
Проходили минуты, меня не убивали, меня превращали в дрожа-
щую слизь, я был уже не человек, я стал ничтожной, наполненной
ужасом тварью.
…Тишина возвращалась медленно. Трещало, шипело пламя пожа-
ра. Стонали раненые. Обрушилась водокачка. Пахло паленым, дымы
и пыль оседали в безветренном воздухе. Неповрежденное небо сияло
той же безучастной красотой. Защебетали птицы. Природа возвраща-
лась к своим делам. Ей неведом был страх. Я же долго не мог прий
ти в себя. Я был опустошен, противен себе, никогда не подозревал,
что я такой трус.
Бомбежка эта сделала свое дело, разом превратив меня в солдата.
Да и всех остальных. Пережитый ужас что-то перестроил в организ-
ме. Следующие бомбежки воспринимались иначе. Я вдруг обнару-
жил, что они малоэффективны. Действовали они прежде всего
на психику, на самом-то деле попасть в солдата не так-то просто.
Я поверил в свою неуязвимость. То есть в то, что я могу быть неуяз-
вим. Это особое солдатское чувство, которое позволяет спокойно вы-
искивать укрытие, определять по звуку летящей мины или снаряда
место разрыва, это не обреченное ожидание гибели, а сражение.
Мы преодолевали страх тем, что сопротивлялись, стреляли,
становились опасными для противника.
В первые месяцы войны немецкие солдаты в своих касках, зеле-
ных шинелях, со своими автоматами, танками, господством в небе
внушали страх. Они казались неодолимыми. Отступление во многом
объяснялось этим чувством. У них было превосходство оружия, но
еще и ореол воина-профессионала. Мы же, ополченцы, выглядели
жалко: синие кавалерийские галифе, вместо сапог — ботинки и об-
мотки. Шинель не по росту, на голове пилотка…
Прошло три недели, месяц, и все стало меняться. Мы увидели,
что наши снаряды и пули тоже разят противника и что немцы
раненые так же кричат, умирают. Наконец мы увидели, как немцы
отступают. Были такие первые частные, небольшие бои, когда они
бежали. Это было открытие. От пленных мы узнали, что, оказывает-
ся, мы — ополченцы, в своих нелепых галифе, тоже внушали страх.