Упрощенная HTML-версия
29
— Са-сапожников я… — и сразу вспомнил всю свою жизнь,
заскулил, завыл. — За экза-амен меня отец прогнал, я жи-ил…
на бал… На балкаши-и…
Всплеснула Чеботариха руками, запела сладко-жалобно:
— Ах, сиротинушка ты моя, ах, бессчастная! Из дому — сына
родного, а? Тоже отец называется…
Пела — и за руку волокла куда-то Барыбу, и тоскливо-покорно
Барыба шел.
— …И добру-то поучить тебя некому. А враг-то — вон он:
украдь да украдь цыпленочка — верно?
Спальня. Огромная, с горою перин, кровать. Лампадка. По-
блескивают ризы у икон.
На какой-то коврик пихнула Барыбу:
— На коленки, на коленки-то стань. Помолись, Анфимушка,
помолись. Господь милосливый, он простит. И я прощу…
И сама где-то осела сзади, яростно зашептала молитву. Обал-
дел, не шевелясь стоял на коленях Барыба. «Встать бы, уйти.
Встать…»
— Да ты что ж это, а? Как тебя креститься-то учили? — схва-
тила Чеботариха Барыбину руку. — Ну, вот так вот: на лоб, на
живот… — облепила сзади, дышала в шею.
Вдруг, неожиданно для себя, обернулся Барыба и, стиснув че-
люсти, запустил глубоко руки в мягкое что-то, как тесто.
— Ах ты етакой, а? Да ты что ж это, вон что, а? Ну, так уж и
быть, для тебя согрешу, для сиротинки.
Потонул Барыба в сладком и жарком тесте.
На ночь Полька ему постелила войлок на рундуке в передней.
Помотал головой Барыба: ну и чудеса на свете. Уснул сытый, до-
вольный.