Упрощенная HTML-версия
20
Ночью
Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно
сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту,
бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна
во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Гле-
бов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус — это что-то другое,
слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным
ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб
сам таял во рту, и таял быстро.
Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели
Глебову в рот — не было ни в ком такой могучей воли, которая
помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого
человека. Глебов проглотил слюну, и сейчас же Багрецов перевел
глаза к горизонту — на большую оранжевую луну, выползавшую
на небо.
— Пора, — сказал Багрецов.
Они молча пошли по тропе к скале и поднялись на небольшой
уступ, огибавший сопку; хоть солнце зашло недавно, камни, днем
обжигавшие подошвы сквозь резиновые галоши, надетые на босу
ногу, сейчас уже были холодными. Глебов застегнул телогрейку.
Ходьба не грела его.
— Далеко еще? — спросил он шепотом.
— Далеко, — негромко ответил Багрецов.
Они сели отдыхать. Говорить было не о чем, да и думать было не
о чем — все было ясно и просто. На площадке, в конце уступа, были
кучи развороченных камней, сорванного, ссохшегося мха.
— Я мог бы сделать это и один, — усмехнулся Багрецов, — но вдво-
ем веселее. Да и для старого приятеля...
Их привезли на одном пароходе в прошлом году.
Багрецов остановился.
— Надо лечь, увидят.