Упрощенная HTML-версия
22
при Павлике!), все же остальное — не удавалось. Он перетрагивал
на моем столе какие-то маленькие вещи, спрашивал про портреты,
а я — даже про Веру ему говорить не смела, до того Вера была — он.
Так и сидели, неизвестно что высиживая, высиживая единственную
минуту прощания, когда я, проводив его с черного хода по винто-
вой лестнице и на последней ступеньке остановившись, причем он
все-таки оставался выше меня на целую голову, — да ничего, только
взгляд: — да? — нет — может быть, да? — пока еще — нет — и двой-
ная улыбка: его восторженного изумления, моя — нелегкого тор-
жества. (Еще одна такая победа, и мы разбиты.)
Так длилось год.
Своей «Метели» я ему тогда, в январе 1918 года, не прочла.
Одарить одиноко можно только очень богатого, а так как он мне за
наши долгие сидения таким не показался, Павлик же — оказал-
ся, то я и одарила ею Павлика — в благодарственную отместку за
«Инфанту», тоже посвященную не мне, — для Юрия же выбрала,
выждала самое для себя трудное (и для себя бы — бедное) чтение
ему вещи перед лицом всей Третьей студии (все они были — студий-
цы Вахтангова, и Юрий, и Павлик, и тот, в темном вагоне читавший
«Свободу» и потом сразу убитый в Армии) и, главное, перед лицом
Вахтангова, их всех — бога и отца-командира.
Ведь моей целью было одарить его возможно больше, больше —
для актера — когда людей больше, ушей больше, очей больше…
И вот, больше года спустя знакомства с героем, и год спустя на-
писания «Метели», — та самая полная сцена и пустой зал.
(Моя точность скучна, знаю. Читателю безразличны даты, и я
ими вреж
'
у художественности вещи. Для меня же они насущны и
даже священны, для меня каждый год и даже каждое время года
тех лет явлен — лицом: 1917 год — Павлик А., зима 1918 года —
Юрий З., весна 1919 года — Сонечка… Просто не вижу ее вне этой
девятки, двойной единицы и двойной девятки, перемежающихся
единицы и девятки… Моя точность — моя последняя, посмертная
верность.)
Итак — та самая полная сцена и пустой зал. Яркая сцена и чер-
ный зал.