18
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги,
от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь
языком колотить. Казалось, что он до сих пор в горячке, и уж по
крайней мере в лихорадке. Что же касается до чиновника, так тот
так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил и взвешивал
каждое слово, точно бриллианта искал.
— Рассердился-то он рассердился, да, может, и стоило, —отвечал
Рогожин, — но меня пуще всего брат доехал. Про матушку нечего
сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит,
и что Сенька-брат порешит, так тому и быть. А он что же мне знать-
то в свое время не дал? Понимаем-с! Оно правда, я тогда без памяти
был. Тоже, говорят, телеграмма была пущена. Да телеграмма-то
к тетке и приди. А она там тридцатый год вдовствует и всё с юроди-
выми сидит с утра до ночи. Монашенка не монашенка, а еще пуще
того. Телеграммы-то она испужалась да, не распечатывая, в часть и
представила, так она там и залегла до сих пор. Только Конев, Василий
Васильич, выручил, всё отписал. С покрова парчового на гробе ро-
дителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: «Они, дескать,
эвона каких денег стоят». Да ведь он за это одно в Сибирь пойти мо-
жет, если я захочу, потому оно есть святотатство. Эй ты, пугало горо-
ховое! — обратился он к чиновнику. — Как по закону: святотатство?
— Святотатство! Святотатство! —тотчас же поддакнул чиновник.
— За это в Сибирь?
— В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин кня-
зю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон
да и еду: отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю по-
койному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез
Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда.
Тут уж я один. Попутал грех.
— Чрез Настасью Филипповну? — подобострастно промолвил
чиновник, как бы что-то соображая.
— Да ведь не знаешь! — крикнул на него в нетерпении Рогожин.
— Ан и знаю! — победоносно отвечал чиновник.