Упрощенная HTML-версия
Осколки памяти
35
сомнению собственные деяния и «подвиги». Упрямым
был донельзя, считал, что всегда прав, всё знает, так как
опытный, давнишний в театре Крыс, да ещё войну про-
шёл. Спорить и ругаться мне с ним приходилось почти
каждый спектакль. Но расходились мы в основном по
идейным соображениям. Он — убеждённый коммунист
и густопсовый соцреалист, я же ни пионером, ни комсо-
мольцем никогда не был и не принимал его догмы. Он,
естественно, мои идеи на дух не переносил. Эстетика
моя ему никак не подходила, но так как мы оба работа-
ли на Товстоногова, нам приходилось договариваться,
зачастую в ожесточённых боях и ругани.
Он дико обижался на то, что не может меня переру-
гать. Упрекал, говоря, что ругаюсь я не по правилам,
с какими-то обидными выкрутасами да на непонятном
тарабарском языке — не то «Крестов», не то колоний.
Однажды я переругал его до того, что он меня, бес-
партийного, пригрозил вызвать на партбюро и там,
«выбрив голову», вставить другие мозги. А всё за моё
категорическое несогласие поменять решение одной из
сцен в оформлении. Он накинулся на меня с репликой:
— Ты ещё не нюхал жизни, а уже возражаешь.
Мне пришлось попросить его позолотить своё уп-
рямое козлиное нюхало, чтобы привлечь несогласных
с ним — и так далее. Он, конечно, не знал, какую я жизнь
нюхал и из какой России взялся.
Постепенно, где-то на двадцатом спектакле Влади-
мир Павлович начал привыкать ко мне и менять свою
философию ортодоксального коммуниста и прежние
свои убеждения подвергать сомнению. Последние годы