Упрощенная HTML-версия
27
решение отправиться туда будущим летом, уве-
ряла его, что он выглядит много лучше, бодрее,
чем в прошлый. Я тем временем обменивался лю-
безностями с его женою. Старик разговорился,
а поскольку я не преминул одобрительно ото-
зваться о прекрасных деревьях во дворе, дающих
живительную прохладу, он почел своим долгом
поведать нам их историю, хотя это и далось ему
не без некоторого труда.
— Кто посадил то, что постарше, нам неведо-
мо; одни приписывают сию заслугу тому пасто-
ру, другие иному. А молодое, то, что в глубине
двора, ровесник моей жены, в октябре исполнит-
ся ему пятьдесят лет. Ее отец посадил деревцо
утром, а она родилась вечером. Родитель ее был
моим предшественником, здешним пастором, и уж
так любил это дерево, что не сказать словами; да
и мне оно дорого не меньше. Жена моя сидела
под ним на балконе и вязала, когда я двадцать
семь лет тому назад бедным студентом впервые
вошел в этот дворик.
Лотта осведомилась о его дочери; он, отве-
тив, что та отправилась с господином Шмидтом
на луг, к работникам, продолжил рассказ: как
его полюбил старый пастор, а затем и его дочь и
как он сначала стал викарием, а после и сменил
тестя на его посту. Едва успел он закончить
свою историю, как в саду показалась пастор-
ская дочка с упомянутым господином Шмидтом.
Она с искренней сердечностью поздоровалась
с Лоттой, и должен признаться, что она очень
мне понравилась—довольно подвижная статная
брюнетка, с которой всякий рад был бы скоро-
тать время в сельской глуши. Поклонник ее (ибо
относительно роли господина Шмидта скоро не
осталось у меня сомнений), с виду приятный,
но молчаливый человек, не участвовал в общей
беседе, хотя Лотта не раз пыталась вовлечь его
в наши разговоры. Более всего меня огорчило
то, что, как я мог заметить по чертам его лица,
необщительность его объяснялась не столько
ограниченностью ума, сколько своенравием и
угрюмостью. К сожалению, скоро это прояви-
лось со всей очевидностью: когда мы вместе
отправились прогуляться и Фредерика шла то
рядом с Лоттой, то рядом со мной, лицо это-
го господина, и без того смуглое, омрачилось
и потемнело настолько, что Лотта вынужде-
на была незаметно дернуть меня за рукав и
подать мне знак, что я слишком уж галантен
с Фредерикой. Меня же ничто так не раздра-
жает, как привычка людей мучить друг друга,
в особенности когда молодые люди во цвете
лет, казалось бы, открытые для всех радостей,
отравляют друг другу жизнь желчными грима-
сами и лишь спустя время осознают сию не-
простительную расточительность и невозврати-
мость потерь. Меня разозлило дутье господина
Шмидта, и когда мы, вернувшись под вечер
в деревню, вместе ужинали молоком, я не смог
отказать себе в удовольствии перевести разго-
вор, коего предметом стали радости и горести
мира, на нужную мне тему и высказался более
чем определенно о вреде дурного настроения.
— Люди часто сетуют на то, что счастья в жиз-
ни так мало, а огорчений так много, не имея, од-
нако, на то порою никаких оснований, — начал я
свою речь. — Ежели бы мы с открытым сердцем
принимали добро, посылаемое нам Господом на
каждый день, и спешили насладиться оным, то
достало бы нам и сил нести бремя зла в свой
час.
— Однако дух наш не в нашей власти, — за-
метила жена пастора. — Как много зависит от
плоти! Когда нам неможется, то ничто уж не ра-
дует нас.
Я поспешил согласиться с нею.
— Стало быть, — продолжал я, — не возбра-
няется нам рассматривать дурное расположение
духа как болезнь и задаться вопросом, нет ли
какого-нибудь средства против него?
— Превосходная мысль, — сказала Лотта, —
во всяком случае, по моему мнению, многое тут
зависит от нас. Я знаю это по себе. Когда меня
что-нибудь раздражает или огорчает, я тотчас
все бросаю и иду прогуляться в сад, напевая ка-
кой-нибудь контрданс, и даже не успеваю заме-
тить, как все проходит.
— Именно это и хотел я сказать, — подхватил
я. — С дурным настроением дело обстоит совер-
шенно так же, как с ленью, ибо это именно свое-
го рода лень. Мы все в той или иной мере под-
вержены сей напасти, однако стоит лишь взять
себя в руки, как дело вновь спорится, и работа
доставляет нам истинное удовольствие.
Фридерика слушала меня с большим вни-
манием, а кавалер ее заметил, что человек не
властен над собою, в особенности над своими
ощущениями.
— Речь здесь идет о неприятных ощущени-
ях, — возразил я, — от коих каждый желал бы
избавиться; узнать же предел своих сил нельзя,
покуда не испытаешь их. Конечно, если чело-
век болен, он готов вопрошать о своей болезни